ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Сам не знаю почему, я почуял какую-то смутную опасность. Такагава молчал и только неотрывно смотрел на меня безумными глазами.
– Ну что, есть разница? – Директор протянул Такагаве сакэ, и тот, призвав на помощь всю свою выдержку, принял рюмку. – Совсем другой вкус, а?
– Что?… А, да… Конечно… Прекрасный вкус!
Директор засмеялся.
– Да ты не стесняйся, мы же друзья… Отчего же иной раз не пропустить по рюмочке?
– А как мой трудовой договор? – От непомерных усилий изобразить на лице улыбку узкий лоб Такагавы прорезали причудливые морщины. – Я насчет договора на очередные три месяца… Меня увольняют? – Тон был шутливый, но на лице Такагавы ясно читался страх человека не первой молодости – ему было уже за тридцать, – единственного кормильца семьи из четырех человек.
В ответ на губах директора зазмеилась такая знакомая – ласковая, но неизменно чреватая угрозой – улыбка.
– А ты не торопись, не спеши… Давай выпей-ка лучше… Сакэ-то – высший сорт!
Похоже, ему доставляли наслаждение эти минуты. Такагава с искаженным лицом выпил плескавшееся в рюмке сакэ – рука у него дрожала. Директор, казалось, был всецело поглощен лежавшей перед ним на тарелке уткой. На мощных, как жернова, челюстях играла усмешка. «А ведь это добрый знак…» – подумал я.
– Договор, говоришь?… Ну, эта бумажка нам больше ни к чему…
Пар от жаркого заволок стекла очков. Такагава мертвенно побледнел.
– Я уволен?…
Директор засмеялся.
– Ты что?! – Он опять засмеялся. – С чего ты взял? Сказал тоже! Мы же друзья, о каком увольнении может быть речь! – Он снова наполнил рюмку и тянул сакэ долго-долго, пока наконец не осушил ее до дна.
Я буквально содрогнулся от омерзения, до того отвратительна была эта его манера всегда начинать с туманных намеков, когда речь шла о чем-нибудь крайне важном, и наслаждаться при этом, неторопливо наблюдая реакцию собеседника. Тем не менее дело, похоже, принимало неплохой оборот, и я, внутренне негодуя, все же сдержал себя и молчал.
– Поработал ты, можно сказать, на славу, маялся долго… Вот я и думаю – пора переводить тебя из временных служащих…
– В штат?!
– Да. Разумеется, если ты сам не против…
…Потом, вспоминая эти слова директора, я, конечно, понимал, что звучали они достаточно гнусно – дескать, будь благодарен, тебе оказывают благодеяние. Но ярче всего мне запомнилось лицо Такагавы в эти минуты – это лицо я не забуду никогда. Вытаращив глаза и полуоткрыв рот, Такагава беззвучно заплакал.
– Я… десять лет… – Больше он ничего не мог выговорить. Директор спокойно протирал запотевшие очки. Хмель бросился мне в голову, я стукнул Такагаву по плечу.
– Ну-ну, чем плакать, лучше выпей!
Лицо Такагавы смягчилось, стало по-женски ласковым, мягким.
– Господин директор, как мне благодарить вас… За такую заботу…
– Полно, полно… – Директор отмахнулся, как бы отвергая всякие изъявления благодарности. – Ты достаточно поработал на тяжелых условиях…
Из окна виднелась гавань, темное море. Ресторан расположен на невысоком холме, внизу проходит мощенная камнем дорога, по которой мы недавно шли сюда с Такагавой, она тянется далеко, в город, постепенно растворяясь в разноцветных огнях рекламы. Над выгоревшими черепичными крышами, заводскими трубами, высокими зданиями универмагов нависло темное, мрачное море, а вдали маячит спущенный сегодня на воду танкер с еще не докрашенными палубными надстройками.
Море непрерывно колышется, танкер раскачивается, словно призрак. Время от времени стапель заслоняют портальные краны. Они то исчезают, то появляются вновь. Доносится даже скрип механизмов, жалобный, как крик чаек. Вращаются колеса, выдавливая жир и кровь, наматывая плоть… Мне странно, что железо не тонет в воде, что вода, нечто столь податливое и мягкое, способна нести такую твердую тяжесть – в этом кроется что-то непостижимо тревожное… Нет, определенно, я опьянел. Но в глубине души по-прежнему был холодок смутного предчувствия…
– Господин директор, у вас, наверное, есть к нам какое-то дело?
Директор, вдруг посерьезнев, взглянул на меня.
– Что?… А, да… Я хотел потом, когда придет Окано… – Он снова осушил рюмку, потом повернулся ко мне: – По правде говоря, насчет позавчерашнего замера… Вот что – держите-ка все это дело пока в секрете, ладно? – Взгляд за стеклами очков был абсолютно непроницаем.
* * *
…Для определения центровой линии корпуса корабля длиной в двести тридцать метров в диметральной плоскости мы, группа инженеров, отвечавших за работы на стапеле, установили на наружной обшивке днища танкера специальные приборы. Кроме меня и Такагавы, в замере участвовали инженер Окано из конструкторского отдела, закончивший университет, и Хьюберт, инспектор американской Ассоциации по определению класса судов.
Мы зажгли стосвечовую лампочку внутри деревянного ящика – проверочного прибора – и наблюдали из прибора для измерения, установленного в середине танкера. Отверстие в ящичке – всего пять миллиметров шириной и тридцать сантиметров высотой. Если луч света, проникающий сквозь это отверстие, виден через контрольные приборы, установленные в середине и на носу танкера, значит, ни малейших отклонений в вертикальных размерах нет. И в центре и с носа судна луч света был отчетливо виден. Даже Хьюберт, вечно ко всему придиравшийся и вообще субъект пренеприятный, крякнул от восхищения. Мы были довольны. Затем приступили к следующей проверке. Теперь вместо стосвечовой лампочки зажгли крохотную лампу-малютку, после чего все перешли в носовую часть. Сквозь дырочку диаметром в пять миллиметров, пройдя через такое же отверстие в щите, установленном в середине судна, должен виднеться лучик, слабенький, как мерцание светлячка. Первым заглянул Хьюберт.
Я смотрел на его красную шею – у европейцев загар всегда выглядит безобразно… Когда он оторвал взгляд от отверстия, он показался мне еще более раздраженным и злым, чем всегда.
– Гляди!
Жилы у него на лбу вздулись, недобрые голубые глаза в красных прожилках. Рост у Хьюберта – метр восемьдесят, вес не меньше девяноста килограммов, на добрых двадцать килограммов больше, чем у меня, и все-таки сколько раз мне хотелось хорошенько вздуть этого типа! Без его согласия судно не может получить определенного класса, не может удовлетворить заказчика, и, пользуясь этим, он творил на стапеле, что хотел. Чуть дотронется до наружной обшивки – и, если померещится ему хоть малейший след ржавчины, приказывает драить обшивку пескоструйным аппаратом до зеркального блеска; а то начнет шастать по всему судну и не дай бог увидит, что сварщик курит в рабочее время, – тут же даст ему пинка, хотя вопросы дисциплины, безусловно, не входят в его обязанности.
1 2 3