Крепкий, кругленький, точно выточенный торс маленького Шерамура, его античные ручки, огневые черные глаза и неимоверно сильная растительность, выражавшаяся смолевыми кудрями и волнистою бородою, производили на нее впечатление сколько томное, столько же и беспокоящее. Он представлялся ей маленьким гномом, который покинул темные недра гор, чтобы изведать привязанность, - и это ничего, что он мал, но он крепок, как молодой осленок, о котором в библии так хорошо рассказано, как упруги его ноги и силен его хребет, - как бодро он несется и как неутомимо прыгает. Она знала в этом толк. Притом он был franc novice Добровольный послушник (франц.). - это возбуждало ее опытное любопытство, и, наконец, он молчалив и совершенно не подозрителен.
И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела и без призора за то, что не знал: "почему сие важно в-пятых?"
Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным. Напротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так как мы примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся правила: fais ce que tu dois. Исполняй свой долг (франц.).
И та действительно держалась этого правила: она учила Шерамура по-французски, употребляла его для переписки "стишков" и "трактатцев" и часто его подкармливала, спрашивая на его долю котлетку или давая ему каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.
Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях, оно должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.
- Она, - говорит Шерамур, - раз взяла меня за бороду, - и зубами заскрипела. Я говорю: "Чего это вы?"
"Приходи ко мне в окно, когда все уснут".
Я говорю:
"Зачем?"
"Я, - говорит, - тебе сладости дам".
"Какой?"
Она говорит:
"Кис-ме-квик".
Я говорю:
"Это пряник?"
Она говорит:
"Увидишь".
Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.
"Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали".
А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а одна такая.
Она спрашивает:
"Чего хочешь: коньяк или шартрез?"
"Мне, - говорю, - все равно".
"Пей что больше любишь".
"Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?"
"А что такое?"
"То, - говорю, - что мне совестно - ведь вы не статуя, чтоб много видно".
- А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?
- Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых пор, везде тело видно.
- Хорошее тело?
- Ну вот, я будто знаю? Мерзость... по всем местам везде духами набрыськано и пудрой приляпано... как лишаи... "Зачем, говорю, так набрыськались, что дышать неприятно?"
"Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю", - и стала через рожок дуть.
Я говорю:
"Оставьте, а то уйду".
Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне прямо в лицо.
"Это, - говорю, - еще что за подлость!"
"Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать".
"А, - говорю, - если так, то прощайте!" - Выскочил из-за ширмы, а она за мною, стали бегать, что-то повалили; она испугалась, а я за окно и спрыгнул.
- Только всего и было с англичанкой?
- Ну, понятно. А буфетчик из этого вывел, что я будто духи красть лазил.
- Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?
- Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?
- Ничего не понимаю: кто вас поймал?
- Буфетчик.
- Где?
- Под самым окном: как я выпал, он и поймал.
- Ну-с!
- Начал кричать: "энгелиста поймал!" Ну тут, разумеется, люди в контору... стали графу писать: "поймай нигилист".
- Как же вы себя держали?
- Никак не держал - сидел в конторе.
- Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?
- Что говорить - от нигилиста какие оправдания.
- Ну, а далее?
- Убежал за границу.
- Из-за этого?
- Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит мне: что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
Я говорю: "Не знаю".
"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
Я и побежал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как он бежал? - Это тоже интересно.
- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу, а он совсем умирает, - с кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: "На что?" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:
"Ступайте!"
С этим я ушел.
- Куда же?
- В Женевку.
- Там были рады вам?
- Ругать стали. Говорят: "У англичанки, верно, деньги были, - а вы этого не умели? Дурак вы".
- Неужто даже не приютили?
- Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: "вы очень форменный, - нам надо потаенные".
- Тогда вы сюда?
- Да: здесь вежливо.
Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я чувствовал, что здесь - _период_; что здесь замысловатая история Шерамура распадается, и можно отдохнуть.
Я его спросил только: уверен ли он, что ему в России угрожала какая-нибудь опасность? Но он пожал плечами, потянул носом, вздохнул и коротко отвечал:
- Все же уйти - безопаснее.
Мы встали с края оврага, в котором Шерамур начал волчьим вытьем, а кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Если бы я не имел перед собой примера "старца Погодина", как он скорбел и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва ли бы решился сознаться в неодобрительном поступке: мне было жаль Шерамура, и я даже положил себе им заняться и довести его до какого-нибудь предела. Словом: я вел себя совсем как Погодин. Разбирая рапсодии Шерамура, я готов был иногда подозревать его в сумасшествии, но он не был сумасшедший; другой раз мне казалось, что он ленивый негодяй и дармоед, но и это не так: он всегда ищет работы, и что вы ему поручите, - он сделает. Не плут он уже ни в каком случае, - он даже несомненно честен. Он так, какой-то заморух: точно цыпленок, который еще в яйце зачичкался. Таких самые сердобольные хозяйки, как только заметят, - обыкновенно "притюкивают" по головешке и выбросят, - и это очень милостиво; но Шерамур был не куриный выводок, а человек. Родись он в селе, его бы считали "ледащеньким", но приставили бы к соответственному делу - стадо пасти или гусей сгонять, и он все-таки пропитался бы и даже не был бы в тягость;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
И вот мало-помалу, приучив его к себе во время его болезни, англичанка не оставляла его своим вниманием и тогда, когда он очутился без дела и без призора за то, что не знал: "почему сие важно в-пятых?"
Она была терпеливее графини и не покидала Шерамура, а как это делалось на основании какого-то текста, то графиня не находила этого нимало странным. Напротив: это было именно как следует, - потому что _они_ не так как мы примемся да и бросим, а _они_ до конца держатся правила: fais ce que tu dois. Исполняй свой долг (франц.).
И та действительно держалась этого правила: она учила Шерамура по-французски, употребляла его для переписки "стишков" и "трактатцев" и часто его подкармливала, спрашивая на его долю котлетку или давая ему каштаны или фисташки, которые он любил и ел презабавно, как обезьяна.
Все это шло в своем порядке, пока не пришло к развязке, самой неожиданной, но вполне соответственной дарованиям и такту Шерамура. Но это замечательнейшее из его приключений нельзя излагать в молх сокращениях, оно должно быть передано в дословной форме его собственного рассказа, насколько он сохранился в моей памяти.
- Она, - говорит Шерамур, - раз взяла меня за бороду, - и зубами заскрипела. Я говорю: "Чего это вы?"
"Приходи ко мне в окно, когда все уснут".
Я говорю:
"Зачем?"
"Я, - говорит, - тебе сладости дам".
"Какой?"
Она говорит:
"Кис-ме-квик".
Я говорю:
"Это пряник?"
Она говорит:
"Увидишь".
Я и полез. Из саду невысоко: она руку спустила и меня вздернула.
"Иди, - говорит, - за ширмы, чтобы тень не видали".
А там, за ширмой, серебряный поднос и две бутылочки: одна губастая, а одна такая.
Она спрашивает:
"Чего хочешь: коньяк или шартрез?"
"Мне, - говорю, - все равно".
"Пей что больше любишь".
"Да мне все равно, - а вот зачем вы так разодеты?"
"А что такое?"
"То, - говорю, - что мне совестно - ведь вы не статуя, чтоб много видно".
- А она, - вмешиваюсь, - как была разодета?
- Как! скверно, совсем вполодета, рукава с фибрами и декольте до самых пор, везде тело видно.
- Хорошее тело?
- Ну вот, я будто знаю? Мерзость... по всем местам везде духами набрыськано и пудрой приляпано... как лишаи... "Зачем, говорю, так набрыськались, что дышать неприятно?"
"Ты, - говорит, - глупый мальчик, не понимаешь: я тебя сейчас самого набрыськаю", - и стала через рожок дуть.
Я говорю:
"Оставьте, а то уйду".
Она дуть перестала, а заместо того мокрую губку с одеколоном мне прямо в лицо.
"Это, - говорю, - еще что за подлость!"
"Ничего, - говорит, - надо... личико чисто делать".
"А, - говорю, - если так, то прощайте!" - Выскочил из-за ширмы, а она за мною, стали бегать, что-то повалили; она испугалась, а я за окно и спрыгнул.
- Только всего и было с англичанкой?
- Ну, понятно. А буфетчик из этого вывел, что я будто духи красть лазил.
- Как духи красть? Отчего он это мог вывесть?
- Оттого, что когда поймал, от меня пахло. Понимаете?
- Ничего не понимаю: кто вас поймал?
- Буфетчик.
- Где?
- Под самым окном: как я выпал, он и поймал.
- Ну-с!
- Начал кричать: "энгелиста поймал!" Ну тут, разумеется, люди в контору... стали графу писать: "поймай нигилист".
- Как же вы себя держали?
- Никак не держал - сидел в конторе.
- Сказали, однако, что-нибудь в свое оправдание?
- Что говорить - от нигилиста какие оправдания.
- Ну, а далее?
- Убежал за границу.
- Из-за этого?
- Нет; поп подбавил: когда графиня его позвала сочинять, что нигилисты в дом врываются и чтобы скорее становой приезжал, поп что-то приписал, будто я не признаю: "почему сие важно в-пятых?" Фельдшер это узнал и говорит мне: что это такое - "почему сие важно в-пятых?"
Я говорю: "Не знаю".
"Может быть, это чего вышнего касается? Вам теперь лучше бежать".
Я и побежал.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Как он бежал? - Это тоже интересно.
- Пешком, - говорит, - до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а ухожу, а он совсем умирает, - с кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел смеяться, но помянул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: "На что?" А он нагнул к уху и без голосу шепнул:
"Ступайте!"
С этим я ушел.
- Куда же?
- В Женевку.
- Там были рады вам?
- Ругать стали. Говорят: "У англичанки, верно, деньги были, - а вы этого не умели? Дурак вы".
- Неужто даже не приютили?
- Ничего не приючали: я им не годился, - говорят: "вы очень форменный, - нам надо потаенные".
- Тогда вы сюда?
- Да: здесь вежливо.
Он сказал это с таким облегченным сердцем, что даже мне легко стало. Я чувствовал, что здесь - _период_; что здесь замысловатая история Шерамура распадается, и можно отдохнуть.
Я его спросил только: уверен ли он, что ему в России угрожала какая-нибудь опасность? Но он пожал плечами, потянул носом, вздохнул и коротко отвечал:
- Все же уйти - безопаснее.
Мы встали с края оврага, в котором Шерамур начал волчьим вытьем, а кончил божеством. Пора было вернуться в Париж - дать Шерамуру жрать.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Если бы я не имел перед собой примера "старца Погодина", как он скорбел и плакал о некоем блуждавшем на чужбине соотчиче, то я едва ли бы решился сознаться в неодобрительном поступке: мне было жаль Шерамура, и я даже положил себе им заняться и довести его до какого-нибудь предела. Словом: я вел себя совсем как Погодин. Разбирая рапсодии Шерамура, я готов был иногда подозревать его в сумасшествии, но он не был сумасшедший; другой раз мне казалось, что он ленивый негодяй и дармоед, но и это не так: он всегда ищет работы, и что вы ему поручите, - он сделает. Не плут он уже ни в каком случае, - он даже несомненно честен. Он так, какой-то заморух: точно цыпленок, который еще в яйце зачичкался. Таких самые сердобольные хозяйки, как только заметят, - обыкновенно "притюкивают" по головешке и выбросят, - и это очень милостиво; но Шерамур был не куриный выводок, а человек. Родись он в селе, его бы считали "ледащеньким", но приставили бы к соответственному делу - стадо пасти или гусей сгонять, и он все-таки пропитался бы и даже не был бы в тягость;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17