В окаменелых городах, где мы назло засыпаем посреди улицы, в универмагах и школах. В бескрайнем ярко освещенном поле, где любой путник виден уже за километр, но все равно не спится из боязни невидимых воздушных дверей.
И вдруг находка. Борис предложил обыскать туристический аттракцион внутри ледяной лавины, обвалившейся с верхнего глетчера. Мы зашли туда только ради сумрака, ради удовольствия проникнуть в голубовато мерцающую глыбу льда, прокатиться, как на катке, и насладиться холодом стен, грубовато обтесанных на входе и ровно отполированных в глубине, как вдруг наше внимание привлекли, а вскоре крайне встревожили необычные позы болванчиков. Из тридцати посетителей ледяной пещеры больше половины поскользнулись или замерли в падении. Многие были словно прижаты по стенам невидимой снегоуборочной машиной. По крайней мере, один из НАШИХ должен был здесь проходить, но вероятнее — целая группа, которая в узком и низком проходе не могла держать нужную дистанцию до болванчиков. Уже озябнув, мы осмотрели несколько помещений с более или менее искусными ледяными скульптурами и в конце концов залу с ледяным японским храмом. От посетителей его оберегала почти метровая стеклянная перегородка и крепкий японский охранник, сидевший в шезлонге почему-то по ту сторону ограждения: голова чуть свисает набок, а запястья рук, лежащих на коленях, обмотаны красной ленточкой, похожей скорее не на кандалы, а на украшение. Чтобы узнать его, нам не требовалось читать картонную табличку у ног, какую обычно ставят перед собой уличные попрошайки: «Дайсукэ Кубота — спасен — redeemed — erlost — sauve : 11/08/03».
Последний раз я общался с ним целый месяц, в жаркий февраль второго года. Спасен. В прошлом августе. (То есть нам вовсе не обязательно было в панике встречи хвататься за оружие, чтобы прострелить дыры во льду времени.) Спасенный был теплым на ощупь посреди морозилки, где провел не один месяц, и выглядел столь же живым, как и прочие болванчики в гроте. Другое объяснение — его незаметно убили минут за двадцать до нашего появления, и тело не успело остыть, однако он был жив, и когда Анна после первых осторожных проверок взяла в руки его голову, он моргнул и издал этот уже невыносимый для нас обморочный стон, которым большинство хронифицированных реагируют на погружение в нашу сферу. Спасен и возвращен в свежую кому, в которой при 37° температуры тела можно пять лет подряд безо всякой защиты спать среди ледяных стен, видеть сны, фантазировать, бредить и чем еще там ВЫ, глуповато неприкосновенные болванчики, предпочитаете заниматься, повиснув в воздухе или намертво застыв. Хаями придумал весьма эффектные кулисы для своего волшебного фокуса. Кто, как не он? Ошибка в немецком слове, японские значки на табличке, предыстория, место — один только пулеголовый мог это устроить.
В конце длинной деревянной лестницы — глетчерный бар с террасой. Набрав там первых попавшихся напитков и согревшись, мы вернулись, обсуждая произошедшее (Убийство? Спасение? Эксперимент с согласия Дайсукэ? Избавление или удушение?), его смысл (Демонстрация? Алтарь? Место паломничества? Тайник?) и метод (?). После без малого (согласно всем хронометрам) трех часов и десяти минут Дайсукэ не остыл ни на йоту, зато успокоилась моя бурлящая кровь, позволив пристальней осмотреть его. Бесспорно, он был почти совершенен (стрижка-ежик, циркумфлекс густых бровей, морщинки от смеха). В тот почти счастливый месяц в начале второго года, сразу после второй великой конференции мы со Шпербером и Дайсукэ обошли все Женевское озеро, философствуя, бражничая, купаясь. Купаясь. Анна с Борисом придерживали торс снежного чудо-человека, чтобы он не упал, пока я задирал ему сзади рубашку. Псевдоклону не хватало парных больших родинок справа от позвоночника.
7
Мы сидим одни в «Охотничьем кабинете» четырехзвездочного бетонного отеля, держа в поле зрения дверь, ведущую в ресторан. О запасном выходе я могу не волноваться, заверил меня Борис, вернувшись с рюкзаком в руке после краткого отсутствия. Но, пожалуй, меня как раз и беспокоит, что же он установил с той стороны раздвижной дубовой двери, и это, наверное, единственное беспокойство, ибо я не верю, что Хаями до сих пор в Гриндельвальде. Я считаю, что он обнаружил клон Дайсукэ давным-давно, еще до второй конференции, на которой при свидетелях делал вид, будто подговаривает оригинального Куботу на покорение Айгера.
Анна соглашается со мной, но Борис по-прежнему недоверчив, точнее сказать, полон надежд, мечтая поскорей увидеть бортовой компьютер ракеты-носителя и получить от Хаями руководство по эксплуатации, чтобы вернуть прежнее положение (точнее, течение) дел. Спасен. Избавлен. Любопытно, что наше освобождение — это окоченение. В момент полного паралича обретаешь способность к движению вместе с прочим миром. Мы пьем, чтобы успокоиться, сидя вплотную друг к другу под свисающими со стен рогами серн и ружьями. Оказаться вдруг в шезлонге, за стеклянной загородкой, будто в террариуме, среди ледяных стен, как в перламутре гигантской ракушки, за спиной — модель японского храма величиной с грузовик, туристы вокруг удивленно смеются, когда ты резко поднимаешься, с досадой перелезаешь через прозрачный забор, но уже в ледяных переходах, где странным образом поскользнулись и упали почти все посетители, как раз встающие сейчас на ноги, тебя не отличить от толпы, и скоро ты в глетчерном баре, среди туристов, которые поднимают и опускают стаканы, посасывают сигареты, вытирают губы, почесывают лица, теребят бороды, отступают, когда ты идешь мимо, выходишь, бросая взгляд на окаменевшее тысячелетие Веттерхорна и его ярких пестрых героев, параглайдеры, кружащие и петляющие по вновь звонкому и дышащему небу, полному почти морского шума и гула. Попасть обратно в поток. Без боли перехода. Движение души и тела. Когда мы проверяли пульс Дайсукэ, температуру щек и лба, поддерживали его голову, вытаскивали из штанов рубашку, мы были всего лишь искрами, тенями прошлого, которым заказан путь в его сознание, мы — другие, бывшие.
Только спустя некоторое время, после второго или четвертого бокала валлийского красного вина, я осознаю, что для Бориса и Анны родинки Дайсукэ — вопрос доверия ко мне. Но какая мне выгода в оспаривании сверхъестественных возможностей Хаями? И какая ему выгода от того, что в них кто-то верит? Кто именно?
— Обитатели Неведения. Надо наведаться в их деревню, завтра или послезавтра, — предлагает Борис. — По крайней мере, осмотримся.
— Ах, осмотримся, — непроизвольно вырывается у меня. — Да я уже лет пять ничем другим не занимаюсь.
— Но можно и что-то делать. — Какая-то досадная ретивость слышится мне в резком тоне Анны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
И вдруг находка. Борис предложил обыскать туристический аттракцион внутри ледяной лавины, обвалившейся с верхнего глетчера. Мы зашли туда только ради сумрака, ради удовольствия проникнуть в голубовато мерцающую глыбу льда, прокатиться, как на катке, и насладиться холодом стен, грубовато обтесанных на входе и ровно отполированных в глубине, как вдруг наше внимание привлекли, а вскоре крайне встревожили необычные позы болванчиков. Из тридцати посетителей ледяной пещеры больше половины поскользнулись или замерли в падении. Многие были словно прижаты по стенам невидимой снегоуборочной машиной. По крайней мере, один из НАШИХ должен был здесь проходить, но вероятнее — целая группа, которая в узком и низком проходе не могла держать нужную дистанцию до болванчиков. Уже озябнув, мы осмотрели несколько помещений с более или менее искусными ледяными скульптурами и в конце концов залу с ледяным японским храмом. От посетителей его оберегала почти метровая стеклянная перегородка и крепкий японский охранник, сидевший в шезлонге почему-то по ту сторону ограждения: голова чуть свисает набок, а запястья рук, лежащих на коленях, обмотаны красной ленточкой, похожей скорее не на кандалы, а на украшение. Чтобы узнать его, нам не требовалось читать картонную табличку у ног, какую обычно ставят перед собой уличные попрошайки: «Дайсукэ Кубота — спасен — redeemed — erlost — sauve : 11/08/03».
Последний раз я общался с ним целый месяц, в жаркий февраль второго года. Спасен. В прошлом августе. (То есть нам вовсе не обязательно было в панике встречи хвататься за оружие, чтобы прострелить дыры во льду времени.) Спасенный был теплым на ощупь посреди морозилки, где провел не один месяц, и выглядел столь же живым, как и прочие болванчики в гроте. Другое объяснение — его незаметно убили минут за двадцать до нашего появления, и тело не успело остыть, однако он был жив, и когда Анна после первых осторожных проверок взяла в руки его голову, он моргнул и издал этот уже невыносимый для нас обморочный стон, которым большинство хронифицированных реагируют на погружение в нашу сферу. Спасен и возвращен в свежую кому, в которой при 37° температуры тела можно пять лет подряд безо всякой защиты спать среди ледяных стен, видеть сны, фантазировать, бредить и чем еще там ВЫ, глуповато неприкосновенные болванчики, предпочитаете заниматься, повиснув в воздухе или намертво застыв. Хаями придумал весьма эффектные кулисы для своего волшебного фокуса. Кто, как не он? Ошибка в немецком слове, японские значки на табличке, предыстория, место — один только пулеголовый мог это устроить.
В конце длинной деревянной лестницы — глетчерный бар с террасой. Набрав там первых попавшихся напитков и согревшись, мы вернулись, обсуждая произошедшее (Убийство? Спасение? Эксперимент с согласия Дайсукэ? Избавление или удушение?), его смысл (Демонстрация? Алтарь? Место паломничества? Тайник?) и метод (?). После без малого (согласно всем хронометрам) трех часов и десяти минут Дайсукэ не остыл ни на йоту, зато успокоилась моя бурлящая кровь, позволив пристальней осмотреть его. Бесспорно, он был почти совершенен (стрижка-ежик, циркумфлекс густых бровей, морщинки от смеха). В тот почти счастливый месяц в начале второго года, сразу после второй великой конференции мы со Шпербером и Дайсукэ обошли все Женевское озеро, философствуя, бражничая, купаясь. Купаясь. Анна с Борисом придерживали торс снежного чудо-человека, чтобы он не упал, пока я задирал ему сзади рубашку. Псевдоклону не хватало парных больших родинок справа от позвоночника.
7
Мы сидим одни в «Охотничьем кабинете» четырехзвездочного бетонного отеля, держа в поле зрения дверь, ведущую в ресторан. О запасном выходе я могу не волноваться, заверил меня Борис, вернувшись с рюкзаком в руке после краткого отсутствия. Но, пожалуй, меня как раз и беспокоит, что же он установил с той стороны раздвижной дубовой двери, и это, наверное, единственное беспокойство, ибо я не верю, что Хаями до сих пор в Гриндельвальде. Я считаю, что он обнаружил клон Дайсукэ давным-давно, еще до второй конференции, на которой при свидетелях делал вид, будто подговаривает оригинального Куботу на покорение Айгера.
Анна соглашается со мной, но Борис по-прежнему недоверчив, точнее сказать, полон надежд, мечтая поскорей увидеть бортовой компьютер ракеты-носителя и получить от Хаями руководство по эксплуатации, чтобы вернуть прежнее положение (точнее, течение) дел. Спасен. Избавлен. Любопытно, что наше освобождение — это окоченение. В момент полного паралича обретаешь способность к движению вместе с прочим миром. Мы пьем, чтобы успокоиться, сидя вплотную друг к другу под свисающими со стен рогами серн и ружьями. Оказаться вдруг в шезлонге, за стеклянной загородкой, будто в террариуме, среди ледяных стен, как в перламутре гигантской ракушки, за спиной — модель японского храма величиной с грузовик, туристы вокруг удивленно смеются, когда ты резко поднимаешься, с досадой перелезаешь через прозрачный забор, но уже в ледяных переходах, где странным образом поскользнулись и упали почти все посетители, как раз встающие сейчас на ноги, тебя не отличить от толпы, и скоро ты в глетчерном баре, среди туристов, которые поднимают и опускают стаканы, посасывают сигареты, вытирают губы, почесывают лица, теребят бороды, отступают, когда ты идешь мимо, выходишь, бросая взгляд на окаменевшее тысячелетие Веттерхорна и его ярких пестрых героев, параглайдеры, кружащие и петляющие по вновь звонкому и дышащему небу, полному почти морского шума и гула. Попасть обратно в поток. Без боли перехода. Движение души и тела. Когда мы проверяли пульс Дайсукэ, температуру щек и лба, поддерживали его голову, вытаскивали из штанов рубашку, мы были всего лишь искрами, тенями прошлого, которым заказан путь в его сознание, мы — другие, бывшие.
Только спустя некоторое время, после второго или четвертого бокала валлийского красного вина, я осознаю, что для Бориса и Анны родинки Дайсукэ — вопрос доверия ко мне. Но какая мне выгода в оспаривании сверхъестественных возможностей Хаями? И какая ему выгода от того, что в них кто-то верит? Кто именно?
— Обитатели Неведения. Надо наведаться в их деревню, завтра или послезавтра, — предлагает Борис. — По крайней мере, осмотримся.
— Ах, осмотримся, — непроизвольно вырывается у меня. — Да я уже лет пять ничем другим не занимаюсь.
— Но можно и что-то делать. — Какая-то досадная ретивость слышится мне в резком тоне Анны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89