Может быть, меньше других думал он о своей жизни и потому, что был одинок на всей земле, не связан, как другие, с домом, семьей, родственниками. Ничего этого и никого не было у Ратникова. Отец погиб еще в гражданскую, мать в середине двадцатых свалил тиф, а он, десятилетний беспризорник, долго мотался по разрушенной войной и голодом стране, пока не определился в колонию, Были потом годы учебы, курсы трактористов и, наконец, село Студеное, усталый рокот тракторов на пашне, отяжелевшие от росы травы по утрам, задумчивая девичья песня: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Он непременно остался бы в Студеном, наладил жизнь, будь у него, как у других, семья, дети, — все шло к этому, как и должно идти у самостоятельного человека, но тут подоспело время службы. Почти пять лет отдал флоту, осенью сорок первого предстояла демобилизация, но ее и всю дальнейшую жизнь, и все, о чем думалось и мечталось, оттеснила война. Так Студеное стало потихоньку таять в памяти — хоть и неродное, но самое близкое на земле место.
Может, от такого одиночества, от такой неприкаянности Ратников меньше других и заботился о себе, дорожил жизнью. Что ни говори, а жизнь становится человеку дороже, когда он не только себе принадлежит, но и другим людям, близким ему по крови, по духу. И Ратников понимал таких людей, никогда не укорял их, если они, не желая понапрасну рисковать, лезть под пули, говорили не таясь: «Ради чего детей сиротами оставлять?», даже завидовал им и думал, что, наверное, и сам поосторожнее держался бы под огнем, если бы его ждал кто-нибудь дома.
Вспоминался последний бой у реки на пятачке-плацдарме, погибшие ребята, Панченко с ранеными ногами, Он жалел, что не сумел уберечь их, таких юных, не успевших пожить на земле. Но как он мог их уберечь? С того последнего горького боя не прошло и недели, а Ратникову казалось, что произошло это давным-давно, чуть ли не в какой-то другой, прежней его жизни — такими мучительными, тягостными были для него эти дни.
Как он досадовал, что не хватило еще одной гранаты — как раз на другой танк. Надо было взять ее у Панченко. Может, и к лучшему обернулось бы… И конечно, совсем уже зря занервничал он, когда выпустил весь диск в нацеленную в него танковую пушку. Девице разве что простительно. Стоило погодить малость, глядишь, фрицы и высунулись бы из люка — вот тогда с ними и «поздороваться». Но они тоже не дураки, наверняка следили через смотровую щель, видели, что и как. И все же жалел Ратников, что зря патроны потратил, надо было выждать, черт с ними, пускай из этой проклятой пушки расстреляли или из пулемета — все лучше бы было… Да разве думалось об этом тогда, под горячую руку? Одно знал: пришел конец и надо принять его, как полагается русскому человеку, моряку, — не на коленях. Тогда-то с этой мыслью он и отыскал в окопчике свою бескозырку, натянул ее поглубже, понадежнее, повернулся лицом к танку, следившему за ним орудийным оком, и пошел прямо на него. Прикинул: мгновение, выстрел — и все! Достойная смерть на поле боя.
А вышло совсем по-другому. Ратников никак не ожидал такого оборота. Откинулась крышка люка, и один за другим на землю спрыгнули трое фашистов. Тихо, на малых оборотах работал двигатель. Другой, подбитый Ратниковым, танк горел метрах в пятидесяти, и от него тянуло смрадным чадом, ветер доносил с запахом гари жаркое дыхание чуть приутихшего пламени.
Но что-то непонятное замысливали немецкие танкисты. Они, словно не замечая его, поговорили о чем-то, и все трое побежали к догоравшему танку. И вот тут Ратников сплоховал, промедлил. Он уже было напрягся весь перед рывком, похолодел нутром, но упустил момент, а ведь минуту назад можно было испытать судьбу — броситься, вскочить в люк, захлопнуть крышку. Сумел бы, наверно, справиться с этой махиной — как-никак тракторист в прошлом. Уж тогда не упустил бы этих гадов, вогнал бы их в землю, как они вогнали Панченко.
Танкисты принесли на руках убитого офицера, которого Ратников перекрестил на бегу из автомата, положили рядом, в трех шагах, на траву. Потом один из них, тоже офицер, вынул из кармана платок, накрыл им окровавленное лицо убитого, словно тому было больно глядеть на солнце, распрямился и, уперев руки в бедра — в правой был пистолет, — подошел вплотную к Ратникову, что-то рявкнул.
Ратников, хмурясь, пожал плечами.
— Не понимаешь? — Офицер, багровея, ткнул пистолетом ему в грудь. — Теперь понимаешь?
«И откуда они, паразиты, русский язык знают? Специально, что ли, выучили перед войной?» Ратников усмехнулся, глядя ему в глаза:
— Яснее не скажешь, чего ж тут.
— Твоя работа? — офицер кивнул за плечо.
Ратников оглянулся на горевший танк, промолчал.
Офицер выругался по-своему, танкисты бросились было к Ратникову, но их остановил окрик Офицер даже руки раскинул, как бы защищая Ратникова, показал на убитого:
— И это твоя? Отвечай!
— Моя, — спокойно подтвердил Ратников. — Он в меня стрелял, я — в него. Но он плохо стрелял.
— Я умею это делать очень хорошо!
— Безоружных убивать вы мастера, знаю. — Ратников опять усмехнулся, не отводя взгляда от холодных, властных глаз офицера. И почувствовал, тот требует от него смирения, раскаяния, унизительной покорности.
— Ты понимаешь, на кого руку поднял?! — закипел офицер.
— Катись ты! — Ратников стиснул кулаки.
— Молчать! — взвизгнул офицер, вскидывая пистолет.
Ратников знал, что погибнет. Минутой раньше, минутой позже — это уже не имело значения. Сейчас важно было другое: дать им понять, что он не боится смерти, готов принять ее в любой миг. Он считал это дело решенным и, когда по глазам офицера увидел, что тот понял это его состояние, улыбнулся, удовлетворенный собой, и тихо сказал:
— Стреляй. Стреляй же, гад!
— Для тебя это слишком легко. Ты — быдло, не понимаешь, что есть жизнь. И что есть смерть. — Офицер тоже улыбнулся и плюнул Ратникову в лицо.
— Сволочь! — Не удержавшись, Ратников кинулся было на него, но тут же его отбросил удар по голове. На ногах все же устоял. Лишь круги поплыли перед глазами да земля качнулась, как палуба корабля.
Что-то кричали, егозились рядом немцы, потом один из них побежал к танку, принес веревку. Стянули крепким узлом Ратникову руки, другой конец привязали за гак на корме танка. «Все, сейчас поволокут, — подумал Ратников. — Вот он какую мне смерть приготовил…»
Но он ошибся и на этот раз. Рявкнул мотор, Ратникова обдало едким дымом, и танк резко взял с места, разворачиваясь. Натянулась веревка — метров десять длиной, — и Ратникова потянуло следом, он побежал, чувствуя, как впивается в кожу жесткий узел. Он ждал, что танк вот-вот увеличит скорость, ноги подкосятся, и его поволочет по этой пыльной степной земле, щетинящейся колючей, иссохшей травой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39