ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Игнатий Лойола основатель ордена иезуитов — требовал, чтобы человек был как труп в руках начальства, я же зачитывался Монтескьё. А тот утверждал: «Абсолютное повиновение предполагает невежество того, кто подчиняется, оно предполагает невежество и того, кто повелевает». Разве не правда, месье? весело спрашивал де Голль, поводя носом из стороны в сторону.
— Так, только так, — тоже весело соглашался Тухачевский.
— Отцы иезуиты прививали нам какую-то мелкую, тупую злобу к вождям великой революции. Ученикам говорили: Марат похож на жабу, Дантон уродлив до ужаса, а Робеспьер гильотинировал всех, кто думал немножко иначе, — но ползучая ненависть вызывает повышенный интерес к тем, кого ненавидят. Я стал обожать и Марата и Робеспьера.
Как-то де Голль посоветовал Тухачевскому подучиться французскому языку.
— В тюрьме? Невозможно! — сказал Тухачевский.
— Тюрьма — идеальное место для образования. Де Голль со смехом ударил кулаком в железную дверь.
Глазок в двери открылся, и надзиратель предупредил, что за нарушение тюремного режима посадит в карцер.
— Такой тип не задумываясь накинет на вас петлю и орден за свой подвиг потребует. Тюрьма губит принципы и уничтожает интеллекты, — грустно заметил Тухачевский.
— А все же, а все же подучитесь языку французов, — пропел де Голль и обломком мыла начертал на оконном стекле красивые зеленые слова. Эмпрессион! Эгалите! Как хорошо пишется самое драгоценное для нас слово либерте — свобода! Что за звучность, что за красота, какая в нем мощная сила! Свобода равноценна одной правде. — Де Голль написал и эту фразу и с удовольствием повторил ее.
— Стендаль говорил, что он долго искал правду, но ее нет ни у самых великих, ни у самых могущественных…
— Вы любите Стендаля? — Де Голль стер с окна налет пыли и написанные им слова.
За утренним окошком проходили снежные облака, круглые тени бежали по крепостной стене, Тухачевскому подумалось, что за окном даже тени пахнут свободой.
— Всякий умный человек любит Стендаля.
— А я предпочитаю Альфреда де Виньи, — возразил де Голль таким тоном, что Тухачевский не усомнился в искренности его. — Вы читали «Неволю и величие солдата»?
Тухачевский не читал этой книги.
— От всей души советую.
Де Голль прошелся по каземату, немного смешной в коротком мундирчике с чужого плеча, и стал декламировать прозу де Виньи, твердо выговаривая «р».
— «Армия есть нация в Нации…»
«Солдат — самый горестный пережиток варварства среди людей, но нет ничего более достойного заботы и любви со стороны Нации, чем эта семья обреченных…»
Шарль де Голль декламировал, откинув голову, поднимая и опуская правую руку. На глазах Тухачевского он изменился — из простодушного и веселого стал надменным и заносчивым. Шарль де Голль был соткан из неожиданностей и противоречий: он то оскорблялся по самому ничтожному поводу, то, по-детски смеясь, пересказывал остроты друзей по его адресу.
— Они награждают меня прозвищами со школьной скамьи. У меня прозвищ как у Стендаля псевдонимов, я и Гусак, и Петух, и Сирано. Почему Сирано, спросите вы? За величину носа получил эту кличку. Во Франции только два таких исторических носа — мой и Сирано де Бержерака.
— Вот это нос — на двоих рос, одному достался, — усмехнулся Тухачевский.
— Шутки в сторону, месье! Я не люблю сравнивать себя с Сирано ли де Бержераком, с Наполеоном ли, — у меня будет своя судьба. Она уже началась, судьба моя. Тяжело раненный под Верденом, я потерялся среди убитых. В приказе по армии сообщили, что капитан де Голль, командир роты, пал в рукопашной схватке с бошами. «Это был во всех отношениях несравненный офицер», — такими словами оплакивали мою смерть, а я выжил, и вернулся в полк, и сказал: «Господа офицеры, тот, кого сочли вы умершим, переживет вас».
Однажды утром тюремный надзиратель объявил де Голлю, что его переводят в другой лагерь.
— У Марка Валерия Марциала есть дружеская эпиграмма. Ею прощаюсь я с вами, Мишель, — говорил при расставании де Голль:
Трудно с тобой и легко, и приятен ты мне, и противен,
Жить с тобой не могу и без тебя не могу…
Тухачевский долго сожалел о Шарле де Голле, но судьба была милостива к нему: в каземат посадили другого француза — лейтенанта Моиза де Мейзерака, такого же неугомонного и темпераментного забияку, как и де Голль. Опять начались отчаянные споры, литературные темы перемежались с рассуждениями о музыке Моцарта, исторические анекдоты — с военными идеями, сухими и холодными, как штык. Узнав, что Тухачевский дважды бежал из военных лагерей, Мейзерак пришел в восторг:
— Мне по душе ваша энергия, месье Тука. — Мейзерак не мог полностью выговорить неодолимой для него фамилии. — Дважды бежать от бошей — лучшей аттестации не надо.
Они страстно обсуждали главную тему их жизни: кто победит в этой страшной войне.
— Германия проиграет войну, а проигранная война грозит революцией, категорически изрекал Мейзерак; он любил категорический тон.
— Ну, не всегда, — возражал Тухачевский.
— Нашу революцию сотворил Жан-Жак Руссо.
— Один человек не может сотворить революции. Материалисты утверждают — революцию подготовила молодая буржуазия.
— Материалисты болтают — человека вывела в люди обезьяна, а я говорю — все звери, все птицы, и гады, и земля, и вода, и солнце протащили нашего брата в люди. Французский феодализм ко дню революции сгнил так же, как сегодня русская монархия. Николай Второй с тенью Распутина — это чудовищно!
— Распутин съел и божественный авторитет царской власти, и монархические чувства, и наше достоинство, — соглашался Тухачевский, — но и кроме Распутина есть причины, толкающие монархию в бездну. Одна из самых сильных — вот эта война.
— Сколько вам лет, месье Тука?
— Двадцать третий. А что?
— Завидую! Мне двадцать шесть, но я еще не генерал. У вас же есть время стать генералом.
— В семнадцать лет я клялся, что к двадцати пяти буду генералом. А если нет — застрелюсь. Срок приближается, но стреляться?.. Сейчас меня больше соблазняют поэзия и музыка, а не военная слава.
— Поэзия — это цветенье души человеческой, — произнес Мейзерак.
Март семнадцатого года обрушивался на старинную крепость морскими ветрами, сырыми метелями. В казематах было холодно, пленных угнетала тоска и бездействие. Немецкие газеты, случайно попадавшие к пленным, писали о сокрушительных победах кайзера над Францией, над Россией.
— Нигде не лгут с таким бесстыдством, как на войне и на охоте, презрительно говорил Мейзерак. — Боши — фанатики, и победы и поражения у них приобретают сверхъестественный смысл. Тевтонская добропорядочность ходит в военном мундире, застегнутая на все пуговицы. — Мейзерак вскинул тоскливые глаза на запотевшее окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191