Здесь сидели за маленьким столиком три врача в белых халатах, надетых поверх воинских шинелей, а перед ними стоял, поеживаясь и конфузливо переступая с ноги на ногу, совершенно голый человек.
Гриша догадался, что ему тоже следует раздеться. Когда он снял нательную рубашку, один из врачей - рыжий, веселый, в золотых очках поглядел на него с одобрением и даже крякнул:
- Экий Ахиллес! Таких выслушивать - разве только для проформы.
Он, сопя, приставил к Гришиной груди черную трубку, припал к ней волосатым ухом, сказал "дышите, не дышите" и тут же объявил:
- Годен. Угодно? - спросил он второго врача.
- Да нет, что же... - ответил тот нехотя, но все-таки подошел, выслушал Шумова - внимательнее, чем первый, и спросил: - Атлетикой занимаетесь, что ли?
Гриша хмуро ответил:
- Занимаюсь. Баржи разгружаю.
- Со зрением как у вас?
- Зрение в госпитале проверят! - сказал рыжий врач. - Их же всех передают на испытание в клинику Виллие, такой уж порядок для абитуриентов военных училищ.
Узнав без особого удовольствия, что он - абитуриент, Гриша начал одеваться.
Писарь буркнул:
- Ждите на лестнице, через полчаса получите документы.
В коридоре Гриша услышал несущийся к нему со всех сторон жадный шепот:
- Ну, как?
- Что вам сказали?
- Годен?
Шептали с таким нетерпеливым ожесточением, как будто от участи Шумова зависела судьба всех остальных.
- Годен, конечно, - ответил Гриша.
- Д-да, - сказал один из студентов со вздохом, - конечно. Теперь, говорят, даже туберкулезных берут.
- Но ведь будет еще испытание в госпитале...
- Надейтесь! Там освободят только в том случае, если найдут у вас эти самые диоптрии, черт бы их драл. Разве не знаете? В военные училища не берут только близоруких. Те, видите ли, для стрельбищ не годятся.
Гриша дождался своих документов и вышел из неприглядного унылого здания.
Унылой была и погода: набухшее дождем низкое небо, слякоть под ногами...
Только воробьи под крышами чирикали с неистовым радостным увлечением - верные глашатаи ранней питерской весны.
Унылая погода ничуть не мешала буйному веселью студентов, поступивших в одну из палат военного госпиталя, бывшей клиники Виллие.
В веселье этом, впрочем, чувствовалась все та же не совсем естественная приподнятость, которую Гриша заметил у большинства призванных еще на лестнице воинского присутствия.
Теперь, в госпитале, это веселье било через край.
И дежурный доктор, проходя мимо студенческой палаты, восклицал с возмущением:
- Это что такое?!
Сопровождавшая его сестра милосердия отвечала виновато:
- Студенты...
Доктор смягчался, шел дальше, бурча на ходу снисходительно:
- Все-таки обуздайте.
Сестра заглядывала в палату и просила, почему-то каждый раз шепотом:
- Господа, нельзя ли...
Студенты утихали - ненадолго.
А потом снова начинались споры, шум, хохот...
Срок врачебных испытаний был установлен в две недели. За это время обитатели палаты - их было восемь человек - перезнакомились, подружились, а некоторые даже успели поссориться.
Только один технолог Румянцев принял эти две недели, как долгожданный заслуженный отдых и время свое проводил предпочтительно в сладкой дремоте: при первой же возможности он укладывался на тощую казенную постель, поворачивался лицом к стенке и начинал мирно похрапывать.
Остальные играли в шахматы, боролись приемами вольной и французской борьбы, под сурдинку пели, - тут главная роль досталась леснику Сердию, запевавшему бархатным баритоном чудесные украинские песни.
Появлялась сестра и шепотом говорила: "Господа..."
Тогда петь прекращали и предоставляли слово "философу" - так прозвали длинноволосого естественника, который, на удивленье всем, действительно оказался доктором философии Гейдельбергского университета - сомневающимся мог предъявить свой диплом.
Философ проповедовал поклонение красоте, которую понимал широко:
- Красота - во всем! Поглядите на жучка, зеленого, сверкающего на солнце, как маленький изумруд... На щенка, который, озадаченно свесив милую свою голову набок и лопухом задрав одно ухо, с изумлением наблюдает это чудо. Для него незнакомый жучок - это радостное диво, ибо глупый щенок видит мир лучше нас, людей, слишком умных, озабоченных, близоруких...
- Философ, сколько у вас диоптрий?
- На Кавказе я видел в лесу медведя с поводырем-молдаванином. Они сидели вдвоем на лужайке, среди цветов и безмолвия, и ели арбуз. Молдаванин отрезал два ломтя - один себе, другой медведю. Какая прелесть: мякоть - розовая, как южное утреннее небо, корки - цвета малахита... Молдаванин, съев свою долю, кидал корку в медведя. Медведь, торопясь и урча от удовольствия, доедал поскорей свой кусок и запускал коркой в поводыря. Так они ели и развлекались, как дети. Я им позавидовал. В ту минуту я отдал бы свой гейдельбергский диплом за этот арбуз. И медведь и молдаванин были веселые силачи. Доброе солнце дарило им свое тепло. Лес был осенний - золотой, с киноварью кленов, с прозеленью елок. Близкий моему сердцу мир, полный простоты, красоты...
Желтолицый и совершенно лысый, несмотря на свой юный возраст, психоневролог Шак восклицал с саркастической гримасой:
- Как прекрасна корова, жующая золотистую солому у поскотины, отливающей малахитом!
- Молчите, Шак, вам не понять...
- Я вам не Шак, а фон Шак!
- Бросьте. Вы ведь караим из Симферополя.
Оскорбленный Шак с воплем бросался на философа, приоткрывалась дверь, заглядывала сестра - и на минуту в палате снова возникала непрочная тишина, нарушаемая лишь похрапыванием технолога, которого в первый же день произвели в графы Румянцевы-Задувайские; человек спит-задувает и днем и ночью.
Наступало время "гладиаторов": так окрестили Григория Шумова и Абрама Рымшана - юношу с необычайно широкой и словно из чугуна кованной грудью, с могучими бицепсами.
- Наследственные! - хвалился он. - От отца достались, николаевского грузчика.
Борцы стаскивали с себя больничные халаты, бязевые клейменые рубахи. Рымшан, кроме того, снимал толстые очки (ему-то шесть диоптрий, освобождающие студента от воинской повинности, были обеспечены), начинался сеанс борьбы, продолжавшийся до вечернего обхода палат госпитальным начальством.
Все изменилось, когда санитар привел нового постояльца - Евгения Киллера, одетого, как и все они, в халат серого арестантского цвета...
Киллер принес с собой дух высокомерия. Он долго занимался брезгливым разглядыванием своего халата. Найдя в заношенной материи дырку, он просунул в нее указательный палец и с оскорбленным видом оглядел присутствующих. Палата ответила ему оглушительным хохотом.
Тут Киллер заметил среди других Шумова:
- Э-э? Кажется, мы с вами встречались?
- Кажется. Мне чудится, что это было у Сурмониной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89