Это мелкое происшествие я считаю только доказательством того, что рыдзынский экс-кавалер уже тогда не ощущал никаких уз со своей бывшей средой, что он был уже решительно, как бы мы сказали ныне, по эту сторону баррикады.
Социальный радикализм его, несомненно подкрепленный идеями Жан-Жака Руссо, со всей силой проявился в политическом трактате «Последний голос польского гражданина», который он написал под свежим впечатлением принятой сеймом конституции 3 мая.
Разочарованность компромиссным характером конституции он выразил словами из «Энеиды» Вергилия: «Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся».
В те дни, когда вся дворянская Варшава аплодировала творцам конституции, он писал: «О, почему у меня нет пера Тацита, чтобы явить взору хитросплетение втайне выношенного заговора против отчизны моей! Чтобы выписать мерзостную натуру тех людей, кои с аристократической хладнокровностию убивают Польшу!»
Умеренные реформы дворянского сейма абсолютно разочаровали молодого максималиста, внимающего отголоскам французской революции.
Особенно привело его в ярость введение принципа престолонаследия и признание преемницей польского короля Станислава-Августа саксонской принцессы.
«Вот он, результат так называемой революции! – иронизировал, возможно, незаконный правнук Августа II по адресу его законной праправнучки. – И ради того же вы, доблестные поляки, стремитесь проливать свою кровь?! Неужели вы хотите проливать ее ради приданого некой девятилетней саксонки, счастливый супруг которой станет вашим владыкой и потомки коего будут с честью принимаемы вашими извечными угнетателями?»
Бывший рыдзынский воспитанник, верный своим школьным идеалам, осуждал конституцию 3 мая как «несмелую, неполную, слишком уступчивую по отношению к кастовым предубеждениям и ретроградным воззрениям шляхты».
Он ставил конституции в вину то, что она не уравняла в правах всех граждан и что совершенно забыла о крестьянах. С возмущением отвергал он положение ее авторов о том, что земледельческое сословие якобы надо сначала просветить, а уж потом допустить к пользованию свободой.
«Ужели нужно, – писал он, – чтобы существа одной и той же натуры, рожденные с теми же самыми потребностями, а значит, и с теми же самыми правами, имели высшее образование, желая быть допущенными к пользованию найпервейшим из прав своих?… Ребенка, желающего выбраться из колыбели, долго обретающегося в пеленках и свивальниках, как мы научим ходить? Только неограниченное, несдерживаемое владение физическими силами развивает его и укрепляет, а свободное пользование ими обеспечивает и равновесие».
Еще свежие воспоминания о рыдзынской «религиозной войне» заставили его подвергнуть критике даже основы терпимости в формулировке новой конституции: «И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинается с провозглашения католической религии господствующей… Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?…»
Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности. К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время. Спустя несколько месяцев самый молодой капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, – причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты. Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: «Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции».
Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. «Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, – вспоминает современник. – Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее».
Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия «Казимеж Великий». Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: «Коль надо будет, стану во главе народа моего», Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: «Стану и всего себя отдам!» Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром. Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II – «августейшая гарантка» магнатских свобод – приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Социальный радикализм его, несомненно подкрепленный идеями Жан-Жака Руссо, со всей силой проявился в политическом трактате «Последний голос польского гражданина», который он написал под свежим впечатлением принятой сеймом конституции 3 мая.
Разочарованность компромиссным характером конституции он выразил словами из «Энеиды» Вергилия: «Тотчас я обомлел, и голос в горле пресекся».
В те дни, когда вся дворянская Варшава аплодировала творцам конституции, он писал: «О, почему у меня нет пера Тацита, чтобы явить взору хитросплетение втайне выношенного заговора против отчизны моей! Чтобы выписать мерзостную натуру тех людей, кои с аристократической хладнокровностию убивают Польшу!»
Умеренные реформы дворянского сейма абсолютно разочаровали молодого максималиста, внимающего отголоскам французской революции.
Особенно привело его в ярость введение принципа престолонаследия и признание преемницей польского короля Станислава-Августа саксонской принцессы.
«Вот он, результат так называемой революции! – иронизировал, возможно, незаконный правнук Августа II по адресу его законной праправнучки. – И ради того же вы, доблестные поляки, стремитесь проливать свою кровь?! Неужели вы хотите проливать ее ради приданого некой девятилетней саксонки, счастливый супруг которой станет вашим владыкой и потомки коего будут с честью принимаемы вашими извечными угнетателями?»
Бывший рыдзынский воспитанник, верный своим школьным идеалам, осуждал конституцию 3 мая как «несмелую, неполную, слишком уступчивую по отношению к кастовым предубеждениям и ретроградным воззрениям шляхты».
Он ставил конституции в вину то, что она не уравняла в правах всех граждан и что совершенно забыла о крестьянах. С возмущением отвергал он положение ее авторов о том, что земледельческое сословие якобы надо сначала просветить, а уж потом допустить к пользованию свободой.
«Ужели нужно, – писал он, – чтобы существа одной и той же натуры, рожденные с теми же самыми потребностями, а значит, и с теми же самыми правами, имели высшее образование, желая быть допущенными к пользованию найпервейшим из прав своих?… Ребенка, желающего выбраться из колыбели, долго обретающегося в пеленках и свивальниках, как мы научим ходить? Только неограниченное, несдерживаемое владение физическими силами развивает его и укрепляет, а свободное пользование ими обеспечивает и равновесие».
Еще свежие воспоминания о рыдзынской «религиозной войне» заставили его подвергнуть критике даже основы терпимости в формулировке новой конституции: «И вот эта первая статья, кончающаяся терпимостью, даже свободной других исповеданий, начинается с провозглашения католической религии господствующей… Может ли быть истинная свобода или хотя бы терпимость к иным вероисповеданиям там, где господствует одна религия?…»
Все говорит о том, что эта крайне резкая критика первой польской конституции не была предана гласности. К счастью для автора! Иначе он, вероятно, не получил бы в декабре 1791 года столь давно ожидаемого производства в капитаны. А производство пришло в самое время. Спустя несколько месяцев самый молодой капитан полка Дзялынских отправился во главе своей роты на литовский фронт, чтобы собственной грудью отстаивать от магнатских реакционеров и иноземного нашествия столь резко раскритикованную им конституцию 3 мая.
Первые слухи о петербургских интригах тарговичан и об угрозе вторжения интервентов достигли Варшавы в годовщину принятия конституции. День этот праздновали необычайно пышно. Программа, помимо прочего, предусматривала торжественное заседание сейма, проезд короля через город и закладку королем костела в честь знаменательного события.
Но праздничное настроение с утра начали омрачать дурные приметы. Королю не успели вовремя сшить церемониальной мантии, затканной белыми орлами. По городу ходили странные и тревожные слухи. На улицах было больше, чем обычно, дозорных и патрульных, что возбуждало всеобщее беспокойство. Двор был засыпан анонимными угрозами и донесениями о готовящемся покушении на монарха. Перепуганный король Станислав-Август собирался ехать в город, как на войну, – причастился и написал завещание. Было даже предложено, чтобы окна во всех домах во время проезда короля были закрыты. Другие советовали нести перед королем Священное писание в надежде, что оно убережет его.
Во время торжества дважды налетала буря. Известный польский писатель и публицист Юлиан Немцевич, будучи очевидцем всего этою, писал: «Я не суеверен и примет не признаю, но тут скажу, что, когда король, положив под краеугольный камень при закладке костела разные деньги, на коих он сам чеканен был, взял кельню и принялся известь бросать, то день, до той поры ясный и погожий, вдруг омрачился и налетел резкий ветер с дождем. Многие тотчас же приняли это за дурное предзнаменование для конституции».
Но все это не смогло испортить настроения варшавянам. «Никогда Варшава не была столь людной и праздничной, – вспоминает современник. – Все были исполнены радости и надежды. Это был последний день Помпеи, веселящейся перед угрожающим ей вулканом, который должен был навсегда погрести ее».
Вечером в переполненном зале театра Богуславского в присутствии короля была поставлена новая трагедия «Казимеж Великий». Каждый политический намек этого не очень удачного произведения встречали неистовыми овациями. Когда играющий Казимежа Великого популярный актер Овсинский произнес: «Коль надо будет, стану во главе народа моего», Станислав-Август перегнулся из ложи и воскликнул: «Стану и всего себя отдам!» Патриотическая публика откликнулась на эту королевскую декларацию бурей долго несмолкаемых рукоплесканий и возгласов.
Не знаю, был ли капитан Юзеф Сулковский в этот вечер в театре. Но если был, то во время кампании в Литве он не раз с горечью вспоминал театральный жест своего верховного главнокомандующего.
Назавтра, после торжеств 3 мая, грянул первый гром. Прусский король Фридрих-Вильгельм II, считавшийся сторонником конституционного лагеря, уведомил польское правительство официальной нотой, что если поляки собираются силой оружия отстаивать конституцию, то на помощь Пруссии пусть не рассчитывают. Спустя несколько дней Екатерина II – «августейшая гарантка» магнатских свобод – приказала своим войскам вторгнуться в пределы Речи Посполитой.
Короткая отчаянная война 1792 года усугубила разочарование нашего героя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50