Короче, вся история искусства была с самого начала историей вздора. И Хелена изучала этот научный вздор. Тут уж, если сравнивать, его изучение юриспруденции имеет смысл, сказал Гарри, хотя при этом бессмыслица искусства имеет свои преимущества, ибо чем бы были Кельн и Страсбург без своих мрачных Мюнстеров, а Мюнхен без своей гнусной Женской церкви. Чем был бы Вюрцбург без своей резиденции, да даже самые жалкие захолустья в провинции, мимо которых они проезжали, им бы тоже чего-то не хватало без их колоколен. Насквозь продажная лицемерная церковь все-таки создала колокольни, и это ей зачтется.
Еще более скверным по сравнению с христианством был, безусловно, ислам, считал Гарри, в силу его отвратительной живучести. Единственными благами в христианстве были его выхолощенность, его лживость, его совершенно прогнившее состояние, его уже давно серьезно не воспринимаемые католические папы и смехотворные кардиналы. Христианство было трухлявым реликтом, не имеющим большого значения. Во всяком случае, Гарри не знал никого, кто бы говорил о себе "я верующий христианин". От словосочетания "верующий христианин" можно было умереть от хохота, считал Гарри. А вот проклятые мусульмане не лицемерили, они заявляли о своей принадлежности к этой вере с собачьей преданностью богу, они со всей серьезностью пунктуально кидались на колени и склонялись в сторону Мекки и вели себя как тараканы в течке. Было уже не смешно, а отвратительно и ужасно смотреть на то, как они преклоняются перед монстром по имени Аллах, выдуманном их кривлякой пророком. Право на свободное отправление религии было ошибкой демократической конституции, хотя к религиям, дело известное, нельзя было подступать с запретом, поскольку от этого они стали еще более твердолобыми. Религия, однажды давшая запал, была прочной, как отбросы особого сорта. Прошла вечность, пока она не потеряла ауру, христианство достигло своей агрессивной фазы только по прошествии 1200 лет с приходом инквизиции, и уже потом, через 1700 лет, с просвещением, оно стало хиреть. Ислам был моложе на добрые 500 лет, и если в монотеистических религиях бывают времена упадка, тогда нужно считаться с тем, что, так, 1700 плюс 500 будет 2200, стало быть, понадобятся еще лет двести, пока ислам не потеряет злокачествености, и мусульмане не разовьются в нормальных людей, с которыми можно будет посудачить о боге и мире.
И все же, хотя ислам и превращал людей в насекомых, чем был бы восточный, арабский город без минаретов и нытья муэдзинов, раздающегося либо из громкоговорителей, либо из натуральной глотки фанатика. Гарри первым выступил бы в защиту сохранения мечетей и минаретов. Поскольку в этом тоже есть бессмылица. Бессмыслица образует декорацию. А без декорации жизнь была бы еще более безрадостной.
Камерун был не так сильно пропитан исламом, как другие государства черной Африки. Если доверять статистике, христиан здесь имелось чуть ли не в два раза больше, чем мусульман. Когда консул соблаговолял показать немецким гостям столицу, он проводил их и мимо церковного сооружения, последнего мерзкого памятника миссионерскому пылу, который считался современной достопримечательностью Яунде.
Как всякое ведомство, которое хочет навязать своим сотрудникам уважение к себе, министерство иностранных дел сообщало своим работникам в последнюю минуту, в какое представительство они будут направлены на ближайшие три года. Дипломаты возмущались подобной каверзой, однако принимали сие без излишнего ропота, скорее с видом независимой беспомощности, с которым хорошо воспитанные дети, хихикая в кулачок, следуют абсурдным указаниям своих родителей. Дуквиц тоже принял это, пожав плечами. Так, разумеется, с людьми не обходятся, но это спасло его от принятия по меньшей мере одного решения. Впрочем, лишь немногие противились этой диктаторской практике назначений постольку, поскольку момент неожиданности несколько скрашивал серую жизнь дипломатов. Дуквиц успел купить несколько книг про Камерун. Его успокаивало то, что почти половина камерунского населения не поддалась чужой вере и осталась верна природной религии. И вообще он ощущал себя все более счастливым от того, что был направлен именно в Камерун. Политические отношения были довольно катастрофическими, президент был, разумеется, жадный до власти субъект. Режим контролировал бессильную оппозицию, наводя железный порядок и организуя обязательный обман при выборах. Но по сравнению с другими африканскими странами здесь было меньше помпы, меньше давления, меньше обмана, проливалось меньше крови, властители бесновались не настолько безумно, как в соседней Центрально-Африканской Республике, не было религиозных войн, как в Судане, массовых уничтожений политических противников, как в Уганде. На севере страны недавно была устроена кровавая баня, убили несколько сотен человек, но здесь не было истребления тысячами целых племен, как в Руанде и Бурунди. Уганда, Руанда, Бурунди -- что за райские названия, и какой ад на самом деле царил в этих странах. Даже природа благоволила к Камеруну -- здесь не было опустошительных периодов засухи и голода, как в Чаде или Эфиопии. Военные не так жадно стремились к власти, как рядом в Нигерии, никакая гражданская война не оставляла за собой такие моря жертв, как провалившаяся попытка отделения Биафры. Коррупция была велика, но не безмерна.
"Положение стабильно." Этим успокаивающим предложением посол заканчивал свои регулярные отчеты для центрального управления в Бонне. И в общем-то даже был прав в такой наивной оценке. С тех пор, как Дуквиц стал третьим человеком и советником по экономическим вопросам, обеспечивающим посла информацией, критические придаточные предложения то и дело затесывались в его отчеты. "Положение сравнительно стабильно," -- так звучала новая заключительная фраза посла. Это было хороше, лучше прежнего. "Сравнительно," -- так осторожнее, дипломатичнее, да, впрочем, и правильнее.
"И откуда вы все это знаете?" -- недавно впервые спросил посол после того, как Дуквиц передал ему свой анализ экономического положения страны. Это были цифры и прогнозы, которые дома, в Германии, можно было найти в любой приличной брошюре о странах третьего мира на любом приличном книжном столе в любом приличном университетском городе. Дуквиц позвонил одному чернокожему служащему министерства народного хозяйства, отстраненному от дел, проверил цифры и привел их к современному состоянию. Всегда стоило обращаться к выдворенным, лишенным власти, не имеющим ее и пребывающим во фрустрации. Они лучше всех знали положение дел, и поскольку были озлоблены, охотно делились информацией.
"Нужно знать подходящих людей", -- сказал тогда Дуквиц послу с как можно более неопределенной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Еще более скверным по сравнению с христианством был, безусловно, ислам, считал Гарри, в силу его отвратительной живучести. Единственными благами в христианстве были его выхолощенность, его лживость, его совершенно прогнившее состояние, его уже давно серьезно не воспринимаемые католические папы и смехотворные кардиналы. Христианство было трухлявым реликтом, не имеющим большого значения. Во всяком случае, Гарри не знал никого, кто бы говорил о себе "я верующий христианин". От словосочетания "верующий христианин" можно было умереть от хохота, считал Гарри. А вот проклятые мусульмане не лицемерили, они заявляли о своей принадлежности к этой вере с собачьей преданностью богу, они со всей серьезностью пунктуально кидались на колени и склонялись в сторону Мекки и вели себя как тараканы в течке. Было уже не смешно, а отвратительно и ужасно смотреть на то, как они преклоняются перед монстром по имени Аллах, выдуманном их кривлякой пророком. Право на свободное отправление религии было ошибкой демократической конституции, хотя к религиям, дело известное, нельзя было подступать с запретом, поскольку от этого они стали еще более твердолобыми. Религия, однажды давшая запал, была прочной, как отбросы особого сорта. Прошла вечность, пока она не потеряла ауру, христианство достигло своей агрессивной фазы только по прошествии 1200 лет с приходом инквизиции, и уже потом, через 1700 лет, с просвещением, оно стало хиреть. Ислам был моложе на добрые 500 лет, и если в монотеистических религиях бывают времена упадка, тогда нужно считаться с тем, что, так, 1700 плюс 500 будет 2200, стало быть, понадобятся еще лет двести, пока ислам не потеряет злокачествености, и мусульмане не разовьются в нормальных людей, с которыми можно будет посудачить о боге и мире.
И все же, хотя ислам и превращал людей в насекомых, чем был бы восточный, арабский город без минаретов и нытья муэдзинов, раздающегося либо из громкоговорителей, либо из натуральной глотки фанатика. Гарри первым выступил бы в защиту сохранения мечетей и минаретов. Поскольку в этом тоже есть бессмылица. Бессмыслица образует декорацию. А без декорации жизнь была бы еще более безрадостной.
Камерун был не так сильно пропитан исламом, как другие государства черной Африки. Если доверять статистике, христиан здесь имелось чуть ли не в два раза больше, чем мусульман. Когда консул соблаговолял показать немецким гостям столицу, он проводил их и мимо церковного сооружения, последнего мерзкого памятника миссионерскому пылу, который считался современной достопримечательностью Яунде.
Как всякое ведомство, которое хочет навязать своим сотрудникам уважение к себе, министерство иностранных дел сообщало своим работникам в последнюю минуту, в какое представительство они будут направлены на ближайшие три года. Дипломаты возмущались подобной каверзой, однако принимали сие без излишнего ропота, скорее с видом независимой беспомощности, с которым хорошо воспитанные дети, хихикая в кулачок, следуют абсурдным указаниям своих родителей. Дуквиц тоже принял это, пожав плечами. Так, разумеется, с людьми не обходятся, но это спасло его от принятия по меньшей мере одного решения. Впрочем, лишь немногие противились этой диктаторской практике назначений постольку, поскольку момент неожиданности несколько скрашивал серую жизнь дипломатов. Дуквиц успел купить несколько книг про Камерун. Его успокаивало то, что почти половина камерунского населения не поддалась чужой вере и осталась верна природной религии. И вообще он ощущал себя все более счастливым от того, что был направлен именно в Камерун. Политические отношения были довольно катастрофическими, президент был, разумеется, жадный до власти субъект. Режим контролировал бессильную оппозицию, наводя железный порядок и организуя обязательный обман при выборах. Но по сравнению с другими африканскими странами здесь было меньше помпы, меньше давления, меньше обмана, проливалось меньше крови, властители бесновались не настолько безумно, как в соседней Центрально-Африканской Республике, не было религиозных войн, как в Судане, массовых уничтожений политических противников, как в Уганде. На севере страны недавно была устроена кровавая баня, убили несколько сотен человек, но здесь не было истребления тысячами целых племен, как в Руанде и Бурунди. Уганда, Руанда, Бурунди -- что за райские названия, и какой ад на самом деле царил в этих странах. Даже природа благоволила к Камеруну -- здесь не было опустошительных периодов засухи и голода, как в Чаде или Эфиопии. Военные не так жадно стремились к власти, как рядом в Нигерии, никакая гражданская война не оставляла за собой такие моря жертв, как провалившаяся попытка отделения Биафры. Коррупция была велика, но не безмерна.
"Положение стабильно." Этим успокаивающим предложением посол заканчивал свои регулярные отчеты для центрального управления в Бонне. И в общем-то даже был прав в такой наивной оценке. С тех пор, как Дуквиц стал третьим человеком и советником по экономическим вопросам, обеспечивающим посла информацией, критические придаточные предложения то и дело затесывались в его отчеты. "Положение сравнительно стабильно," -- так звучала новая заключительная фраза посла. Это было хороше, лучше прежнего. "Сравнительно," -- так осторожнее, дипломатичнее, да, впрочем, и правильнее.
"И откуда вы все это знаете?" -- недавно впервые спросил посол после того, как Дуквиц передал ему свой анализ экономического положения страны. Это были цифры и прогнозы, которые дома, в Германии, можно было найти в любой приличной брошюре о странах третьего мира на любом приличном книжном столе в любом приличном университетском городе. Дуквиц позвонил одному чернокожему служащему министерства народного хозяйства, отстраненному от дел, проверил цифры и привел их к современному состоянию. Всегда стоило обращаться к выдворенным, лишенным власти, не имеющим ее и пребывающим во фрустрации. Они лучше всех знали положение дел, и поскольку были озлоблены, охотно делились информацией.
"Нужно знать подходящих людей", -- сказал тогда Дуквиц послу с как можно более неопределенной улыбкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37