– Я верю в упорный труд, – сказала Катринка. – Это у тебя называется быть капиталистом?
– Ты хочешь делать деньги. Вот что.
– Каждый хочет зарабатывать деньги. Даже ты.
– Я хотел бы заниматься искусством. Но сейчас я не вижу возможности.
Минуту они сидели молча, думая о будущем.
Наконец, Томаш сказал:
– У тебя не будет проблем. Даже без золотой медали. Ты можешь обучать катанию на лыжах.
– Или получить место в отеле, – добавила Катринка.
– Или работать переводчиком. Ты же получишь диплом в следующем году.
– Получу.
Томаш усмехнулся:
– Или стать актрисой.
Катринка удивилась:
– Ты считаешь, что у меня есть талант?
– Нет, – бодро ответил Томаш. – Но ты хорошенькая. Часто этого достаточно.
– Я не думаю, что у меня есть к этому склонность, – вздохнула Катринка, вспоминая скучные часы на съемочной площадке.
– Можно работать моделью. Женщины на Западе считают это удачей.
– Может быть, – согласилась Катринка серьезно. – У меня есть опыт. – Хотя визы теперь было получить сложнее, Катринка продолжала зарабатывать деньги, продавая старый лыжный инвентарь и продолжая карьеру модели. Она имела успех, работая в демонстрационном зале и фотографируясь для журналов. У нее было уже двенадцать обложек, включая ту, на которой ее заметил Мирек Бартош.
– Так или иначе я устроюсь.
Как большинство европейцев, Катринка не любила рассказывать о себе все. Она не испытывала потребности делиться секретами с друзьями или даже любовниками. Все свои намерения она держала при себе просто потому, что это было разумнее всего. Но ее дружба с Томашем вела начало от Свитова, когда длинными вечерами, сидя на берегу реки, они поверяли друг другу детские секреты. После того как умерли родители, он был единственным человеком, с кем она могла говорить свободно, не только ничего не утаивая, но поверяя то, что было глубоко спрятано в ее душе.
Когда Катринка в 1968 году вернулась в Прагу, она нашла, что город сильно изменился. Сначала ей показалось, что это просто еще один признак ее угнетенного состояния. Везде чувствовалось военное присутствие; оно задушило город, вытеснив радость и веселье, жизнь и надежду пражской весны. Вернулся страх.
Катринка с испугом наблюдала за переменами. Решение покинуть Чехословакию пришло не из-за неудовлетворенности жизнью, поскольку она и ее родители жили всегда достаточно хорошо. Ее утвердило в этом решение другое. Достижения либерализации при Дубчике были невелики, поскольку он шел в строгих рамках и с соблюдением определенных правил. Забеременев, Катринка нарушила одно из этих правил, ее «падение» расценивалось бы не как юношеская глупость, а как величайшая неблагодарность к стране, которая щедро обеспечивала ее с детства. У нее не было второго шанса на успех. А для таких трудолюбивых и честолюбивых людей, какими были Коваши, мысль, что у Катринки нет будущего, была непереносима. Но, разъезжая по стране, Катринка начала думать, что и тем людям, которые живут по правилам, жизнь не предлагает многого. У них есть дома, они не голодают, им дают образование и обеспечивают медицинское обслуживание, но все это по минимуму. Если они работали не покладая рук, то могли позволить себе такую роскошь, как машины, телевизоры, катание на лыжах в горах, летний отдых на море в Югославии. Хотя и трудно было верить тому, что печаталось в газетах, Катринка была убеждена, что есть страны в других частях света, где люди живут еще хуже. Позднее ей все больше стало казаться, что в ее жизни не хватает чего-то более важного, чем еда или лекарство. Томаш называл это «свободой», свободой путешествовать, делать и говорить то, что тебе нравится, печатать правду в газетах, снимать фильмы, отражая в них реальную действительность. Свобода, безусловно, была ценна, но это слово не отражало всего того, что имела в виду Катринка. В Чехословакии ей не хватало возможности жить в полную силу, удовлетворять свою любознательность, совершать прекрасные и удивительные открытия. Люди вели скучную, ограниченную жизнь не потому, что они были слишком осторожны по природе, а потому, что государство лишило их возможности жить другой жизнью. Только некоторым из них, таким, как Катринка, были доступны приключения, риск, волнение, восторг – те чувства, которые она переживала, мчась со склона горы. Эти чувства были рождены ее мастерством и трезвым расчетом, здравым смыслом и смелостью. Она могла плыть по течению, а могла быть первой. Лишь немногие в этой жизни могли делать ставку на мастерство и смелость.
Остальные брели по жизни к могилам, не замечая, что они еще живы.
– Ты действительно должна уехать. Ты уже все обдумала, – сказал Томаш, пораженный уверенностью в голосе Катринки, жаждой риска в ее светло-голубых глазах.
– Нет, – быстро ответила Катринка. – Еще не все. Я сама удивляюсь тому, что говорю. – Ее захлестнуло волнение, и она тревожно оглянулась вокруг. – Как ты думаешь, это правда, что в стенах могут быть подслушивающие устройства?
Томаш засмеялся:
– Наверное. Но не в этих стенах.
– Все-таки… Томаш кивнул:
– Ты права. Лучше поостеречься.
И, пока не вернулась Жужка, они говорили о фильме, который собирался снять Томаш, – фильм о Яне Гусе, реформаторе-еретике, казалось бы, не имеет актуального политического звучания в наши дни, но это только так казалось. В этом была вся суть.
Позже в комнате госпожи Колчик, где Катринка продолжала жить, несмотря на воспоминания, она вновь и вновь возвращалась к разговору с Томашем, удивляясь, почему именно сегодня вечером она утвердилась в мысли, что нужно покинуть Чехословакию.
Конечно, ее отъезд был невозможен, пока были живы бабушка и дедушка, которые нуждались в ней. Но теперь, Томаш прав, ничто не удерживает ее здесь, у нее нет родственников, кроме тети Зденки и двоюродных братьев, которым не нужно ее присутствие; нет любовника, а связь с Владиславом Элиасом она не принимала всерьез, по крайней мере для себя. Никого, кроме Томаша и Жужки, ее лучших друзей, по которым она будет очень скучать, если не сможет видеть их.
Мысль о Томаше и Жужке натолкнула ее на воспоминания о Мартине, которого она держала в руках. Ее глаза опять наполнились слезами, но на этот раз она не пыталась их сдерживать. Она осознала, что мысль об отъезде возникла не от неудовлетворенности жизнью в Чехословакии, а оттого, что она взяла на руки Мартина, который напомнил ей сына. Как его зовут, думала она, ее сына, которого она называет «мой мальчик». Где он? Годами она старалась если уж не забыть его, то хоть примириться с потерей. Теперь она была уверена, что этого никогда не произойдет. Крошечный Мартин дал ей понять, как она тоскует по сыну, что она живет с постоянной тупой болью, а воспоминания делают эту боль такой невыносимой, что хочется плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171