Я, кажется, занимаюсь оправданием группок! Но ведь и КСС – группка. Сколько студентов-коммунистов здесь, в Нантере? Сотня, не больше. Но разница в том, что у нас за спиной – КП. В первый раз я ощутила силу партии на празднике «Юма» в 65-м. Там толпа не была суммой одиночеств, как здесь, это был единый, братский, радостный порыв. Его пульс был ощутим. У всех одна цель, все сплочены. Нет, я этого дня никогда на забуду, люди любили друг друга, заговаривали с незнакомыми, я вступила в КСС на следующий же день. Она посмотрела на пустую чашку, вытянула под столом ноги, уставилась в пол, подняв брови. С тех пор, конечно, возникали проблемы, или как выразился бы длинный Шарль, – перипетии. Например, в 66-м году, когда партия распустила сорбоннскую секцию КСС. Мне это тогда показалось догматизмом. Когда через несколько месяцев Андрие приехал в Нантер, я к нему обратилась с вопросами.
Она посмотрела на часы. Двадцать минут второго, ну где он шляется? Холодный кофе ни к черту не годится, даже запах не тот, напрасно он позволяет товарищам злоупотреблять своим временем, да еще шьется с кучей девчонок. Она опустила ресницы, пальцы ее сжали край стола; в конце концов, меня это не касается, он же не давал обет целомудрия, вступая в партию, и потом, он такой милый, я убеждена, он просто не может им отказать. Когда я сказала об этом Мерилю, он хохотал до упаду, будто я несу невесть какую чушь. А я все равно так думаю. Но я, откровенно говоря, – и не в том дело, что я себя считаю такой уж красивой, – я бы ни за что не позволила, чтобы со мной спали из жалости, это унизительно.
– Привет, – сказал Жоме, садясь рядом.
Она вздрогнула и покраснела.
– Привет, – сказала она угрюмо. – Я не заметила, как ты подошел.
И, не глядя на него, добавила нарочито грубым, резким мальчишечьим голосом:
– Придется тебе пить холодный кофе.
– Ничего не попишешь, – сказал он, разворачивая сахар.
Она подняла на него глаза, пользуясь тем, что он смотрел в свою чашку: широкие плечи, квадратное лицо, черные глаза, под ними синяки, густые черные усы, прикрывающие губы, залысины на висках, вид у него был жутко старый – по меньшей мере двадцать пять лет. И спокойствие, главное, спокойствие. Он сидел перед ней, уверенный в себе, незыблемый, как утес. Он вынимал сахар из бумажки неторопливо, умелыми движениями больших терпеливых рук с квадратными, коротко подстриженными ногтями. Высокий, солидный, тяжелый. И сильный. Один голос чего стоит. Не часто услышишь от него «товарищ», а жаль. Вот на Кубе, там весь день только и раздается: «companero, companera»; и так обращаются ко всем» даже к Фиделю, по-моему, это здорово. Но уж если Жоме произнесет это слово, – например, ты ему возражаешь, а он считает вопрос важным и отвергает твои возражения, в таких случаях он начинает всегда: «Товарищ, я тебе сейчас объясню…», и голос у него делается низким, глубоким, внушительным, просто все внутри переворачивается.
Она отвела от него взгляд и сказала:
– Там какой-то парень с тобой здоровается.
Жоме поднял голову и помахал рукой Менестрелю, который сидел один за столиком неподалеку от них.
– Наш? – сказала Дениз Фаржо.
– Нет, он политикой не занимается.
– А, – сказала Дениз презрительно, – «аполитичный»?
– Не совсем. Когда парни из «Запада» напали на нас в прошлом году около реста, Менестрель пришел нам на подмогу, сам, спонтанно.
– А, – сказала Дениз, глядя на Менестреля уже другими глазами.
Он сидел за столиком перед своей чашкой кофе, чистенький, зеленый юнец, отчасти папенькин сынок, но все же ничего, милый.
– Менестрель считает, – с иронией продолжал Жоме, – что «в данный момент» он политикой не занимается. Он свои студенческие годы «оставляет за скобками». Вот пройдет конкурс, тогда видно будет.
– А он пройдет? – сказала Дениз.
– Безусловно. Он смышлен и крепко вкалывает.
Дениз снова посмотрела на Менестреля. За несколько минут он значительно вырос в ее глазах. Из аполитичного субъекта стал антифашистом, из папенькина сынка – трудягой. Дениз трудяг уважала. Отец, мать, брат – в семействе Фаржо все вкалывали на совесть. Рене кончал на зубного техника, но уже зарабатывал себе на хлеб. К сожалению, он скатывался вправо. Он читал «Фигаро». И надо же, с грустью подумала Дениз.
– У него умный вид, –сказала она, не отрывая глаз от Менестреля.
– Не умный, а смышленый, – сказал Жоме.
Она подняла брови.
– Какая разница?
– Для меня ум это нечто всеобъемлющее, подразумевающее зрелость.
– А Менестрель не зрел?
Жоме покачал головой.
– Нет. В плане эмоциональном он даже несколько инфантилен. Зато в плане интеллектуальном…
Жоме сделал рукой движение вверх. Дениз взглянула на него, поглощенная его анализом.
– И чем это объясняется?
– Начальная школа, средняя, класс философии, два года в подготовительном, и все – не выходя из интерната. Он не жил, он учился.
– Понимаю, – сухо сказала Дениз и отвернулась.
О ней тоже можно сказать, что она не жила. Ладно. Значит, Менестрель невинен. Как я. Она посмотрела на него с безграничным изумлением. Неужели существуют и парни, сохранившие невинность, даже такие красивые парни? Это не укладывалось в голове. При всех преимуществах, которые у них есть, при всех правах, при всех поблажках. Менестрель ведь мог просто подойти к девочке и сказать, я хочу переспать с тобой, и никто бы не счел, что он шлюха. Напротив, его сочли бы предприимчивым, мужественным. Его бы одобрили.
– Я был в помещении Культурного центра, – сказал Жопе, ставя чашку. – Спятить можно. Группки затевают очередную фирменную бодягу.
– Они впустили тебя?
– Ты же знаешь их принципы. Они не фильтруют. Я, разумеется, удостоился нескольких любезностей вроде: «Эй ты там, контрреволюционер, ты что явился, чтобы доложить обо всем своей КП?» Или: «Хочешь, чтобы тебе рога обломали, дерьмо ревизионистское?» Но кто-то за меня заступился – оставь, мол, его в покое, у него такие же права, как у тебя. Пусть слушает и просвещается…
Жоме расправил плечи, оперся локтями о стол, развел своими большими руками с квадратными ногтями.
– Ну так вот, – продолжал он усмехаясь, – я просветился. Взяли двух их ребят. Катастрофа. Теперь они властям покажут – а что, собственно, покажут?
– Взяли двух их ребят?
– Из-за истории с «Америкен экспрес». Вчера или позавчера. Да ты знаешь. Ребята из Национального комитета защиты Вьетнама бросили камень в витрину «Америкен экспрес», сожгли звездное знамя и размалевали там все краской.
– Вспоминаю, – сказала Дениз, – Я не вижу в этом ничего дурного.
Наступило молчание.
– Я тоже, – сказал после паузы Жоме невыразительным голосом. – Но к чему ведут такого рода действия? Это авантюризм.
Глядя на свои ноги, Дениз сказала без всякого энтузиазма:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Она посмотрела на часы. Двадцать минут второго, ну где он шляется? Холодный кофе ни к черту не годится, даже запах не тот, напрасно он позволяет товарищам злоупотреблять своим временем, да еще шьется с кучей девчонок. Она опустила ресницы, пальцы ее сжали край стола; в конце концов, меня это не касается, он же не давал обет целомудрия, вступая в партию, и потом, он такой милый, я убеждена, он просто не может им отказать. Когда я сказала об этом Мерилю, он хохотал до упаду, будто я несу невесть какую чушь. А я все равно так думаю. Но я, откровенно говоря, – и не в том дело, что я себя считаю такой уж красивой, – я бы ни за что не позволила, чтобы со мной спали из жалости, это унизительно.
– Привет, – сказал Жоме, садясь рядом.
Она вздрогнула и покраснела.
– Привет, – сказала она угрюмо. – Я не заметила, как ты подошел.
И, не глядя на него, добавила нарочито грубым, резким мальчишечьим голосом:
– Придется тебе пить холодный кофе.
– Ничего не попишешь, – сказал он, разворачивая сахар.
Она подняла на него глаза, пользуясь тем, что он смотрел в свою чашку: широкие плечи, квадратное лицо, черные глаза, под ними синяки, густые черные усы, прикрывающие губы, залысины на висках, вид у него был жутко старый – по меньшей мере двадцать пять лет. И спокойствие, главное, спокойствие. Он сидел перед ней, уверенный в себе, незыблемый, как утес. Он вынимал сахар из бумажки неторопливо, умелыми движениями больших терпеливых рук с квадратными, коротко подстриженными ногтями. Высокий, солидный, тяжелый. И сильный. Один голос чего стоит. Не часто услышишь от него «товарищ», а жаль. Вот на Кубе, там весь день только и раздается: «companero, companera»; и так обращаются ко всем» даже к Фиделю, по-моему, это здорово. Но уж если Жоме произнесет это слово, – например, ты ему возражаешь, а он считает вопрос важным и отвергает твои возражения, в таких случаях он начинает всегда: «Товарищ, я тебе сейчас объясню…», и голос у него делается низким, глубоким, внушительным, просто все внутри переворачивается.
Она отвела от него взгляд и сказала:
– Там какой-то парень с тобой здоровается.
Жоме поднял голову и помахал рукой Менестрелю, который сидел один за столиком неподалеку от них.
– Наш? – сказала Дениз Фаржо.
– Нет, он политикой не занимается.
– А, – сказала Дениз презрительно, – «аполитичный»?
– Не совсем. Когда парни из «Запада» напали на нас в прошлом году около реста, Менестрель пришел нам на подмогу, сам, спонтанно.
– А, – сказала Дениз, глядя на Менестреля уже другими глазами.
Он сидел за столиком перед своей чашкой кофе, чистенький, зеленый юнец, отчасти папенькин сынок, но все же ничего, милый.
– Менестрель считает, – с иронией продолжал Жоме, – что «в данный момент» он политикой не занимается. Он свои студенческие годы «оставляет за скобками». Вот пройдет конкурс, тогда видно будет.
– А он пройдет? – сказала Дениз.
– Безусловно. Он смышлен и крепко вкалывает.
Дениз снова посмотрела на Менестреля. За несколько минут он значительно вырос в ее глазах. Из аполитичного субъекта стал антифашистом, из папенькина сынка – трудягой. Дениз трудяг уважала. Отец, мать, брат – в семействе Фаржо все вкалывали на совесть. Рене кончал на зубного техника, но уже зарабатывал себе на хлеб. К сожалению, он скатывался вправо. Он читал «Фигаро». И надо же, с грустью подумала Дениз.
– У него умный вид, –сказала она, не отрывая глаз от Менестреля.
– Не умный, а смышленый, – сказал Жоме.
Она подняла брови.
– Какая разница?
– Для меня ум это нечто всеобъемлющее, подразумевающее зрелость.
– А Менестрель не зрел?
Жоме покачал головой.
– Нет. В плане эмоциональном он даже несколько инфантилен. Зато в плане интеллектуальном…
Жоме сделал рукой движение вверх. Дениз взглянула на него, поглощенная его анализом.
– И чем это объясняется?
– Начальная школа, средняя, класс философии, два года в подготовительном, и все – не выходя из интерната. Он не жил, он учился.
– Понимаю, – сухо сказала Дениз и отвернулась.
О ней тоже можно сказать, что она не жила. Ладно. Значит, Менестрель невинен. Как я. Она посмотрела на него с безграничным изумлением. Неужели существуют и парни, сохранившие невинность, даже такие красивые парни? Это не укладывалось в голове. При всех преимуществах, которые у них есть, при всех правах, при всех поблажках. Менестрель ведь мог просто подойти к девочке и сказать, я хочу переспать с тобой, и никто бы не счел, что он шлюха. Напротив, его сочли бы предприимчивым, мужественным. Его бы одобрили.
– Я был в помещении Культурного центра, – сказал Жопе, ставя чашку. – Спятить можно. Группки затевают очередную фирменную бодягу.
– Они впустили тебя?
– Ты же знаешь их принципы. Они не фильтруют. Я, разумеется, удостоился нескольких любезностей вроде: «Эй ты там, контрреволюционер, ты что явился, чтобы доложить обо всем своей КП?» Или: «Хочешь, чтобы тебе рога обломали, дерьмо ревизионистское?» Но кто-то за меня заступился – оставь, мол, его в покое, у него такие же права, как у тебя. Пусть слушает и просвещается…
Жоме расправил плечи, оперся локтями о стол, развел своими большими руками с квадратными ногтями.
– Ну так вот, – продолжал он усмехаясь, – я просветился. Взяли двух их ребят. Катастрофа. Теперь они властям покажут – а что, собственно, покажут?
– Взяли двух их ребят?
– Из-за истории с «Америкен экспрес». Вчера или позавчера. Да ты знаешь. Ребята из Национального комитета защиты Вьетнама бросили камень в витрину «Америкен экспрес», сожгли звездное знамя и размалевали там все краской.
– Вспоминаю, – сказала Дениз, – Я не вижу в этом ничего дурного.
Наступило молчание.
– Я тоже, – сказал после паузы Жоме невыразительным голосом. – Но к чему ведут такого рода действия? Это авантюризм.
Глядя на свои ноги, Дениз сказала без всякого энтузиазма:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108