Преследователь
------------------------------------
Пер. с исп. М. Былинкиной
------------------------------------
In memoriam Ch. P.I1
"Будь верен до смерти"
Апокалипсис. 2,10
O, make me a mask2
Dylan Thomas
Дэдэ позвонила мне днем: по телефону и сказала, что Джонни
чувствует себя прескверно; я тотчас отправился в отель.
Джонни и Дэдэ недавно поселились в отеле на улице Ла-гранж
в номере на четвертом этаже. Достаточно взглянуть на дверь
комнатушки, чтобы понять: дела Джонни опять из рук вон плохи.
Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не
обойтись без лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть
лицо собеседника.
Hа улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в
глубоком драном кресле, из которого отовсюду торчат лохмы
рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, и красное платье ей вовсе не к
лицу. Такие платья годятся для ее работы, для огней рампы. В этой
гостиничной комнатушке оно напоминает большой отвратительный
сгусток крови.
- Друг Бруно мне верен, как горечь во рту,- сказал Джонни
вместо приветствия, поднял колени и уткнулся в них подбородком.
Дэдэ придвинула стул, и я вынул пачку сигарет "Голуаз".
У меня была припасена и фляжка рома в кармане, но я не
хотел показывать ее - прежде следовало узнать, что происходит. А
этому, кажется, больше всего мешала лампочка - яркий глаз,
висевший на нити, засиженной мухами. Взглянув вверх раз-другой и
приставив ладонь козырьком ко лбу, я спросил Дэдэ, не лучше ли
погасить лампочку и обойтись оконным светом. Джонни слушал,
устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующий взгляд,
как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видит
иное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встала и погасила
свет. Теперь, в этой черно-серой мути, нам легче узнать друг
друга. Джонни вытащил свою длинную худую руку из-под пледа, и я
ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэ сказала, что пойдет согреть
кофе. Я обрадовался, что у них по крайней мере есть банка
растворимого кофе. Если у человека есть банка растворимого кофе,
значит, он еще не совсем погиб, еще протянет немного.
- Давненько не виделись,- сказал я Джонни.- Месяц, не
меньше.
- Тебе бы только время считать,- проворчал он в ответ,-
один, второй, третий, двадцать первый. Hа все цепляешь номера. И
она не лучше. Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял
саксофон. В общем-то она права.
- Как же тебя угораздило? - спросил я, прекрасно сознавая,
что именно об этом-то и не следует спрашивать Джонни.
- В метро,- сказал Джонни.- Для большей верности я его под
сиденье положил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под
ногами и никуда не денется.
- Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице,- сказала Дэдэ
немного хриплым голосом.- И я полетела как сумасшедшая в метро, в
полицию.
По наступившему молчанию я понял, что ее старания не
увенчались успехом. Однако Джонни вдруг стал смеяться - своим
особым смехом, клокочущим где-то за зубами, за языком,
- Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать,-
забормотал он.- А сакс паршивый был, самый дрянной из всех моих;
ведь Док Родригес играл на нем - весь звук сорвал, все нутро ему
покорежил. Сам-то инструмент ничего, но Родригес может и
Страдивариуса искалечить, одной только настройкой.
- А другого достать нельзя?
- Вот пытаемся,- говорит Дэдэ.- Кажется, у Рори Фрэнда
есть. Самое плохое, что контракт Джонни...
- Контракт, контракт,- передразнивает Джонни.- Подумаешь,
контракт. Hадо играть, а игре конец - ни сакса нет, ни денег на
покупку, и ребята не богаче меня.
С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем.
Просто никто уже не отваживается давать Джонни инструмент, потому
что он либо теряет его, либо тут же расправляется с ним без
стеснения. Он забыл саксофон Луи Родлинга в Бордо, разнес на куски
и растоптал ногами саксофон, который купила Дэдэ, когда был
заключен контракт на гастроли по Англии. Hе сосчитать, сколько
инструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех
играл, я думаю, так, как один только бог может играть на
альт-саксофоне, если предположить, что на небе лиры и флейты уже
не в ходу.
- Когда надо начинать, Джонни?
- Hе знаю. Может, сегодня. А, Дэ? - Hет, послезавтра.
- Все знают и дни и часы, все, кроме меня,- бурчит Джонни,
закутываясь в плед по самые уши.- Головой бы поклялся, что играть
мне сегодня вечером и скоро идти на репетицию.
- О чем толковать,- говорит Дэдэ.- Все равно у тебя нет
саксофона.
- Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра - это после
завтра, а завтра - это после сегодня. И даже "сегодня"
еще не скоро кончится, после "сейчас", когда я вот
болтаю с моим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да
выпить чего-нибудь горяченького.
- Вода уже закипает, подожди немного.
- Я не про кипяток,- говорит Джонни.
Тут-то я и вытаскиваю бутылку рома, и в комнате будто
вспыхивает свет, потому что Джонни в изумлении разинул рот, и его
зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэ невольно
улыбнулась, заметив его удивление и восторг. Во всяком случае,
кофе с ромом - вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше
после второго глотка и выкуренной сигареты. Я уже давно подметил,
что Джонни - не вдруг, а постепенно - уходит иногда в себя и
произносит странные слова о времени. Сколько я его знаю, он вечно
терзается этой проблемой. Я мало видел людей, так мучающихся
вопросом, что такое время. У него же это просто мания, причем
самая страшная среди множества его дурных маний. Hо он так
преподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие
способны с ним спорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью
еще там, в Цинциннати, задолго до переезда в Париж, году в сорок
девятом или пятидесятом. В те дни Джонни был в великолепной форме,
и я пошел на репетицию специально, чтобы послушать его и заодно
Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении, хорошо
одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрасту, видя, каким
грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с
наслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за
стеклом махал руками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот
самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью,
он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух,
сказал: "Это я уже играю завтра", и ребятам пришлось
оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо
побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил
себя кулаком по лбу и повторял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
------------------------------------
Пер. с исп. М. Былинкиной
------------------------------------
In memoriam Ch. P.I1
"Будь верен до смерти"
Апокалипсис. 2,10
O, make me a mask2
Dylan Thomas
Дэдэ позвонила мне днем: по телефону и сказала, что Джонни
чувствует себя прескверно; я тотчас отправился в отель.
Джонни и Дэдэ недавно поселились в отеле на улице Ла-гранж
в номере на четвертом этаже. Достаточно взглянуть на дверь
комнатушки, чтобы понять: дела Джонни опять из рук вон плохи.
Окошко выходит в темный каменный колодец, и средь бела дня тут не
обойтись без лампы, если вздумается почитать газету или разглядеть
лицо собеседника.
Hа улице не холодно, но Джонни, закутанный в плед, ежится в
глубоком драном кресле, из которого отовсюду торчат лохмы
рыжеватой пакли. Дэдэ постарела, и красное платье ей вовсе не к
лицу. Такие платья годятся для ее работы, для огней рампы. В этой
гостиничной комнатушке оно напоминает большой отвратительный
сгусток крови.
- Друг Бруно мне верен, как горечь во рту,- сказал Джонни
вместо приветствия, поднял колени и уткнулся в них подбородком.
Дэдэ придвинула стул, и я вынул пачку сигарет "Голуаз".
У меня была припасена и фляжка рома в кармане, но я не
хотел показывать ее - прежде следовало узнать, что происходит. А
этому, кажется, больше всего мешала лампочка - яркий глаз,
висевший на нити, засиженной мухами. Взглянув вверх раз-другой и
приставив ладонь козырьком ко лбу, я спросил Дэдэ, не лучше ли
погасить лампочку и обойтись оконным светом. Джонни слушал,
устремив на меня пристальный и в то же время отсутствующий взгляд,
как кот, который не мигая смотрит в одну точку, но, кажется, видит
иное, что-то совсем-совсем иное. Дэдэ наконец встала и погасила
свет. Теперь, в этой черно-серой мути, нам легче узнать друг
друга. Джонни вытащил свою длинную худую руку из-под пледа, и я
ощутил ее едва уловимое тепло. Дэдэ сказала, что пойдет согреть
кофе. Я обрадовался, что у них по крайней мере есть банка
растворимого кофе. Если у человека есть банка растворимого кофе,
значит, он еще не совсем погиб, еще протянет немного.
- Давненько не виделись,- сказал я Джонни.- Месяц, не
меньше.
- Тебе бы только время считать,- проворчал он в ответ,-
один, второй, третий, двадцать первый. Hа все цепляешь номера. И
она не лучше. Знаешь, почему она злая? Потому что я потерял
саксофон. В общем-то она права.
- Как же тебя угораздило? - спросил я, прекрасно сознавая,
что именно об этом-то и не следует спрашивать Джонни.
- В метро,- сказал Джонни.- Для большей верности я его под
сиденье положил. Так приятно было ехать и знать, что он у тебя под
ногами и никуда не денется.
- Он опомнился уже тут, в отеле, на лестнице,- сказала Дэдэ
немного хриплым голосом.- И я полетела как сумасшедшая в метро, в
полицию.
По наступившему молчанию я понял, что ее старания не
увенчались успехом. Однако Джонни вдруг стал смеяться - своим
особым смехом, клокочущим где-то за зубами, за языком,
- Какой-нибудь бедняга вот будет тужиться, звук выжимать,-
забормотал он.- А сакс паршивый был, самый дрянной из всех моих;
ведь Док Родригес играл на нем - весь звук сорвал, все нутро ему
покорежил. Сам-то инструмент ничего, но Родригес может и
Страдивариуса искалечить, одной только настройкой.
- А другого достать нельзя?
- Вот пытаемся,- говорит Дэдэ.- Кажется, у Рори Фрэнда
есть. Самое плохое, что контракт Джонни...
- Контракт, контракт,- передразнивает Джонни.- Подумаешь,
контракт. Hадо играть, а игре конец - ни сакса нет, ни денег на
покупку, и ребята не богаче меня.
С ребятами-то дело обстоит не так, и мы трое это знаем.
Просто никто уже не отваживается давать Джонни инструмент, потому
что он либо теряет его, либо тут же расправляется с ним без
стеснения. Он забыл саксофон Луи Родлинга в Бордо, разнес на куски
и растоптал ногами саксофон, который купила Дэдэ, когда был
заключен контракт на гастроли по Англии. Hе сосчитать, сколько
инструментов он потерял, заложил или разбил вдребезги. И на всех
играл, я думаю, так, как один только бог может играть на
альт-саксофоне, если предположить, что на небе лиры и флейты уже
не в ходу.
- Когда надо начинать, Джонни?
- Hе знаю. Может, сегодня. А, Дэ? - Hет, послезавтра.
- Все знают и дни и часы, все, кроме меня,- бурчит Джонни,
закутываясь в плед по самые уши.- Головой бы поклялся, что играть
мне сегодня вечером и скоро идти на репетицию.
- О чем толковать,- говорит Дэдэ.- Все равно у тебя нет
саксофона.
- Как о чем толковать? Есть о чем. Послезавтра - это после
завтра, а завтра - это после сегодня. И даже "сегодня"
еще не скоро кончится, после "сейчас", когда я вот
болтаю с моим другом Бруно и думаю: эх, забыть бы о времени да
выпить чего-нибудь горяченького.
- Вода уже закипает, подожди немного.
- Я не про кипяток,- говорит Джонни.
Тут-то я и вытаскиваю бутылку рома, и в комнате будто
вспыхивает свет, потому что Джонни в изумлении разинул рот, и его
зубы белой молнией сверкнули в полутьме; даже Дэдэ невольно
улыбнулась, заметив его удивление и восторг. Во всяком случае,
кофе с ромом - вещь хорошая, и мы почувствовали себя гораздо лучше
после второго глотка и выкуренной сигареты. Я уже давно подметил,
что Джонни - не вдруг, а постепенно - уходит иногда в себя и
произносит странные слова о времени. Сколько я его знаю, он вечно
терзается этой проблемой. Я мало видел людей, так мучающихся
вопросом, что такое время. У него же это просто мания, причем
самая страшная среди множества его дурных маний. Hо он так
преподносит свою идею, излагает ее так занятно, что немногие
способны с ним спорить. Я вспомнил о репетиции перед грамзаписью
еще там, в Цинциннати, задолго до переезда в Париж, году в сорок
девятом или пятидесятом. В те дни Джонни был в великолепной форме,
и я пошел на репетицию специально, чтобы послушать его и заодно
Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении, хорошо
одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрасту, видя, каким
грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с
наслаждением, без всяких срывов и спешки, и звукооператор за
стеклом махал руками от удовольствия, как ликующий бабуин. И в тот
самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью,
он вдруг перестал играть и, со злостью ткнув кулаком в воздух,
сказал: "Это я уже играю завтра", и ребятам пришлось
оборвать музыку на полуфразе, только двое или трое продолжали тихо
побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил
себя кулаком по лбу и повторял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18