Оно пугает меня, Нина. Что случилось? Неужели ты так понимаешь замужество: медовый месяц сам по себе, а все остальное – само по себе? – Отвернувшись, Эбби смотрел в окно на феерическую ночь. – Я думал об этом сегодня в конторе и вечером у Верна... Понимаешь, он поддразнивал меня, говорил, что у меня круги под глазами... Видимо, он думает, что ты мне по ночам и передышки не даешь. А в конторе, если у меня побаливает голова, он улыбается и подмигивает... Ты понимаешь, о чем я говорю? – Эбби снова повернулся к Нине. – Даже подумать страшно, к чему мы идем... Об этом нелегко говорить... – Он поколебался: – Послушай, Нина, если что-нибудь не в порядке, почему ты мне не скажешь?
– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.
– Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.
– К врачу?
– А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...
Нина вспыхнула.
– Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.
– Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...
– Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.
– Нет, ты мне ответь: разве не так?
– Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?
– Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.
«Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»
Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.
– Эбби...
Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.
– Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...
Эбби пошевелился:
– Из-за мамы?
– Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.
Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.
– Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...
– Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.
– Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...
– Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.
– Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...
– Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?
– Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.
– Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?
– Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!
Эбби снова пошевелился. Потом сел.
– Мне очень жаль, Нина, но...
– Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.
– Нина... – уже куда мягче.
– Что?
– Мне очень жаль, что так получилось...
– Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.
– Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.
Она не ответила; в этом не было надобности.
– Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.
И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.
Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...
И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...
В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
– Что же может быть не в порядке? – пробормотала Нина притворно сонным голосом.
– Я подумал, не обратиться ли тебе к врачу, – осторожно заметил Эбби.
– К врачу?
– А почему бы нет? Ведь это не совсем нормально... ну вот, твое отношение и то, как ты... – Эбби запнулся. – Может быть, это просто небольшое недомогание, которое...
Нина вспыхнула.
– Эбби, пожалуйста, не говори гадостей! Зачем мне идти к врачу? – Она подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. – Что я ему скажу? – Она искала оружие для нападения: – Впрочем, конечно, – она улыбнулась, отлично понимая, как неуместна эта улыбка, – конечно, я могу сказать, что вышла замуж за бесстыдника, который замучил меня своими приставаниями!.. – Она запнулась. Не следовало этого говорить. Очень неудачно получилось.
– Брось, Нина. Я не дотрагивался до тебя уже...
– Ах, Эбби... – перебила она, не желая даже слышать об этом.
– Нет, ты мне ответь: разве не так?
– Неужели не нашлось другого времени ворошить все это? Почему ты не говоришь сразу, а даешь своему неудовольствию накопиться и потом швыряешь его мне в лицо, как будто я одна во всем виновата?
– Нина! – Больше он ничего не сказал, и хотя его голос звучал, как всегда, сдержанно, она сразу поняла, что он вне себя. – Нина, прекрати сейчас же! И не виляй! Если не хочешь сказать правду – тогда лучше помолчи! – Он встал и подошел к окну. – Давай забудем об этом. – Взял сигарету из коробочки, стоявшей на комоде. – Не могу слышать, как ты лжешь. Предпочитаю выбросить все это из головы и не ввязываться в очередную бестолковую ссору. – Он положил сигарету, так и не закурив, твердым шагом подошел к кровати, откинул простыню и лег, храня упрямое, непреклонное молчание.
«Вот, – думала Нина, – это уже вторая серьезная ссора между нами, новый вариант, куда более откровенный». Она долго лежала в нерешительности, разрываясь между страхом и бешенством. «Ах, как права мама, как права!»
Подумав о матери, она вдруг поняла с полной ясностью, что из этого тупика возможен только один выход, хотя бы временный.
– Эбби...
Ответа не было. Она повернулась к неподвижной немой фигуре под простыней.
– Эбби!.. – повторила она мягче и словно против воли. – Эбби, я так взвинчена сегодня вечером, потому что... Ну, словом, я ужасно расстроена из-за мамы... Это совсем выбило меня из колеи, я прямо сама не своя...
Эбби пошевелился:
– Из-за мамы?
– Да. У меня мучительное чувство вины перед ней, Эбби.
Он почти тотчас же перевернулся на спину, и она, не теряя времени, положила ему руку на плечо.
– Дело в том... Словом, я ведь знаю, что у нее неблагополучно со здоровьем, хоть она и скрывает это. И знаю, как ей трудно при ее артрите подниматься по этой бесконечной лестнице к себе домой, и сколько сил она тратит на свою контору...
– Что ж, контора процветает, – заметил Эбби.
– Мама старается создать такое впечатление. Но я-то знаю, каково ей приходится. Это просто убивает меня...
– Это совсем не убивало тебя, когда мы были на Нантукете.
– Тогда все было иначе. Я была далеко... А теперь, когда я дома... Ах, Эбби, я даже сна лишилась – так я расстроена...
– Почему же ты мне раньше не сказала, Нина?
– Мне неприятно снова напоминать тебе об этом, Эбби. Особенно теперь, когда у тебя и без того много забот.
– Но если бы ты сказала мне... Зачем было скрытничать и придумывать всякие нелепые отговорки?
– Как же я могла сказать? – Теперь можно перейти на обиженный тон. – Думаешь, мне приятно приставать к тебе со своими огорчениями? Помнишь, я как-то предложила пристроить к нашему дому отдельное крыло или флигель, чтобы не волноваться больше за маму? Так ведь ты мне чуть голову не откусил!
Эбби снова пошевелился. Потом сел.
– Мне очень жаль, Нина, но...
– Я поклялась тогда, что больше не стану напоминать тебе об этом. И не стала бы. – Нина была страшно довольна: она не только сумела правдоподобно объяснить свое поведение, но и заставила его защищаться.
– Нина... – уже куда мягче.
– Что?
– Мне очень жаль, что так получилось...
– Правда? – Она помедлила, торжествуя победу. Затем села и, словно подчиняясь непреодолимому импульсу, обняла его.
– Если бы ты сказала мне раньше... – Слова, в которых слышалось раскаяние, звучали приглушенно, где-то у ее плеча.
Она не ответила; в этом не было надобности.
– Нина, дорогая... – Руки Эбби пробрались под куртку ее пижамы. – Нина... – Да, несомненно, его голос дрогнул. – Я не допущу, чтобы ты так волновалась из-за этого... Не нужно... Мы что-нибудь придумаем, – задыхаясь, шептал он.
И тут она поняла – с каким опозданием! – что эта минута сулит ей такой успех, какого не принесли бы ни ее собственные хитрости и уловки, ни намеки или интриги матери. Потому что, отодвинувшись от Эбби и неохотно стаскивая с себя пижаму, она увидела в ярком свете луны его лицо, увидела, как он со свойственной ему сдержанностью старается скрыть физическую муку желания.
Она поняла и еще кое-что: страдание на лице Эбби, когда она вырвалась из его объятий, доставило ей острое наслаждение. Она испытала жгучее, ослепительное счастье... Но почему, почему?.. Не потому ли, что она уже видела однажды такое же, в точности такое же выражение страдания? Но то были другие глаза, то был не Эбби...
И призрачное видение, сознательно скрытое, погребённое давным-давно в тайниках памяти, вдруг всплыло и явилось перед нею, яркое, почти осязаемое...
В тот июльский день в Маунт-Киско стояла такая удушливая жара, а тринадцатилетняя Нина с золотистой челкой, в кораллового цвета штанишках и тенниске так старалась выглядеть свежей и очаровательной, что... Да разве кто-нибудь в целом свете понимает, как важно для девочки, которая влюблена по уши, быть свежей и хорошенькой! Ведь она просто сгорает от любви. Да, да, влюблена, влюблена, и не в какого-нибудь мальчишку, не в первого встречного, а в Раша Дэниелсона, отец которого, корреспондент журнала «Лайф», уехал в Европу и теперь пишет о войне между Россией и Финляндией. А сам Раш – лучший ученик в классе и собирается поступить в Прин-стон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151