особый дешевый сорт, от которого глотатель огня закашлялся бы насмерть. «Пошли поглядим на Толмедж Львиное Сердце, – сказал я, – и… на Бири с камелиями, – сказал я, – и на Мэри Гиш, и на Лилиан Пикфорд».
Мы оба расхохотались.
– О, где ты, наша утраченная юность, – сказал я.
Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих.
– Ты почему зонтик не открываешь? – спросил я.
– А он не открывается. Попробуй.
Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил.
Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула: «Привет», но мы ее остановили.
– Произошла ужасная вещь, – сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела.
– Знаю, – сказала она. – У вас зонт сломался.
– Нет, вот тут ты ошибаешься, – сказал Лес – Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, – сказал он. – Ты убедишься, что он упал с крыши.
Она осторожно потрогала зонтик за ручку.
– Там кто-то стоит и бросается зонтиками, – сказал я. – Возможно, это опасно.
Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал:
– Ничего не известно. Дальше могут быть трости.
– Или швейные машинки, – сказал я.
– Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, – сказал Лесли.
Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом.
За кафе Рабиотти Лесли сказал:
– Зря мы так поступили с Далси.
Больше мы к этой теме не возвращались.
Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам.
– Не пойму, зачем ходить за людьми, – сказал Лесли. – Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается.
– Неизвестно, – сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа – в большую подсвеченную туманность. – Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем?
– Гермион Уэдерби, – сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь.
– Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами…
– Сколько их?
– Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами…
– Очень мне нужны твои птицы в ванне, – сказал Лесли. – Может, она горло себе перережет, если шторы не задернут. Мне все равно – лишь бы интересно.
Она прошлепала за угол, на улицу, где вздыхали ухоженные деревья и сияли уютные окна.
– Мне только старых перьев в ванне не хватало, – сказал Лесли.
Гермион направилась к тринадцатому номеру по Буковой.
– Можно и буки разглядеть, – сказал Лесли, – если перископом обзавестись.
На тротуаре напротив, под пузырчатым фонарем, мы ждали, пока Гермион откроет дверь, а потом на цыпочках перешли через дорогу, прошли по гравиевой тропке и очутились на задах дома, у незанавешенного окна.
Мать Гермион, толстая добрая курица в фартуке, встряхивала на плите сковородку.
– Есть хочется, – сказал я.
– Ш-ш-ш!
Гермион вошла на кухню, и мы метнулись к углу окна. Она оказалась старая, чуть не все тридцать, темно-мышиного цвета короткая стрижка, печальные большие глаза. Роговые очки, твидовый строгий костюм и белая блузка с аккуратным галстуком. Она как будто вовсю старалась выглядеть как фильмовая секретарша, которой достаточно снять эти свои очки, призаняться волосами, расфуфыриться в пух и прах – и тут же она превратится в сногсшибательную диву, и ее шеф, Уорнер Бакстер, ахнет, влюбится и женится на ней; но если бы Гермион сняла очки, она не смогла бы отличить Уорнера Бакстера от электромонтера.
Мы стояли так близко к окну, что слышали, как скворчит картошечка.
– Как тебе было на службе, детка? Ну и погода, – сказала мать Гермион, занятая сковородкой.
– А ее как зовут, Лес?
– Хетти.
Все в этой жаркой кухне, от грелки на чайнике и старинных часов до киски, которая урчала, как чайник, – все было добротное, скучное и на своем месте.
– Мистер Траскот был просто кошмарен, – сказала Гермион, влезая в шлепанцы.
– Где ж ее кимоно? – сказал Лесли.
– Вот тебе чашечка чудного чая, – сказала Хетти.
– Все у них чудное в их старой дыре, – проворчал Лесли. – И где эти семь сестер, как скворцы?
Дождь припустил сильней. Он обрушился на черный задний двор, на уютную конуру – Гермионин дом, и на нас, и на спрятанный, обеззвученный город, где и сейчас еще в гавани «Мальборо» подводное пианино вызвякивало «Типперери» и веселые хнойные женщины повизгивали в свой портвейн.
Гермион с Хетти ужинали. Двое утопленных мальчиков с завистью на них смотрели.
– Полей кетчупом-то картошечку, – шепнул Лесли; и ей-богу, она полила.
– Неужели так ничего нигде и не происходит? – сказал я. – Во всем мире? По-моему, «Всемирные новости» – сплошная фальшивка. Никто никого не убивает. И нет больше никаких грехов, и любви, и смерти, жемчугов, разводов, и норковых шубок, и вообще, и никто не подсыпает мышьяк в какао…
– Поставили бы для нас хоть музыку, что ли, – сказал Лесли. – И потанцевали бы… Не каждый вечер двое парней смотрят на них в окно. Ведь точно – не каждый!
По всему зыблющемуся городу неприкаянные, утопленные человечки, которым нечего тратить и некуда пойти, стоят в карауле под мокрыми окнами, и ничего не происходит.
– У меня уже началось воспаление легких, – сказал Лесли.
Урчат огонь и киска, старинное время утиктакивает наши жизни. Хетти с Гермион убрали со стола и сперва молчали довольно долго, спокойные, надежно укрытые в своей освещенной коробке, а потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.
Они тихо стоят на своей пристойной, урчащей кухне и друг на друга глядят.
– Будет что-то интересное, – совсем неслышно шепнул я.
– Сейчас начнется, – сказал Лесли.
Мы уже не замечали мерзкого хлещущего дождя. Улыбки будто приклеены к лицам двух тихих, молчащих женщин.
– Сейчас начнется.
И мы слышим, как Хетти говорит негромко, таинственно:
1 2 3
Мы оба расхохотались.
– О, где ты, наша утраченная юность, – сказал я.
Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих.
– Ты почему зонтик не открываешь? – спросил я.
– А он не открывается. Попробуй.
Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил.
Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула: «Привет», но мы ее остановили.
– Произошла ужасная вещь, – сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела.
– Знаю, – сказала она. – У вас зонт сломался.
– Нет, вот тут ты ошибаешься, – сказал Лес – Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, – сказал он. – Ты убедишься, что он упал с крыши.
Она осторожно потрогала зонтик за ручку.
– Там кто-то стоит и бросается зонтиками, – сказал я. – Возможно, это опасно.
Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал:
– Ничего не известно. Дальше могут быть трости.
– Или швейные машинки, – сказал я.
– Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, – сказал Лесли.
Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом.
За кафе Рабиотти Лесли сказал:
– Зря мы так поступили с Далси.
Больше мы к этой теме не возвращались.
Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам.
– Не пойму, зачем ходить за людьми, – сказал Лесли. – Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается.
– Неизвестно, – сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа – в большую подсвеченную туманность. – Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем?
– Гермион Уэдерби, – сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь.
– Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами…
– Сколько их?
– Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами…
– Очень мне нужны твои птицы в ванне, – сказал Лесли. – Может, она горло себе перережет, если шторы не задернут. Мне все равно – лишь бы интересно.
Она прошлепала за угол, на улицу, где вздыхали ухоженные деревья и сияли уютные окна.
– Мне только старых перьев в ванне не хватало, – сказал Лесли.
Гермион направилась к тринадцатому номеру по Буковой.
– Можно и буки разглядеть, – сказал Лесли, – если перископом обзавестись.
На тротуаре напротив, под пузырчатым фонарем, мы ждали, пока Гермион откроет дверь, а потом на цыпочках перешли через дорогу, прошли по гравиевой тропке и очутились на задах дома, у незанавешенного окна.
Мать Гермион, толстая добрая курица в фартуке, встряхивала на плите сковородку.
– Есть хочется, – сказал я.
– Ш-ш-ш!
Гермион вошла на кухню, и мы метнулись к углу окна. Она оказалась старая, чуть не все тридцать, темно-мышиного цвета короткая стрижка, печальные большие глаза. Роговые очки, твидовый строгий костюм и белая блузка с аккуратным галстуком. Она как будто вовсю старалась выглядеть как фильмовая секретарша, которой достаточно снять эти свои очки, призаняться волосами, расфуфыриться в пух и прах – и тут же она превратится в сногсшибательную диву, и ее шеф, Уорнер Бакстер, ахнет, влюбится и женится на ней; но если бы Гермион сняла очки, она не смогла бы отличить Уорнера Бакстера от электромонтера.
Мы стояли так близко к окну, что слышали, как скворчит картошечка.
– Как тебе было на службе, детка? Ну и погода, – сказала мать Гермион, занятая сковородкой.
– А ее как зовут, Лес?
– Хетти.
Все в этой жаркой кухне, от грелки на чайнике и старинных часов до киски, которая урчала, как чайник, – все было добротное, скучное и на своем месте.
– Мистер Траскот был просто кошмарен, – сказала Гермион, влезая в шлепанцы.
– Где ж ее кимоно? – сказал Лесли.
– Вот тебе чашечка чудного чая, – сказала Хетти.
– Все у них чудное в их старой дыре, – проворчал Лесли. – И где эти семь сестер, как скворцы?
Дождь припустил сильней. Он обрушился на черный задний двор, на уютную конуру – Гермионин дом, и на нас, и на спрятанный, обеззвученный город, где и сейчас еще в гавани «Мальборо» подводное пианино вызвякивало «Типперери» и веселые хнойные женщины повизгивали в свой портвейн.
Гермион с Хетти ужинали. Двое утопленных мальчиков с завистью на них смотрели.
– Полей кетчупом-то картошечку, – шепнул Лесли; и ей-богу, она полила.
– Неужели так ничего нигде и не происходит? – сказал я. – Во всем мире? По-моему, «Всемирные новости» – сплошная фальшивка. Никто никого не убивает. И нет больше никаких грехов, и любви, и смерти, жемчугов, разводов, и норковых шубок, и вообще, и никто не подсыпает мышьяк в какао…
– Поставили бы для нас хоть музыку, что ли, – сказал Лесли. – И потанцевали бы… Не каждый вечер двое парней смотрят на них в окно. Ведь точно – не каждый!
По всему зыблющемуся городу неприкаянные, утопленные человечки, которым нечего тратить и некуда пойти, стоят в карауле под мокрыми окнами, и ничего не происходит.
– У меня уже началось воспаление легких, – сказал Лесли.
Урчат огонь и киска, старинное время утиктакивает наши жизни. Хетти с Гермион убрали со стола и сперва молчали довольно долго, спокойные, надежно укрытые в своей освещенной коробке, а потом посмотрели друг на друга и медленно улыбнулись.
Они тихо стоят на своей пристойной, урчащей кухне и друг на друга глядят.
– Будет что-то интересное, – совсем неслышно шепнул я.
– Сейчас начнется, – сказал Лесли.
Мы уже не замечали мерзкого хлещущего дождя. Улыбки будто приклеены к лицам двух тихих, молчащих женщин.
– Сейчас начнется.
И мы слышим, как Хетти говорит негромко, таинственно:
1 2 3