Думаю, что в этом направлении и должно идти дальнейшее развитие воздухоплавания.
– Ну-с, а как же ваш аэростат будет управляться? – спросили из зала.
– Сейчас, как вы знаете, господа, создаются электрические двигатели и двигатели, работающие на жидком горючем. Я надеюсь, что они-то и обеспечат развитие аэронавтики. Именно они!
В зале зашептались.
Выждав тишину, Циолковский продолжал с воодушевлением и верой:
– Мой цельнометаллический аэростат имеет еще одну существенную особенность – он может менять свой объем. – Циолковский вновь поднял модель и сжал ее. – Вот видите! Это сокращение необходимо для того, чтоб избежать деформации корпуса и при расширении и сжатии газа в баллонах на разных высотах. Изменение объема дирижабля будет производиться системой тросов, расположенных внутри металлической оболочки. Я уверен, господа, что только цельнометаллические аэростаты принесут прогресс человечеству. Но такой системы аэростата еще никто в мире не предлагал. Я боюсь, что на мои идеи не обратят внимания, если вы, господа, не возвысите свой голос. Судьба моего изобретения в ваших руках. От вас, господа, зависит многое. Вы можете помочь мне и России проложить пути в голубом океане. Я взываю к вашему разуму и к вашим сердцам!..
Циолковский умолк.
Раздались хлопки, послышались ободряющие возгласы: «Похвально!», «Смело», «Весьма оригинально!»… Ученые тесным кольцом охватили Столетова. Секретарь взял под руку Циолковского и увел к себе…
6
В тот день, когда Циолковский, охваченный волнением, ехал на извозчике с моделью аэростата в Политехнический музей, к Стрешневым, стуча шашкой о ступеньки лестницы и хрипло дыша, поднимался тучный городовой.
Услышав тяжелые шаги, Сергей Андреевич поспешил в переднюю:
– Здравия желаю! – гаркнул городовой. – Вы будете господин Стрешнев?
– Да, я. Вам что угодно?
– Господин исправник требует вас к себе.
– Хорошо. Сейчас…
Городовой козырнул, щелкнул каблуками и вышел.
– Что, что случилось, Сережа? – выбежала из спальни встревоженная Лиза.
– Исправник требует к себе. Приходил городовой.
– Ты не волнуйся, Сережа. Если б что плохое – пришли бы жандармы.
– А вдруг жандармы уже ждут там? Может, собрать вещи?
Лиза растерянно посмотрела на мужа и, секунду подумав, подбежала к раскрытому окну, взглянула и пальцем поманила Стрешнева:
– Сережа, он тут…
– Городовой?
– Да, очевидно, ждет тебя…
Стрешнев, стараясь быть спокойным, оделся в старый гимназический вицмундир. Зашел в спальню, поцеловал спящего сына и, перекрестив его, вышел в столовую.
– Ты ждешь худшего? – спросила ходившая следом Лиза.
– Не знаю… На всякий случай, Лизок, вот тебе деньги, спрячь. Если меня арестуют – уезжай отсюда вместе с мамой и Коленькой. Впрочем, я надеюсь, что все обойдется…
Стрешнев обнял Лизу, поцеловал:
– Не волнуйся, Лизок, полагаю, что переведут в другой город, и мы опять будем вместе.
– Я пойду за тобой, Сережа. Чтоб увидеться еще раз и узнать…
– Хорошо. А где мама?
– Она на базаре, я уже послала кухарку…
Стрешнев ласково погладил волосы Лизы, еще раз поцеловал ее и вышел.
Городовой сидел на скамеечке и курил.
– Что, меня приказано доставить под конвоем? – громко, чтоб слышала Лиза, спросил Стрешнев.
– Никак нет, ваше благородие, – вскочил городовой, увидев блестящие пуговицы, – я просто курил в холодке.
«Хитрит», – подумал Стрешнев и быстро, не оглядываясь, пошел впереди…
– А, господин Стрешнев! Входите, входите! – весело выкрикнул исправник и легко встал из-за стола. – Здравия желаю, Сергей Андреевич! Присаживайтесь, – и протянул Стрешневу мясистую руку, как старому знакомому.
– Наконец-то я могу вас обрадовать. Пришла бумага из Петербурга. Вы теперь – вольный казак! Честь имею поздравить!
– Спасибо, господин исправник. Я еще не смею верить.
– Как же, вот-с она! Сам господин товарищ министра внутренних дел изволил положить резолюцию.
– Что же, я могу вернуться в Петербург?
– Нет, не совсем… однако через некоторое время, я полагаю, возможно…
– Что же в резолюции? – дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.
– А вот извольте убедиться сами: «Разрешается жить в Калуге».
– В Калуге?
– Да. Превосходный губернский город. Вы недовольны?
– Нет… я, собственно, не знаю…
– Как, помилуйте! В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!
– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.
Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.
7
С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.
Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.
Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.
Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.
Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.
Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.
О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?
Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…
– Эй, барин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
– Ну-с, а как же ваш аэростат будет управляться? – спросили из зала.
– Сейчас, как вы знаете, господа, создаются электрические двигатели и двигатели, работающие на жидком горючем. Я надеюсь, что они-то и обеспечат развитие аэронавтики. Именно они!
В зале зашептались.
Выждав тишину, Циолковский продолжал с воодушевлением и верой:
– Мой цельнометаллический аэростат имеет еще одну существенную особенность – он может менять свой объем. – Циолковский вновь поднял модель и сжал ее. – Вот видите! Это сокращение необходимо для того, чтоб избежать деформации корпуса и при расширении и сжатии газа в баллонах на разных высотах. Изменение объема дирижабля будет производиться системой тросов, расположенных внутри металлической оболочки. Я уверен, господа, что только цельнометаллические аэростаты принесут прогресс человечеству. Но такой системы аэростата еще никто в мире не предлагал. Я боюсь, что на мои идеи не обратят внимания, если вы, господа, не возвысите свой голос. Судьба моего изобретения в ваших руках. От вас, господа, зависит многое. Вы можете помочь мне и России проложить пути в голубом океане. Я взываю к вашему разуму и к вашим сердцам!..
Циолковский умолк.
Раздались хлопки, послышались ободряющие возгласы: «Похвально!», «Смело», «Весьма оригинально!»… Ученые тесным кольцом охватили Столетова. Секретарь взял под руку Циолковского и увел к себе…
6
В тот день, когда Циолковский, охваченный волнением, ехал на извозчике с моделью аэростата в Политехнический музей, к Стрешневым, стуча шашкой о ступеньки лестницы и хрипло дыша, поднимался тучный городовой.
Услышав тяжелые шаги, Сергей Андреевич поспешил в переднюю:
– Здравия желаю! – гаркнул городовой. – Вы будете господин Стрешнев?
– Да, я. Вам что угодно?
– Господин исправник требует вас к себе.
– Хорошо. Сейчас…
Городовой козырнул, щелкнул каблуками и вышел.
– Что, что случилось, Сережа? – выбежала из спальни встревоженная Лиза.
– Исправник требует к себе. Приходил городовой.
– Ты не волнуйся, Сережа. Если б что плохое – пришли бы жандармы.
– А вдруг жандармы уже ждут там? Может, собрать вещи?
Лиза растерянно посмотрела на мужа и, секунду подумав, подбежала к раскрытому окну, взглянула и пальцем поманила Стрешнева:
– Сережа, он тут…
– Городовой?
– Да, очевидно, ждет тебя…
Стрешнев, стараясь быть спокойным, оделся в старый гимназический вицмундир. Зашел в спальню, поцеловал спящего сына и, перекрестив его, вышел в столовую.
– Ты ждешь худшего? – спросила ходившая следом Лиза.
– Не знаю… На всякий случай, Лизок, вот тебе деньги, спрячь. Если меня арестуют – уезжай отсюда вместе с мамой и Коленькой. Впрочем, я надеюсь, что все обойдется…
Стрешнев обнял Лизу, поцеловал:
– Не волнуйся, Лизок, полагаю, что переведут в другой город, и мы опять будем вместе.
– Я пойду за тобой, Сережа. Чтоб увидеться еще раз и узнать…
– Хорошо. А где мама?
– Она на базаре, я уже послала кухарку…
Стрешнев ласково погладил волосы Лизы, еще раз поцеловал ее и вышел.
Городовой сидел на скамеечке и курил.
– Что, меня приказано доставить под конвоем? – громко, чтоб слышала Лиза, спросил Стрешнев.
– Никак нет, ваше благородие, – вскочил городовой, увидев блестящие пуговицы, – я просто курил в холодке.
«Хитрит», – подумал Стрешнев и быстро, не оглядываясь, пошел впереди…
– А, господин Стрешнев! Входите, входите! – весело выкрикнул исправник и легко встал из-за стола. – Здравия желаю, Сергей Андреевич! Присаживайтесь, – и протянул Стрешневу мясистую руку, как старому знакомому.
– Наконец-то я могу вас обрадовать. Пришла бумага из Петербурга. Вы теперь – вольный казак! Честь имею поздравить!
– Спасибо, господин исправник. Я еще не смею верить.
– Как же, вот-с она! Сам господин товарищ министра внутренних дел изволил положить резолюцию.
– Что же, я могу вернуться в Петербург?
– Нет, не совсем… однако через некоторое время, я полагаю, возможно…
– Что же в резолюции? – дрогнувшим голосом спросил Стрешнев.
– А вот извольте убедиться сами: «Разрешается жить в Калуге».
– В Калуге?
– Да. Превосходный губернский город. Вы недовольны?
– Нет… я, собственно, не знаю…
– Как, помилуйте! В теперешнее-то время! Эх, Сергей Андреевич, Сергей Андреевич! Я ведь боялся за вас – ночи не спал… Ведь в Сибирь могли вас закатать. Да-с… Уж вы поверьте мне. Я знаю… Счастье в том, что бумага была подписана еще до этой крамолы. Поезжайте, голубчик, в Калугу – барином заживете. Вот для вас бумаги. Желаю успеха!
– Благодарю вас, господин исправник, – поклонился Стрешнев, взяв бумаги.
Исправник встал и, пожав руку Стрешневу, проводил его до дверей.
7
С последней перед Боровском станции Циолковский выехал на перекладных еще затемно. Было прохладно и сыровато: в низине, у темного леса, висел густой туман. От прерванного сна и сырости слегка знобило. Усталость и нервное напряжение последних дней давали себя знать. Циолковский завернулся в крылатку и, поудобней усевшись, задремал.
Дорога тянулась лесом. Пахло хвоей и прелью. Лес спал. Его покоя не нарушало монотонное тарахтенье колес, позвякивание подков и редкие всхрапы лошадей. Лес спал величавым таинственным сном. Циолковский несколько раз открывал глаза, взглядывал в его непроглядную темень и снова погружался в дремоту.
Но вот небо посветлело, и черный густой лес как бы отодвинулся от дороги – потянулся веселый молодой березняк, еще матовый от росы и пахнувший мочеными вениками.
Из-за большого леса поднялось солнце. Застрекотали кузнечики. Где-то далеко, в лугах, заржали лошади; на бугре, в деревне, стали заливисто перекликаться петухи.
Солнечный луч, проткнув листву березняка, скользнул по лицу Циолковского и разбудил его.
Неторопливо, протерев запотевшие стекла очков, Циолковский с детской беспечностью взглянул на просыпающийся мир, прислушался к пению петухов и сладко потянулся. На душе у него было радостно и безмятежно. Впервые за тридцать лет жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Да и было отчего! Его труд «Теория аэростата» был единодушно одобрен большим собранием московских ученых и послан на заключение профессору Жуковскому – ученику и другу Столетова. В доброжелательном отзыве профессора никто не сомневался. Столетов, прощаясь, пообещал, что общество окажет содействие в опубликовании «Теории аэростата» и сделает этот труд достоянием широкой гласности.
О чем же мог еще мечтать молодой исследователь?
Циолковский предался грезам о будущем, которое рисовалось ему весьма заманчивым. Представилось, как на его аэростатах люди летят во все концы земли… Он зевнул и снова впал в дремоту…
– Эй, барин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166