Ирен теперь шестнадцать, а ее брату Марселю — четырнадцать лет. Какой должна быть юность и половое созревание в этом одиночестве, в космосе (в космическом корабле с пожилым оркестром)? А детство ребят-эльфят, рождение первого из которых, отпрыска неразлучных с Тийе супругов Штиглер, было отмечено памятным меланхолическим праздником в конце первой конференции? В следующем году не появились ни Мануэла Штиглер, ни эльфенок. Не пришел и Берини, единственный отсутствующий из пересчитанных нами по пальцам Анниных рук ЦЕРНистов; возбужденная или как минимум раскрасневшаяся среди мужчин, она первая начала считать ученых — семь из восьми — под предводительством Мендекера, чей отчет после двух лет практической безрезультатности слушали так же рутинно-неприязненно, как (до той поры) терпели ЦЕРНистов на острие острова и за председательским столом. «Мозговой центр» по-прежнему размещался на вилле Муанье, где поселилось крепкое ядро: Мендекер, Каролина Хазельбергер, Хэрриет, Калькхоф и Лагранж. По-прежнему Хэрриет с Калькхофом совершали регулярные паломничества к ЦЕРНу и Пункту № 8 для проведения экспериментов, столь отчаянных и мудреных, что их смысл и надобность так же не поддавались объяснению, как и причины неизбежных неудач. Мне они были этим симпатичны, тощий рыжий американец и громоздкий нюрнбержец, в их полубезумной, полуспокойной манере походившие на братьев какого-то почтенного ордена, принявших обет электронной нищеты и оставленных толстым центральным Буддой подземного храма. По всей видимости, от коллег уже давно откололся пропавший теперь Берини (быть может, свалившийся со своего седьмого педерастического неба прямо под нож ВИЧ-инфекции) и, как ни странно, Пэтти Доусон — кажется, единственный ЦЕРНист, уважаемый Борисом и Анной и (насколько я помню вторую конференцию) пользующийся почтительным признанием большинства зомби, поскольку сияние маленького красного креста на погребальной белизне нашей тишины обещало не просто утешение. В марте третьего года ей вместе с Антонио Митидьери даже удалась операция на слепой кишке, шедевр иглы и нити двух недоучившихся студентов-медиков, из которых один когда-то был посредственным научным журналистом вроде меня, а другая — блестящим физиком-теоретиком. Их рискованный шаг спас жизнь Ирен.
— Только эта необходимость смотреть, как… — говорит Анна и умолкает, чтобы не нарушать соглашение о первых двух годах.
У врачей-добровольцев были и менее сенсационные успехи: например, удаление зуба, лечение сепсиса, фармакологические консультации и снаряжение всех аптечкой для путешествий вместе с подробной инструкцией, которая даже самым несведущим должна помочь выжить на природе и в пустыне больших городов (кондомы, обезболивающие препараты, пластыри и бинты, скальпель и йод, но без спорных суицидальных леденцов). В канун первого Нового года Доусон и Митидьери, от которого с его лягушачьим ртом и лысиной на три четверти головы я поначалу не ожидал ничего хорошего, открыли врачебную практику на площади Бург-де-фур с ежедневно работающим почтовым ящиком и гарантией присутствия каждую среду без исключений. Именно в среду открылись двери и второго по-настоящему социального учреждения, подвального бара Дайсукэ «Черепаха», под панцирем коей можно было спрятаться от солнечных стрел ночи в компании себе подобных.
ЦЕРНистские исследования по окончании второго года произвели впечатление только на горстку наивных, а экспедиционные отчеты, собранные и распространенные кланом Тийе, представляли собой продление все того же ужаса, новые перспективы все растущей и уплотняющейся паутины. Вместо философских размышлений пришло разочарование, вместо надежды — безропотная униженность в ожидании еще большей униженности. Какой-то шутник вздумал принести с собой шампанское для празднования второго Нового года. Но верховенство принадлежало не игристым диспутам вприкуску с освежающими полемиками, а замороженной крови Спящего Королевства. Три убийства были убедительно описаны в Шперберовом «Бюллетене» (однако из почтения к читателям не было ни единой фотографии их отвратительной комы).
— Много шума из ничего, — заявляет теперь Борис, покачиваясь, поднимается и бьется головой о перевернутое ведро для молока, изображающее, видимо, охотничью лампу; его мочевой пузырь не дремлет.
Мне уже не вспомнить, как они с Анной отреагировали тогда на известие о ликвидациях (краткое разжижение, мгновенно сменяющееся кристаллизованной смертью), хотя мы стояли рядом, опять вместе с Дюрэ-туалем, Шпербером и Дайсукэ, непроизвольно вновь сплотившись в случайную семью первых женевских недель. Сильнее всего убийства взволновали группу людей, стоявших позади нас как на первой, так и на второй конференции; людей, которые, подобно нам, подчинились консервативному импульсу сплоченности, но гораздо сильнее, как я теперь знаю. Софи Лапьер, Карл Гут-сранд, Герберт Карстмайер и их жалкая или счастливая сельская Коммуна Неведения, предмет наших теперешних забот, неподалеку отсюда, как говорит Анна, указывая пальцем направление, куда мы отправимся завтра или послезавтра. Пока я смотрю на длинный гребень елово-зеленой волны, что-то прохладное, влажноватое, электризующее, пылающее садится справа мне на шею. Анна целует меня, и любой ее отклик на мой отклик на ее отклик — это как прятки в фотокомнате фотокомнаты, безумное проникновение внутрь проникновения, фрактальная пенетрация пенетрации, во время оно мы схватили друг друга между ног с решимостью палачей, но даже отдаленно не были тогда так трепетно, так до дрожи счастливы, как от этого гимназического поцелуя в охотничьем интерьере, за который я тем увереннее рассчитываю получить пулю в затылок, чем дольше он длится. Однако Борис возвращается лишь после нашей поспешной реставрации (чуть перекошенная блузка, прядь волос на щеке Анны), с такой акробатической точностью, будто, исполнив тройное сальто, он схватился за отброшенную нами трапецию. У него благостно-пьяный вид все знающего и даже все простившего человека. То ли совпадение, то ли клоунская маска смерти. Он должен быть ревнивее любого мужчины прошлого. Или бессильнее. После второй конференции человек пятнадцать собрались в чудесном сумраке бара Дайсукэ. Шпербер самолично играл на саксофоне в узком хроносферическом кругу, из которого наши воспоминания сейчас выделяют удлиненную голову с очками в золотой оправе: Хаями. Мы помним, как он хвалил коктейли Дайсукэ, похлопывал по его могучим плечам и восторгался Северной стеной Айгера, покорение которой якобы должно быть детской забавой под нашим вечным полуденным солнцем. Сцена кажется пугающе каннибальской, ибо стражник ледяного храма все еще стоит перед нашими глазами, однако на самом деле она лишь задает загадки, ведь мы видели не Дайсукэ, а псевдоклона, и вдобавок живого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Только эта необходимость смотреть, как… — говорит Анна и умолкает, чтобы не нарушать соглашение о первых двух годах.
У врачей-добровольцев были и менее сенсационные успехи: например, удаление зуба, лечение сепсиса, фармакологические консультации и снаряжение всех аптечкой для путешествий вместе с подробной инструкцией, которая даже самым несведущим должна помочь выжить на природе и в пустыне больших городов (кондомы, обезболивающие препараты, пластыри и бинты, скальпель и йод, но без спорных суицидальных леденцов). В канун первого Нового года Доусон и Митидьери, от которого с его лягушачьим ртом и лысиной на три четверти головы я поначалу не ожидал ничего хорошего, открыли врачебную практику на площади Бург-де-фур с ежедневно работающим почтовым ящиком и гарантией присутствия каждую среду без исключений. Именно в среду открылись двери и второго по-настоящему социального учреждения, подвального бара Дайсукэ «Черепаха», под панцирем коей можно было спрятаться от солнечных стрел ночи в компании себе подобных.
ЦЕРНистские исследования по окончании второго года произвели впечатление только на горстку наивных, а экспедиционные отчеты, собранные и распространенные кланом Тийе, представляли собой продление все того же ужаса, новые перспективы все растущей и уплотняющейся паутины. Вместо философских размышлений пришло разочарование, вместо надежды — безропотная униженность в ожидании еще большей униженности. Какой-то шутник вздумал принести с собой шампанское для празднования второго Нового года. Но верховенство принадлежало не игристым диспутам вприкуску с освежающими полемиками, а замороженной крови Спящего Королевства. Три убийства были убедительно описаны в Шперберовом «Бюллетене» (однако из почтения к читателям не было ни единой фотографии их отвратительной комы).
— Много шума из ничего, — заявляет теперь Борис, покачиваясь, поднимается и бьется головой о перевернутое ведро для молока, изображающее, видимо, охотничью лампу; его мочевой пузырь не дремлет.
Мне уже не вспомнить, как они с Анной отреагировали тогда на известие о ликвидациях (краткое разжижение, мгновенно сменяющееся кристаллизованной смертью), хотя мы стояли рядом, опять вместе с Дюрэ-туалем, Шпербером и Дайсукэ, непроизвольно вновь сплотившись в случайную семью первых женевских недель. Сильнее всего убийства взволновали группу людей, стоявших позади нас как на первой, так и на второй конференции; людей, которые, подобно нам, подчинились консервативному импульсу сплоченности, но гораздо сильнее, как я теперь знаю. Софи Лапьер, Карл Гут-сранд, Герберт Карстмайер и их жалкая или счастливая сельская Коммуна Неведения, предмет наших теперешних забот, неподалеку отсюда, как говорит Анна, указывая пальцем направление, куда мы отправимся завтра или послезавтра. Пока я смотрю на длинный гребень елово-зеленой волны, что-то прохладное, влажноватое, электризующее, пылающее садится справа мне на шею. Анна целует меня, и любой ее отклик на мой отклик на ее отклик — это как прятки в фотокомнате фотокомнаты, безумное проникновение внутрь проникновения, фрактальная пенетрация пенетрации, во время оно мы схватили друг друга между ног с решимостью палачей, но даже отдаленно не были тогда так трепетно, так до дрожи счастливы, как от этого гимназического поцелуя в охотничьем интерьере, за который я тем увереннее рассчитываю получить пулю в затылок, чем дольше он длится. Однако Борис возвращается лишь после нашей поспешной реставрации (чуть перекошенная блузка, прядь волос на щеке Анны), с такой акробатической точностью, будто, исполнив тройное сальто, он схватился за отброшенную нами трапецию. У него благостно-пьяный вид все знающего и даже все простившего человека. То ли совпадение, то ли клоунская маска смерти. Он должен быть ревнивее любого мужчины прошлого. Или бессильнее. После второй конференции человек пятнадцать собрались в чудесном сумраке бара Дайсукэ. Шпербер самолично играл на саксофоне в узком хроносферическом кругу, из которого наши воспоминания сейчас выделяют удлиненную голову с очками в золотой оправе: Хаями. Мы помним, как он хвалил коктейли Дайсукэ, похлопывал по его могучим плечам и восторгался Северной стеной Айгера, покорение которой якобы должно быть детской забавой под нашим вечным полуденным солнцем. Сцена кажется пугающе каннибальской, ибо стражник ледяного храма все еще стоит перед нашими глазами, однако на самом деле она лишь задает загадки, ведь мы видели не Дайсукэ, а псевдоклона, и вдобавок живого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89