Мне кажется, она осмысленно пошла на Невский, где всего легче было ее поймать. Она решилась умереть вместе с Андреем. Какие женщины были нашими подругами! О, о них будут помнить в веках…»
Кибальчич смотрел на небо, и видения прошлого роились в его голове. Вспомнилась Лиза… последнее свидание на скамейке в саду у Адмиралтейства.
«Где-то она сейчас, эта чудесная девушка? Наверное, уже узнала обо мне и горюет… Как хорошо, что я не связал с нею свою судьбу… О, она поступила бы точно так же, как Фигнер. Она бы пошла на свидание, даже если б это грозило ей гибелью. Славная! Милая! Она и сейчас, очевидно, любит меня…»
Кибальчич встряхнулся и взглянул на далекие звезды.
«Да, стихи… Как это… Кажется, так:
И новою жизнью одеты,
Как прежде, одна за другой
Несутся и мчатся планеты
Предвечной стезей мировой…
И полные к свету влеченья,
Стремясь неотступно вперед,
Свершают на них поколенья,
Как волны, торжественный ход.
А ведь там, на этих звездах, может быть, тоже живут люди. Возможно, так же любят, страдают, борются… и даже сидят в тюрьмах…
Но хочется верить, что звездные люди в своем развитии намного опередили нас, жителей земли… Возможно, что на ближайших планетах, скажем – на Марсе, уже давно уничтожены рабство, деспотизм и разрушены все тюрьмы… О, как были бы счастливы люди земли, если б им удалось взлететь в звездную высь и побывать на соседних планетах!.. Но разве это возможно? Ведь, кроме жалкого воздушного шара, человечество ничем не располагает… Видимо, только люди, обреченные на смерть, могут так горячо мечтать о полете в другие миры. А как это было бы чудесно!»
Кибальчич раскинул руки, словно готовился взлететь в небо. В это мгновение он был во власти мечты. Его глаза горели огнем вдохновения.
«А что, если задуманный мной аппарат приспособить для этой цели? Ведь он мог бы лететь и в безвоздушном пространстве! Сила реакции безусловно способна действовать и там, в безвоздушном пространстве. Идея! Право, идея!..» – Кибальчич возбужденно заходил по камере.
«Жаль, нет ни бумаги, ни чернил, и даже обломка карандаша сейчас не допросишься… Что же делать?
Когда я был свободен, у меня недоставало времени, чтоб думать над проектом. Я всегда оказывался занят. А потом, когда свершилось то, о чем мы мечтали и к чему готовились целых два года, нашло какое-то оцепенение. Я ходил словно лунатик. Все мы чего-то ждали, на что-то надеялись. В эти дни невозможно было думать о том, что не относилось к партии, к нашей борьбе.
Лишь только во время болезни я опять стал размышлять о проекте и, кажется, совсем осмыслил свою идею, но воплотить ее в чертежи у меня не было сил. А сейчас напротив! Сейчас у меня еще есть силы и нет никаких дел. Сейчас я в тюрьме, но я свободен мыслями. Я на краю могилы, но я еще жив и могу творить!»
И Кибальчич вдруг с удивительной ясностью увидел свой замысел, воплощенный в макет. То, что осмысливалось годами и представлялось в виде догадок и предположений, вдруг обрело форму, предстало зримо, осязаемо.
«Где бы взять карандаш, гвоздик, что-нибудь острое?»
Кибальчич опустился на колено и стал ощупывать каменные плиты пола, ища, не запала ли в щель какая-нибудь железка или обломок стекла. Руки нащупали выбоину и в ней каменные крошки. Выбрав маленький острый щебень, Кибальчич поднялся и подошел к стене.
«Стрела-ракета, которую мы запускали с Желябовым, была сделана из обычной трубки, потому и взлетела невысоко. Цилиндру же нужно придать особую форму. Он должен походить на пулю, только следует сузить нижнюю часть, чтоб ограничить выход газов».
Кибальчич поудобней зажал в пальцах щебень и, делая размашистые движения, стал чертить на оштукатуренной стене схему летательного снаряда.
Надзиратель, наблюдавший за ним в волчок, подумал: «Должно, совсем рехнулся малый. То бегал, как ошпаренный, то на стену собирается лезть…»
А Кибальчич, начертив схему и обозначив детали буквами, в изнеможении лег на железную кровать и тут же уснул.
3
Проснулся Кибальчич от знобящего холода, увидел окованную железом дверь, а в волчке круглый глаз надзирателя – и вмиг вспомнил и представил ужас и безысходность своего положения.
По телу пробежала дрожь, дробно застучали зубы. Он натянул на себя грубое одеяло из солдатского сукна. Но вдруг он сообразил, что через два дня суд, и это заставило его подняться. Кибальчич стал ходить по камере, взмахивая руками, согреваясь и разминаясь.
Заскрежетали запоры. Двое тюремщиков принесли умыться и поставили на прикованный к стене стол скудную еду.
Поев и выпив кружку горячего чая, Кибальчич согрелся и подошел к стене, где вчера делал чертеж. На серой, грубой штукатурке почти нельзя было рассмотреть вчерашние царапины. Кибальчич подошел к двери и застучал кулаком.
– Что надо? – грубо спросил надзиратель.
– Принесите бумаги и чернил, я должен написать письмо начальству.
– Не велено! – пробасил надзиратель.
Кибальчич снова застучал:
– Скажите смотрителю, что я требую, что мне необходимо написать…
– Вот ужо смотритель сам будет делать обход – ему и скажете.
Кибальчич понял бесполезность своих усилий и снова стал ходить, стараясь мысленно нарисовать и лишний раз обдумать представившееся ему вчера устройство летательного аппарата.
Часов в одиннадцать из коридора послышался топот сапог и грубые голоса. Тяжелая дверь камеры распахнулась – вошел тучный, угрюмый человек с седыми нависающими бровями, в синей жандармской шинели. Его окружали дюжие тюремщики.
– На что жалуетесь? – громко, по-казенному спросил он.
«Очевидно, сам смотритель», – догадался Кибальчич и сразу решил, что этому грубому жандарму о проекте говорить бессмысленно.
– Жалоб нет, но я хочу сделать важное заявление начальству и для этого прошу бумагу и чернил.
– Разрешаю! – сказал смотритель и, резко повернувшись, вышел.
Когда голоса и шаги стихли, коридорный принес два листа бумаги и чернила. Кибальчич присел к столу и стал быстро писать, стараясь вначале набросать главные мысли… В этот день его не беспокоили, и работа шла хорошо.
После обеда оба листка бумаги были исписаны, и Кибальчич опять застучал в дверь, требуя бумаги.
– Больше не велено! – ответил надзиратель.
– Да как же так, мне же не хватило.
– Не могу знать! – отозвался надзиратель и отошел от волчка.
Кибальчич сел на кровать к столу и стал перечитывать написанное. Он был так поглощен своими мыслями, что не услышал, как открылась дверь и в камеру вошел плотный господин с седеющей бородкой.
Штатский сюртук, большие умные глаза и учтивость, с которой он поздоровался, сказали Кибальчичу, что это не следователь и не прокурор.
– Чем могу служить? – спросил Кибальчич, вставая.
– Присяжный поверенный Герард, – отрекомендовался вошедший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
Кибальчич смотрел на небо, и видения прошлого роились в его голове. Вспомнилась Лиза… последнее свидание на скамейке в саду у Адмиралтейства.
«Где-то она сейчас, эта чудесная девушка? Наверное, уже узнала обо мне и горюет… Как хорошо, что я не связал с нею свою судьбу… О, она поступила бы точно так же, как Фигнер. Она бы пошла на свидание, даже если б это грозило ей гибелью. Славная! Милая! Она и сейчас, очевидно, любит меня…»
Кибальчич встряхнулся и взглянул на далекие звезды.
«Да, стихи… Как это… Кажется, так:
И новою жизнью одеты,
Как прежде, одна за другой
Несутся и мчатся планеты
Предвечной стезей мировой…
И полные к свету влеченья,
Стремясь неотступно вперед,
Свершают на них поколенья,
Как волны, торжественный ход.
А ведь там, на этих звездах, может быть, тоже живут люди. Возможно, так же любят, страдают, борются… и даже сидят в тюрьмах…
Но хочется верить, что звездные люди в своем развитии намного опередили нас, жителей земли… Возможно, что на ближайших планетах, скажем – на Марсе, уже давно уничтожены рабство, деспотизм и разрушены все тюрьмы… О, как были бы счастливы люди земли, если б им удалось взлететь в звездную высь и побывать на соседних планетах!.. Но разве это возможно? Ведь, кроме жалкого воздушного шара, человечество ничем не располагает… Видимо, только люди, обреченные на смерть, могут так горячо мечтать о полете в другие миры. А как это было бы чудесно!»
Кибальчич раскинул руки, словно готовился взлететь в небо. В это мгновение он был во власти мечты. Его глаза горели огнем вдохновения.
«А что, если задуманный мной аппарат приспособить для этой цели? Ведь он мог бы лететь и в безвоздушном пространстве! Сила реакции безусловно способна действовать и там, в безвоздушном пространстве. Идея! Право, идея!..» – Кибальчич возбужденно заходил по камере.
«Жаль, нет ни бумаги, ни чернил, и даже обломка карандаша сейчас не допросишься… Что же делать?
Когда я был свободен, у меня недоставало времени, чтоб думать над проектом. Я всегда оказывался занят. А потом, когда свершилось то, о чем мы мечтали и к чему готовились целых два года, нашло какое-то оцепенение. Я ходил словно лунатик. Все мы чего-то ждали, на что-то надеялись. В эти дни невозможно было думать о том, что не относилось к партии, к нашей борьбе.
Лишь только во время болезни я опять стал размышлять о проекте и, кажется, совсем осмыслил свою идею, но воплотить ее в чертежи у меня не было сил. А сейчас напротив! Сейчас у меня еще есть силы и нет никаких дел. Сейчас я в тюрьме, но я свободен мыслями. Я на краю могилы, но я еще жив и могу творить!»
И Кибальчич вдруг с удивительной ясностью увидел свой замысел, воплощенный в макет. То, что осмысливалось годами и представлялось в виде догадок и предположений, вдруг обрело форму, предстало зримо, осязаемо.
«Где бы взять карандаш, гвоздик, что-нибудь острое?»
Кибальчич опустился на колено и стал ощупывать каменные плиты пола, ища, не запала ли в щель какая-нибудь железка или обломок стекла. Руки нащупали выбоину и в ней каменные крошки. Выбрав маленький острый щебень, Кибальчич поднялся и подошел к стене.
«Стрела-ракета, которую мы запускали с Желябовым, была сделана из обычной трубки, потому и взлетела невысоко. Цилиндру же нужно придать особую форму. Он должен походить на пулю, только следует сузить нижнюю часть, чтоб ограничить выход газов».
Кибальчич поудобней зажал в пальцах щебень и, делая размашистые движения, стал чертить на оштукатуренной стене схему летательного снаряда.
Надзиратель, наблюдавший за ним в волчок, подумал: «Должно, совсем рехнулся малый. То бегал, как ошпаренный, то на стену собирается лезть…»
А Кибальчич, начертив схему и обозначив детали буквами, в изнеможении лег на железную кровать и тут же уснул.
3
Проснулся Кибальчич от знобящего холода, увидел окованную железом дверь, а в волчке круглый глаз надзирателя – и вмиг вспомнил и представил ужас и безысходность своего положения.
По телу пробежала дрожь, дробно застучали зубы. Он натянул на себя грубое одеяло из солдатского сукна. Но вдруг он сообразил, что через два дня суд, и это заставило его подняться. Кибальчич стал ходить по камере, взмахивая руками, согреваясь и разминаясь.
Заскрежетали запоры. Двое тюремщиков принесли умыться и поставили на прикованный к стене стол скудную еду.
Поев и выпив кружку горячего чая, Кибальчич согрелся и подошел к стене, где вчера делал чертеж. На серой, грубой штукатурке почти нельзя было рассмотреть вчерашние царапины. Кибальчич подошел к двери и застучал кулаком.
– Что надо? – грубо спросил надзиратель.
– Принесите бумаги и чернил, я должен написать письмо начальству.
– Не велено! – пробасил надзиратель.
Кибальчич снова застучал:
– Скажите смотрителю, что я требую, что мне необходимо написать…
– Вот ужо смотритель сам будет делать обход – ему и скажете.
Кибальчич понял бесполезность своих усилий и снова стал ходить, стараясь мысленно нарисовать и лишний раз обдумать представившееся ему вчера устройство летательного аппарата.
Часов в одиннадцать из коридора послышался топот сапог и грубые голоса. Тяжелая дверь камеры распахнулась – вошел тучный, угрюмый человек с седыми нависающими бровями, в синей жандармской шинели. Его окружали дюжие тюремщики.
– На что жалуетесь? – громко, по-казенному спросил он.
«Очевидно, сам смотритель», – догадался Кибальчич и сразу решил, что этому грубому жандарму о проекте говорить бессмысленно.
– Жалоб нет, но я хочу сделать важное заявление начальству и для этого прошу бумагу и чернил.
– Разрешаю! – сказал смотритель и, резко повернувшись, вышел.
Когда голоса и шаги стихли, коридорный принес два листа бумаги и чернила. Кибальчич присел к столу и стал быстро писать, стараясь вначале набросать главные мысли… В этот день его не беспокоили, и работа шла хорошо.
После обеда оба листка бумаги были исписаны, и Кибальчич опять застучал в дверь, требуя бумаги.
– Больше не велено! – ответил надзиратель.
– Да как же так, мне же не хватило.
– Не могу знать! – отозвался надзиратель и отошел от волчка.
Кибальчич сел на кровать к столу и стал перечитывать написанное. Он был так поглощен своими мыслями, что не услышал, как открылась дверь и в камеру вошел плотный господин с седеющей бородкой.
Штатский сюртук, большие умные глаза и учтивость, с которой он поздоровался, сказали Кибальчичу, что это не следователь и не прокурор.
– Чем могу служить? – спросил Кибальчич, вставая.
– Присяжный поверенный Герард, – отрекомендовался вошедший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166