Почти все несли вздор и бестолково топтались на месте.
Вторая чайка, с распахнутыми крыльями пригвожденная к летнему небу в сорока метрах над своей сестрой, лежащей у ног мадам Дену, могла, наверное, окинуть взглядом весь хронифицированный ареал, который Мендекер вскоре нарисует на доске. Там суетились семьдесят человек, они вертелись волчками, дергали себя за волосы, удивленно разглядывали свои руки и ноги, падали на колени, задирали головы вверх, словно там скрывался ОН, ОНА, ОНО, судьбоносный космический корабль. Мне показалось, что я теряю сознание. Борис, Хэрриет, даже Пэтти Доусон рассказывали потом, что почувствовали страх смерти. Анна решила, что у нее приступ внезапной глухоты, Шпербер — что у него инфаркт, предвестником которого бывает ощущение чрезвычайной замедленности, «жвачка последней секунды, растянутая между грязными пальцами злобного мальчишки», как он напишет во втором выпуске «Бюллетеня». А некоторые поначалу якобы вообще ничего не заметили, даже флуктуации внешних звуков. Все зависело, конечно же, от местоположения, от случайного шага, отделявшего тебя от официанток с вечно льющимся про-секко, от перистого сугроба чайки, от электронного табло лифта, внезапно погасшего (отрывная кромка!) на глазах у меня и Берини, на глазах Софи Лапьер, которую муж только что посадил в наш предпоследний лифт и сам оказался теперь беззвучно похороненным, удостоившись воздушного погребения под землей, между ДЕЛФИ и Пунктом № 8.
По-прежнему бьется сердце. Тикают часы на запястье. Трава у ног застыла проволокой, но кто-то проходит мимо и кто-то двигается сзади. С поворотом головы крик, звенящий в ушах, моментально обрывается. Испуганно дергаешься назад — разумеется, назад в пространстве и никогда во времени — и вновь слышишь тяжелое дыхание, хрип, истеричные, судорожные вдохи современников, при условии, что они стоят почти вплотную, на расстоянии, предполагающем скорое или только что расторгнутое объятие. Только твоя вина, если мир вдруг мутнеет, бледнеет и расплывается, — это ты помнишь с детства. Но теперь птицы — цветные кляксы неряшливого импрессиониста. Кто-то усадил восковых кукол на полицейские мотоциклы, приклеив к лицам сахарную вату вместо сигаретного дыма. Громадная лампа накаливания, шар, висящий почти вертикально над нашими головами, тотчас спалит замеревший на катушке проектора синий целлулоид дневного неба в долгие минуты секунды ноль.
Хронифицированный пузырь, поднявшийся из шахты ДЕЛФИ, уже лопнул, когда мадам Дену поймала свою чайку. От него на площадке, подобно мыльной пене, осталось множество маленьких сфер вокруг каждого человека, которые, однако, — и в этом также сходные с мыльными пузырями — склеивались вместе, едва люди приближались друг к другу на расстояние вытянутых рук. Вокруг жалких штришков, изображающих нас на Пункте № 8 в нулевой момент, Мендекер нарисует буферные зоны, напоминающие рыбьи плавательные пузыри или земляные орехи в скорлупе. Внутри такой сферы — как мы смогли определить в тогдашнем паническом, полубезумном состоянии — мы слышим. Шаг в сторону, поворот головы, и тут же тебя охватывает тишина, точнее — лишь твои собственные звуки.
Марсель с телохранителями по бокам стоял достаточно близко ко мне, когда, вытянув руку, нашел самое меткое определение для людей из мира официанток с застывшим просекко:
— Они что, сфотографированы?
«Мумифицированы» тоже подошло бы, но не бывает таких упитанных и ладно сбитых мумий на мотоциклах. «Замороженный» — уместное слово для известной окоченелости обоих водителей ЦЕРНовских автобусов, стоявших напротив друг друга, почесывая ягодицы и массируя шеи. Замените сигареты термометрами — и картина получится вполне естественная. Для нас эти люди выглядели одурманенными наркоманами, сомнамбулами, коматозными куклами, консервами внутри воздушного желе и так далее. Какой-то гром небесный поразил полицейских. Официанток. Водителей автобусов. Чиновников в машине сопровождения Тийе — два чучела на службе, кол проглотившие. Одного ЦЕРНовского техника в сером халате усмешка времени застигла особенно живописным образом: в момент прыжка через канатный барабан, так что теперь он как будто летел за счет подъемной силы распахнутого крылатого халата. Фотоэкземпляры, сфотографированные, выкристаллизованные в закрепителе времени, — детское слово оказалось самым верным, даже для третьего измерения.
4
Выйдя наружу одним из последних, я мог окинуть взглядом почти всех, кто в скором времени появится в «Перечне Шпербера». Два ребенка, пятнадцать женщин, пятьдесят три мужчины. Однако в тот момент мне было не до психологических штудий, как и самому ученому мэтру, колотившему волосатыми лапами по рубашке и без устали звавшему на помощь санитаров; рухнув на колени, он оказался вровень с изогнутой в виттовой пляске Пэтти Доусон. Хладнокровный наблюдатель данной пограничной ситуации мог бы обзавестись увесистым багажом эмпирических знаний. И составить психологически верные портреты — к примеру, Мендекера (с десяток раз ударил себя по угловатому лбу, прихрюкивая), Тийе (в ярости накинулся на телохранителей, которые выхватили пистолеты, чтобы прикончить на месте этого подлого клоуна Хроноса), Бентама и Митидьери. Как я видел тогда и узнал наверняка позднее, ЦЕРНисты были объяты ужасом не меньше нас, профанов в вопросах апокалипсиса. Эксперт ДЕЛФИ Калькхоф моментально опорожнил желудок в штаны, чем доказал высочайшую проницательность и способность к построению и анализу противоестественных моделей: он уже предвидел последствия во всех их хитросплетениях, часы, до краев заполненные страхом.
Ты пока жив — это однозначно. Тебя окружают живые люди, что утешает, хоть они и исполняют хореографию какого-то безумного балетмейстера. Еле держась на ногах, Анна уткнулась лицом в грудь мужа. Один из японцев вышагивает по-журавлиному и как-то замысловато гребет руками по воздуху. То тут, то там кто-то судорожно дергается, но беззвучно; впрочем, слышать все эти вопли тебе и незачем.
Первое: ты выжил. Второе: ты не один. Третье: в очередной раз гроза прошла стороной. Со слухом творится что-то странное, но потом разберемся. А что касается зрения… Возможно, нарушена связь между глазами и мозгом, и поэтому одни люди кажутся нормальными, а другие — оцепеневшими, хотя между теми и другими расстояние не больше метра. Преступаешь границу: это не фотография, а скульптурный парк, выросший на бетонной площадке Пункта № 8. Водители автобусов. Полицейские. Левитирующий над бобиной техник. Живые статуи или статуи живых людей в натуральную величину, и перед ними — а вскоре между ними — передвигаемся мы, зрители, посетители музея, почти потерявшие дар речи при виде столь жизненно-аутентичного искусства (по-прежнему словесные обрывки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Вторая чайка, с распахнутыми крыльями пригвожденная к летнему небу в сорока метрах над своей сестрой, лежащей у ног мадам Дену, могла, наверное, окинуть взглядом весь хронифицированный ареал, который Мендекер вскоре нарисует на доске. Там суетились семьдесят человек, они вертелись волчками, дергали себя за волосы, удивленно разглядывали свои руки и ноги, падали на колени, задирали головы вверх, словно там скрывался ОН, ОНА, ОНО, судьбоносный космический корабль. Мне показалось, что я теряю сознание. Борис, Хэрриет, даже Пэтти Доусон рассказывали потом, что почувствовали страх смерти. Анна решила, что у нее приступ внезапной глухоты, Шпербер — что у него инфаркт, предвестником которого бывает ощущение чрезвычайной замедленности, «жвачка последней секунды, растянутая между грязными пальцами злобного мальчишки», как он напишет во втором выпуске «Бюллетеня». А некоторые поначалу якобы вообще ничего не заметили, даже флуктуации внешних звуков. Все зависело, конечно же, от местоположения, от случайного шага, отделявшего тебя от официанток с вечно льющимся про-секко, от перистого сугроба чайки, от электронного табло лифта, внезапно погасшего (отрывная кромка!) на глазах у меня и Берини, на глазах Софи Лапьер, которую муж только что посадил в наш предпоследний лифт и сам оказался теперь беззвучно похороненным, удостоившись воздушного погребения под землей, между ДЕЛФИ и Пунктом № 8.
По-прежнему бьется сердце. Тикают часы на запястье. Трава у ног застыла проволокой, но кто-то проходит мимо и кто-то двигается сзади. С поворотом головы крик, звенящий в ушах, моментально обрывается. Испуганно дергаешься назад — разумеется, назад в пространстве и никогда во времени — и вновь слышишь тяжелое дыхание, хрип, истеричные, судорожные вдохи современников, при условии, что они стоят почти вплотную, на расстоянии, предполагающем скорое или только что расторгнутое объятие. Только твоя вина, если мир вдруг мутнеет, бледнеет и расплывается, — это ты помнишь с детства. Но теперь птицы — цветные кляксы неряшливого импрессиониста. Кто-то усадил восковых кукол на полицейские мотоциклы, приклеив к лицам сахарную вату вместо сигаретного дыма. Громадная лампа накаливания, шар, висящий почти вертикально над нашими головами, тотчас спалит замеревший на катушке проектора синий целлулоид дневного неба в долгие минуты секунды ноль.
Хронифицированный пузырь, поднявшийся из шахты ДЕЛФИ, уже лопнул, когда мадам Дену поймала свою чайку. От него на площадке, подобно мыльной пене, осталось множество маленьких сфер вокруг каждого человека, которые, однако, — и в этом также сходные с мыльными пузырями — склеивались вместе, едва люди приближались друг к другу на расстояние вытянутых рук. Вокруг жалких штришков, изображающих нас на Пункте № 8 в нулевой момент, Мендекер нарисует буферные зоны, напоминающие рыбьи плавательные пузыри или земляные орехи в скорлупе. Внутри такой сферы — как мы смогли определить в тогдашнем паническом, полубезумном состоянии — мы слышим. Шаг в сторону, поворот головы, и тут же тебя охватывает тишина, точнее — лишь твои собственные звуки.
Марсель с телохранителями по бокам стоял достаточно близко ко мне, когда, вытянув руку, нашел самое меткое определение для людей из мира официанток с застывшим просекко:
— Они что, сфотографированы?
«Мумифицированы» тоже подошло бы, но не бывает таких упитанных и ладно сбитых мумий на мотоциклах. «Замороженный» — уместное слово для известной окоченелости обоих водителей ЦЕРНовских автобусов, стоявших напротив друг друга, почесывая ягодицы и массируя шеи. Замените сигареты термометрами — и картина получится вполне естественная. Для нас эти люди выглядели одурманенными наркоманами, сомнамбулами, коматозными куклами, консервами внутри воздушного желе и так далее. Какой-то гром небесный поразил полицейских. Официанток. Водителей автобусов. Чиновников в машине сопровождения Тийе — два чучела на службе, кол проглотившие. Одного ЦЕРНовского техника в сером халате усмешка времени застигла особенно живописным образом: в момент прыжка через канатный барабан, так что теперь он как будто летел за счет подъемной силы распахнутого крылатого халата. Фотоэкземпляры, сфотографированные, выкристаллизованные в закрепителе времени, — детское слово оказалось самым верным, даже для третьего измерения.
4
Выйдя наружу одним из последних, я мог окинуть взглядом почти всех, кто в скором времени появится в «Перечне Шпербера». Два ребенка, пятнадцать женщин, пятьдесят три мужчины. Однако в тот момент мне было не до психологических штудий, как и самому ученому мэтру, колотившему волосатыми лапами по рубашке и без устали звавшему на помощь санитаров; рухнув на колени, он оказался вровень с изогнутой в виттовой пляске Пэтти Доусон. Хладнокровный наблюдатель данной пограничной ситуации мог бы обзавестись увесистым багажом эмпирических знаний. И составить психологически верные портреты — к примеру, Мендекера (с десяток раз ударил себя по угловатому лбу, прихрюкивая), Тийе (в ярости накинулся на телохранителей, которые выхватили пистолеты, чтобы прикончить на месте этого подлого клоуна Хроноса), Бентама и Митидьери. Как я видел тогда и узнал наверняка позднее, ЦЕРНисты были объяты ужасом не меньше нас, профанов в вопросах апокалипсиса. Эксперт ДЕЛФИ Калькхоф моментально опорожнил желудок в штаны, чем доказал высочайшую проницательность и способность к построению и анализу противоестественных моделей: он уже предвидел последствия во всех их хитросплетениях, часы, до краев заполненные страхом.
Ты пока жив — это однозначно. Тебя окружают живые люди, что утешает, хоть они и исполняют хореографию какого-то безумного балетмейстера. Еле держась на ногах, Анна уткнулась лицом в грудь мужа. Один из японцев вышагивает по-журавлиному и как-то замысловато гребет руками по воздуху. То тут, то там кто-то судорожно дергается, но беззвучно; впрочем, слышать все эти вопли тебе и незачем.
Первое: ты выжил. Второе: ты не один. Третье: в очередной раз гроза прошла стороной. Со слухом творится что-то странное, но потом разберемся. А что касается зрения… Возможно, нарушена связь между глазами и мозгом, и поэтому одни люди кажутся нормальными, а другие — оцепеневшими, хотя между теми и другими расстояние не больше метра. Преступаешь границу: это не фотография, а скульптурный парк, выросший на бетонной площадке Пункта № 8. Водители автобусов. Полицейские. Левитирующий над бобиной техник. Живые статуи или статуи живых людей в натуральную величину, и перед ними — а вскоре между ними — передвигаемся мы, зрители, посетители музея, почти потерявшие дар речи при виде столь жизненно-аутентичного искусства (по-прежнему словесные обрывки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89