Через месяц отсутствия Егор позвонил как ни в чем не бывало, в полдесятого вечера, и развязно поинтересовался, какие у меня на сегодня планы.
«Сегодня уже заканчивается», – заметила я.
«Я имел в виду – до утра», – сказал он.
Сказал так буднично, как будто не было всех этих рассветных узоров весны, не было слюдяного мартовского молчания, не было совпадений, не было. Мне показалось это чудовищно странным. Точнее, просто чудовищным. Отчетливо помню ощущение приложенного мобильного к уху. Очевидно, мы недопонимали друг друга больше, чем я думала. Наверное, то понимание, которое было у нас, было сезонным и вместе с сезоном ушло.
Я не стала спрашивать, что случилось, потому что и так знала ответ: он звучал бы приблизительно как «работал». Ну или еще что-нибудь в этом роде… Пожелания работать ему и дальше мне бы хотелось в нашем разговоре избежать. Но я надеялась, что Егор скажет что-нибудь другое… Хотя бы еще что-то. Это было важно, я ждала. Время шло, он молчал. Пауза была – мхатовская.
Наконец мой давнишний ухажер-приятель напротив меня за столиком (а в тот вечер я ужинала в одной из дорогущих рестораций Москвы) отпил вина и взглянул на меня удивленно. Я нарушила молчание: извинившись, встала из-за столика и вышла, держа телефон у уха.
– Что там у тебя? – поинтересовался Егор, и в голосе его мне вдруг послышалось много наглости.
После каких-то моих полувнятных полуфраз, все еще рассчитанных на объяснение, я чистосердечно пожелала ему счастья, со мной или без меня.
– Если все-таки со мной, – сказала я дрогнувшим голосом, с которым мне не удалось справиться, – позвони мне.
И, положив трубку, расплакалась, как девочка. Я плакала еще долго, размазывая тушь по лицу и пытаясь спасти хоть какую-то часть макияжа, – стоя напротив огромного зеркала роскошной туалетной комнаты, запирающейся на кованый ключ, где в писсуарах лед, а смеситель над умывальником – золоченый лебедь, извергающий теплую, как кровь, воду, как только к нему подносишь руки. Но ни лебедь, ни ключ, ни зеркало не спасали… Тушь смывалась с ресниц, и страшно болело сердце, и невозможно было с улыбкой вернуться обратно за гурманский стол.
Но Егор так и не позвонил.
Я же говорю: банальная история. Наибанальнейшая. Десятки тысяч подобных историй вершатся в каменных джунглях каждый год, и моя отнюдь не самая печальная. Более того скажу: далеко не единичная. Не единственная, говоря проще. Но вот вперла мне в голову именно она, и никак нейдет, и даже снится.
Проснувшись утром, я чувствую себя совершенно разбитой. За окном стоит холодная непроглядная синь с первыми признаками рассветного тумана, и я лязгаю зубами, наливая себе кофе. Как никогда я сейчас понимаю, что такое «усталость металла». Авиационный термин, между прочим. Металл устал, хотя выглядит по-прежнему прекрасно. Только специальные датчики способны определить степень усталости металла. Если ее, усталость, время от времени не проверять, самолет в одночасье может развалиться прямо в воздухе. Несмотря на прекрасный внешний вид.
«Усталость металла» – звучит заманчиво и метафорично. Поучительно для жителей мегаполиса, что мирно спит сейчас, раскинувшись дробным синим силуэтом за окном.
7000 над землей
Есть такое особенное, аэропортное состояние усталости, когда расстояние до ближайшей точки покоя – постели в гостиничном номере – измеряешь уже не километрами, не странами и континентами, а временем лета. Всякая романтика отпадает, и думаешь не о пейзажах за окном, а просто о том, как сильно тебе хочется сейчас спать и что в действительности ты сможешь это сделать только через три часа.
Итак, до того момента, когда я лягу и провалюсь в сон, уткнувшись отмытым специальным косметическим мылом «Clinique» и одноименным же лосьоном отполированным лицом в гостиничную подушку, – три часа лета. Из них только полтора занимает сам полет, остальное – за такси и всякой дребеденью с разбором чемодана. Думая об этом, начинаю невольно приволакивать ноги, идя по наклонному стеклянному коридору к самолету. Париж-Франкфурт, connecting flight.
Прекрасная страна Франция дает визу кому ни попадя за один день… И мне в том числе. У меня две поездки с разницей в двенадцать дней: одна в Германию, другая в Италию. Для этого нужна шенгенская мультивиза, немецкого, как я предполагала, происхождения. Ан нет! К немцам я подала документы за три недели до вылета, и мне отказали: извините, мол, надо за четыре. А вот солнечная страна Франция не отказала. Welcome! Поэтому сегодня я влетаю в страны шенгенского соглашения через Париж. Хотя кажется несколько странным лететь во Франкфурт (из Москвы до него прямым рейсом три часа) через Париж (из Москвы до него четыре часа десять минут). Интересная загогулина получается.
Я не люблю полеты с пересадкой. Непременная задержка второго рейса, отсутствие нормального обеда и ужина плюс проколотая в детстве барабанная перепонка в левом ухе… Не представляю себе, как люди летают во всякие экзотические места с тремя пересадками. И все-таки для меня любой полет таит некое волшебство, бездумное, невесомо-веселое состояние человека, покинувшего пункт «А» и еще не прибывшего в пункт «Б», а просто летящего самолетом, глядящего в ослепительный овал иллюминатора, дремлющего под этим острым сиянием надоблачного света.
Впечатления, полученные в дороге, бывают необычайно остры и впоследствии имеют обыкновение внезапно всплывать в памяти яркими кусочками драгоценной смальты. На этот раз: аромат Gloria от Cacharel и подлинный вкус Stella Artois. Я – на пути к цели. Я лечу в сердце Европы и очень сильно хочу спать.
В самолетах традиционно пью только белое вино; но сегодня лечу уже вторым самолетом «AirFrance», а здесь у стюардесс такой безбожный французский английский, что почти ничего не понимаю, из того что они говорят. Объясняться сложно, хочется белого вина, приходится терпеть, – и это еще одно впечатление, которое будет вспоминаться позже, досконально возвращаясь ярчайшим флэш-бэком.
Вот я стою и смотрю сквозь стеклянную стену на бесконечное летное поле. Пассажиры нашего рейса еще не собрались, и кресла маленького зала ожидания в аэропорту Шарль-де-Голль позади меня пустуют. Я одна. Странно-уставшее солнце в странной дымке идет на закат. Небо чуть-чуть посиреневело и теперь разливает потоки волшебного, топазового света вокруг. Такой свет невечерний бывает только в конце августа и только в Европе. Глубокий голубой топаз.
На взлетно-посадочной зажигаются оранжевые софиты, когда наш самолет начинает пятиться назад. Вот уже и капитан корабля заговорил со мной на волшебном французском, которого я не понимаю. Но я знаю: сейчас из этой сплошной топазовой синевы мы нырнем вверх, в сапфировую высь, Париж – Франкфурт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49