Но если партия, состоящая из интеллигентных
республиканцев, не может обходиться у нас без осадного положения и
исключительных законов, то становится понятным, почему Россия до сих пор еще
управляется при помощи чрезвычайной охраны и военного положения.
Для характеристики правовых понятий, господствующих среди нашей
радикальной интеллигенции, надо указать на то, что устав с "осадным
положением в партии" был принят большинством всего двух голосов. Таким
образом, был нарушен основной правовой принцип, что уставы обществ, как и
конституции, утверждаются на особых основаниях квалифицированным
большинством. Руководитель большинства на съезде не пошел на компромисс даже
тогда, когда для всех стало ясно, что принятие устава с осадным положением
приведет к расколу в партии, почему создавшееся положение безусловно
обязывало к компромиссу. В результате действительно возник раскол между
"большевиками" и "меньшевиками". Но интереснее всего то, что принятый устав
партии, который послужил причиной раскола, оказался совершенно негодным на
практике. Поэтому менее чем через два года -- в 1905 году, -- на так
называемом третьем очередном съезде, состоявшем из одних "большевиков"
("меньшевики" уклонились от участии в нем, заявив протест против самого
способа представительства на нем), устав 1903 года был отменен, а вместо
него был выработан новый партийный устав, приемлемый и для меньшевиков.
Однако это уже не привело к объединению партии. Разойдясь первоначально по
вопросам организационным, "меньшевики" и "большевики" довели затем свою
вражду до крайних пределов, распространив ее на все вопросы тактики. Здесь
уже начали действовать социально психологические законы, приводящие к тому,
что раз возникшие рознь и противоречия между людьми в силу присущих им
внутренних свойств постоянно углубляются и расширяются. Правда, лица с
сильно развитым сознанием должного в правовом отношении могут подавить эти
социально психологические эмоции и не дать им развиться. Но на это способны
только те люди, которые вполне отчетливо сознают, что всякая организация и
вообще всякая общественная жизнь основана на компромиссе. Наша
интеллигенция, конечно, на это неспособна, так как она еще не настолько
выработала свое правовое сознание, чтобы открыто признавать необходимость
компромиссов; у нас, у людей принципиальных, последние всегда носят скрытый
характер и основываются исключительно на личных отношениях.
Вера во всемогущество уставов и в силу принудительных правил нисколько
не является чертой, свойственной лишь одним русским социал-демократам. В ней
сказались язвы всей нашей интеллигенции. Во всех наших партиях отсутствует
истинно живое и деятельное правосознание. Мы могли бы привести аналогичные
примеры из жизни другой нашей социалистической партии, социалистов
революционеров, или наших либеральных организаций, например, "Союза
освобождения", но, к сожалению, должны отказаться от этого громоздкого
аппарата фактов. Обратим внимание лишь на одну в высшей степени характерную
черту наших партийных организаций. Нигде не говорят так много о партийной
дисциплине, как у нас; во всех партиях, на всех съездах ведутся нескончаемые
рассуждения о требованиях, предписываемых дисциплиной. Конечно, многие
склонны объяснять это тем, что открытые организации для нас дело новое, и в
таком объяснении есть доля истины. Но это не вся и не главная истина.
Наиболее существенная причина этого явления заключается в том, что нашей
интеллигенции чужды те правовые убеждения, которые дисциплинировали бы ее
внутренне. Мы нуждаемся в дисциплине внешней именно потому, что у нас нет
внутренней дисциплины. Тут опять мы воспринимаем право не как правовое
убеждение, а как принудительное правило. И это еще раз свидетельствует о
низком уровне нашего правосознания.
VI
Характеризуя правосознание русской интеллигенции, мы рассмотрели ее
отношение к двум основным видам права -- к правам личности и к объективному
правопорядку. В частности, мы попытались определить, как это правосознание
отражается на решении вопросов организационных, т. е. основных вопросов
конституционного права в широком смысле. На примере наших интеллигентских
организаций мы старались выяснить, насколько наша интеллигенция способна
участвовать в правовой реорганизации государства, т. е. претворении
государственной власти из власти силы во власть права. Но наша
характеристика была бы неполна, если бы мы не остановились на отношении
русской интеллигенции к суду. Суд есть то учреждение, в котором прежде всего
констатируется и устанавливается право. У всех народов, раньше чем развилось
определение правовых норм путем законодательства, эти нормы отыскивались, а
иногда и творились путем судебных решений. Стороны, внося спорные вопросы на
решение суда, отстаивали свои личные интересы; но каждая доказывала "свое
право", ссылаясь на то, что на ее стороне объективная правовая норма. Судья
в своем решении давал авторитетное определение того, в чем заключается
действующая правовая норма, причем опирался на общественное правосознание.
Высоко держать знамя права и вводить в жизнь новое право судья мог только
тогда, когда ему помогало живое и активное правосознание народа.
Впоследствии эта созидающая право деятельность суда и судьи была отчасти
заслонена правотворческой законодательной деятельностью государства.
Введение конституционных форм государственного устройства привело к тому,
что в лице народного представительства был создан законодательный орган
государства, призванный непосредственно выражать народное правосознание. Но
даже законодательная деятельность народного представительства не может
устранить значения суда для осуществления господства права в государстве. В
современном конституционном государстве суд есть прежде всего хранитель
действующего права; но затем, применяя право, он продолжает быть и
созидателем нового права, Именно в последние десятилетия юристы теоретики
обратили внимания на то, что эта роль суда сохранилась за ним, несмотря на
существующую систему законодательства, дающую перевес писаному праву. Этот
новый, с точки зрения идеи конституционного государства, взгляд на суд
начинает проникать и в новейшие законодательные кодексы. Швейцарский
гражданский кодекс, единогласно утвержденный обеими палатами народных
представителей 10-го декабря 1907 года, выражает его в современных терминах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67