Место, где мы можем быть уязвимы, все то же: сейчас. Удушье и головокружение. Сейчас для нас не ново, мы знакомы с ним с эпохи до-безвременья, когда в блестящем обществе гомосексуальных средиземноморских философов, праздных машинистов локомотива, сосредоточенных студентов-физиков, решительных шотландцев, ЦЕРНистских профессоров и никогда не пьющих церковных старост пытались из невидимой бездны под стремительным поездом выхватить взглядом одну-единственную шпалу. Настоящее всегда оказывалось той полоской, которая только-только исчезла под локомотивом. Блоха в темной пряди темного Гераклита всегда отскакивает в сторону, прежде чем ее успевают раздавить пальцы философа; едва умолкнувший звук; волосяной тонкости сегмент циферблата, покинутый тенью секундной стрелки; безвозвратный миллиметр, пикометр, нанометр в счетчике атомных часов — нам никак не догнать настоящее на его стремительном бегу в прошлое, которое и само-то уже пропало, тогда как будущего нам вечно недостает. Что было — того нет, что есть — уже прошло, что будет — еще не появилось. Вот так быстро у нас когда-то кончалось время, когда мы о нем размышляли. Иногда фотоэкземпляры мнились мне жертвами нецелесообразных философских размышлений, которые привели к мозговой блокаде и полному параличу, как если бы ЦЕРН послал глобальный сигнал, повсеместно запустивший превратный мыслительный процесс. И только мы, иммунизированные, получили данайский дар действительного, непропадающего настоящего.
Перед «Хэппи Инн Лодж» стоят три студента в шортах и футболках с диагональными полосками. Американцы? Австралийцы? Над входом — желтый значок с улыбающейся рожицей. Повинуясь ПАНу, я вернулся в центр Интерлакена и свернул в первую попавшуюся боковую улочку, которая, словно замыслив аварию, упирается в горный хребет. Вряд ли кому-то взбредет в голову искать меня между столов для пинг-понга, досок для игры в дартс, в общественных душах и четырехместных номерах, тем более в спальном мешке за диваном темной телевизионной комнаты. «Кар МК9» под подушкой, которую я забрал с клетчатой тахты из-под полной рыжеволосой девушки с веснушками, оставляет отпечаток на моей щеке и в моих снах об Анне. Половину ложно-ночи я грежу, будто просыпаюсь как раз вовремя, чтобы еще успеть выхватить пистолет, прежде чем Анна меня убьет, — хотя непонятно, каким именно способом. Если бы не их рассказ про ПАН и не тот уверенный тон, с каким они упомянули вынужденную необходимость ему следовать, я, вероятно, не был бы так недоверчив. В моих сновидениях Анна голая вот уже семь лет.
2
Встречаемся, как договорено, перед кондитерской «Ридер» в 8 часов утра следующего дня. Прохожу между фотоэкземпляров под оранжевыми навесами неумолимо открытой «Креативной ярмарки». Ностальгическая драпировка, избранная Анной и Борисом для нашей первой встречи, не предназначалась специально для меня. То была лишь одна из бесчисленных шалостей сумасбродно счастливой пары, у ног которой лежит весь мир. Решительно не понимаю, как можно было вынести это пятилетнее безрассудство перелетных птиц — кому угодно, им, мне, который два года до часа ноль прожил под знаком поначалу несмелой, а потом стремительно нарастающей, грозящей удушьем влюбленности в высокую белокурую женщину, под конец был готов рискнуть собственным браком, и как-то вечером в гостях у Анны так смехотворно, долго и благоговейно, стоя в ванной, вертел между пальцев тампон, словно возжелав проникнуть сквозь его пластиковую оболочку и занять место рулевого в одноместной подводной лодке. Кровавые потоки, как рассказывал Шпербер — правда, по другому поводу. Говорят, однажды приключилась дуэль между двумя временщиками (номера 38 и 47, мне неизвестные), вскоре после моего последнего визита в Женеву, фарсовая дуэль на пистолетах, поскольку дальность полета пули ограничивалась полутора метрами, так что невозможно стрелять, не подвергаясь опасности быть застреленным, разве что застигнешь противника пьяным, спящим или из засады. Открытая засада («Бюллетень № 6») — это, конечно, наиболее элегантный способ, когда манекен у тебя под боком, неожиданно вскидывая руку, выстреливает в упор. Нужно только уметь сохранять неподвижность и хорошо замаскироваться.
— Ровно 12:47. Как вы вовремя! — говорю я Борису с Анной, которые якобы случайно стоят перед кондитерской спина к спине.
-— Мы ждем тебя не первый год, — отзывается Анна.
И вторично я мог бы их не узнать. Теперь они чересчур соответствуют моим представлениям о хроноходах: летний вариант элегантной походной экипировки в хаки-палево-камышовых тонах и изящные черные рюкзаки компактно-набитого вида, быть может, с каким-то спецснаряжением, разработанным в последние годы в ЦЕРНе. И у Бориса, и у Анны на каждой руке только одни часы — я поразился такому экстравагантному легкомыслию, пока не догадался, что вместе получаются четыре возможности триангуляции. При условии, что они не расстаются. Современность Анны, чужое, волнующее, пронзительное присутствие. Когда мы хотим на ходу поговорить, я пристыковываюсь к их паре исключительно со стороны Бориса. Нарушения беседы, резкий обрыв звука и противное выныривание его из ниоткуда, возникающие, когда невнимательный индивид подключается к хроносоюзу, — это все моя вина. Два с половиной года одиночества превратили меня в полного неумеху (если б только это!). Я путаюсь в собственных ногах, налетаю на безвременную светловолосую девочку, которая в отместку размазывает мне по животу шарик клубничного мороженого, перед тем как упасть без сил головой вниз, но я быстро подхватываю ее под мышки, чтоб она не сломала себе шею. При следующем РЫВКЕ.
— Неужели можно опять верить? — говорит Борис почти мне в ухо.
Откинутая крышка люка, лаз во внезапно возможное будущее, куда поместится весь окоченевший мир целиком. Важнейшие последствия РЫВКА мы единодушно признали еще вчера.
Первое: Все продолжается как было.
Второе: Ничто не осталось как прежде.
Борис и Анна обедали в саду венского ресторана, когда вдруг у официанта слева брызнуло из бутылки вино «Грюнер Вельтлинер», плющ на стене дрогнул, голубь-мобиль над столом, качнувшись, немного пролетел, и голоса посетителей тоже создали нечто вроде акустического взмаха крыла, когда сквозь серый, в пятилетней пыли покров тишины проступило великолепное, как веер павлиньего хвоста, многоцветье первой, второй, третьей секунды. Только на счет «три» удалось осознать, что все случилось на самом деле — как минимум, в венском ресторане, как минимум, на Мариенплац в Мюнхене, только что, прямо на твоих глазах — взгляд торопливо, словно чая немедленный конец, вбирает в себя как можно больше, бежит по лицам, двигающимся телам, плечам, рукам, ногам, летним туфлям, как по стене центрифуги, в поисках некоего источника этой мощной, уже неудержимой волны, на бегу опровергая многолетнее ожидание взрыва, тысячи взрывов, колоссального сотрясения, но в конечном итоге обнаруживая не больше и, по всей видимости, не меньше, чем ПРОДОЛЖЕНИЕ ВСЕГО, которое я за недостатком лучшей догадки окрестил РЫВКОМ, но которое точнее было бы описать как своеобразный дрейф, вперед, вверх, во все стороны, или протяжное таяние, скольжение, погружение, такой чудно мягкий и органический процесс, проклюнувшийся в каждой живой точке, однако, оглядываясь назад, видишь, как же ничтожны перемены, и потому теряешь веру и готов променять чудо на банальное головокружение, словно в музее перед исполинским полотном со множеством фигур тебе на одно мгновение померещилось, будто масляные краски, нагревшись, отстали от холста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Перед «Хэппи Инн Лодж» стоят три студента в шортах и футболках с диагональными полосками. Американцы? Австралийцы? Над входом — желтый значок с улыбающейся рожицей. Повинуясь ПАНу, я вернулся в центр Интерлакена и свернул в первую попавшуюся боковую улочку, которая, словно замыслив аварию, упирается в горный хребет. Вряд ли кому-то взбредет в голову искать меня между столов для пинг-понга, досок для игры в дартс, в общественных душах и четырехместных номерах, тем более в спальном мешке за диваном темной телевизионной комнаты. «Кар МК9» под подушкой, которую я забрал с клетчатой тахты из-под полной рыжеволосой девушки с веснушками, оставляет отпечаток на моей щеке и в моих снах об Анне. Половину ложно-ночи я грежу, будто просыпаюсь как раз вовремя, чтобы еще успеть выхватить пистолет, прежде чем Анна меня убьет, — хотя непонятно, каким именно способом. Если бы не их рассказ про ПАН и не тот уверенный тон, с каким они упомянули вынужденную необходимость ему следовать, я, вероятно, не был бы так недоверчив. В моих сновидениях Анна голая вот уже семь лет.
2
Встречаемся, как договорено, перед кондитерской «Ридер» в 8 часов утра следующего дня. Прохожу между фотоэкземпляров под оранжевыми навесами неумолимо открытой «Креативной ярмарки». Ностальгическая драпировка, избранная Анной и Борисом для нашей первой встречи, не предназначалась специально для меня. То была лишь одна из бесчисленных шалостей сумасбродно счастливой пары, у ног которой лежит весь мир. Решительно не понимаю, как можно было вынести это пятилетнее безрассудство перелетных птиц — кому угодно, им, мне, который два года до часа ноль прожил под знаком поначалу несмелой, а потом стремительно нарастающей, грозящей удушьем влюбленности в высокую белокурую женщину, под конец был готов рискнуть собственным браком, и как-то вечером в гостях у Анны так смехотворно, долго и благоговейно, стоя в ванной, вертел между пальцев тампон, словно возжелав проникнуть сквозь его пластиковую оболочку и занять место рулевого в одноместной подводной лодке. Кровавые потоки, как рассказывал Шпербер — правда, по другому поводу. Говорят, однажды приключилась дуэль между двумя временщиками (номера 38 и 47, мне неизвестные), вскоре после моего последнего визита в Женеву, фарсовая дуэль на пистолетах, поскольку дальность полета пули ограничивалась полутора метрами, так что невозможно стрелять, не подвергаясь опасности быть застреленным, разве что застигнешь противника пьяным, спящим или из засады. Открытая засада («Бюллетень № 6») — это, конечно, наиболее элегантный способ, когда манекен у тебя под боком, неожиданно вскидывая руку, выстреливает в упор. Нужно только уметь сохранять неподвижность и хорошо замаскироваться.
— Ровно 12:47. Как вы вовремя! — говорю я Борису с Анной, которые якобы случайно стоят перед кондитерской спина к спине.
-— Мы ждем тебя не первый год, — отзывается Анна.
И вторично я мог бы их не узнать. Теперь они чересчур соответствуют моим представлениям о хроноходах: летний вариант элегантной походной экипировки в хаки-палево-камышовых тонах и изящные черные рюкзаки компактно-набитого вида, быть может, с каким-то спецснаряжением, разработанным в последние годы в ЦЕРНе. И у Бориса, и у Анны на каждой руке только одни часы — я поразился такому экстравагантному легкомыслию, пока не догадался, что вместе получаются четыре возможности триангуляции. При условии, что они не расстаются. Современность Анны, чужое, волнующее, пронзительное присутствие. Когда мы хотим на ходу поговорить, я пристыковываюсь к их паре исключительно со стороны Бориса. Нарушения беседы, резкий обрыв звука и противное выныривание его из ниоткуда, возникающие, когда невнимательный индивид подключается к хроносоюзу, — это все моя вина. Два с половиной года одиночества превратили меня в полного неумеху (если б только это!). Я путаюсь в собственных ногах, налетаю на безвременную светловолосую девочку, которая в отместку размазывает мне по животу шарик клубничного мороженого, перед тем как упасть без сил головой вниз, но я быстро подхватываю ее под мышки, чтоб она не сломала себе шею. При следующем РЫВКЕ.
— Неужели можно опять верить? — говорит Борис почти мне в ухо.
Откинутая крышка люка, лаз во внезапно возможное будущее, куда поместится весь окоченевший мир целиком. Важнейшие последствия РЫВКА мы единодушно признали еще вчера.
Первое: Все продолжается как было.
Второе: Ничто не осталось как прежде.
Борис и Анна обедали в саду венского ресторана, когда вдруг у официанта слева брызнуло из бутылки вино «Грюнер Вельтлинер», плющ на стене дрогнул, голубь-мобиль над столом, качнувшись, немного пролетел, и голоса посетителей тоже создали нечто вроде акустического взмаха крыла, когда сквозь серый, в пятилетней пыли покров тишины проступило великолепное, как веер павлиньего хвоста, многоцветье первой, второй, третьей секунды. Только на счет «три» удалось осознать, что все случилось на самом деле — как минимум, в венском ресторане, как минимум, на Мариенплац в Мюнхене, только что, прямо на твоих глазах — взгляд торопливо, словно чая немедленный конец, вбирает в себя как можно больше, бежит по лицам, двигающимся телам, плечам, рукам, ногам, летним туфлям, как по стене центрифуги, в поисках некоего источника этой мощной, уже неудержимой волны, на бегу опровергая многолетнее ожидание взрыва, тысячи взрывов, колоссального сотрясения, но в конечном итоге обнаруживая не больше и, по всей видимости, не меньше, чем ПРОДОЛЖЕНИЕ ВСЕГО, которое я за недостатком лучшей догадки окрестил РЫВКОМ, но которое точнее было бы описать как своеобразный дрейф, вперед, вверх, во все стороны, или протяжное таяние, скольжение, погружение, такой чудно мягкий и органический процесс, проклюнувшийся в каждой живой точке, однако, оглядываясь назад, видишь, как же ничтожны перемены, и потому теряешь веру и готов променять чудо на банальное головокружение, словно в музее перед исполинским полотном со множеством фигур тебе на одно мгновение померещилось, будто масляные краски, нагревшись, отстали от холста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89