Он приходит, разваливается, пускает корни, и его так же трудно оторвать от моей кровати, как пателлу от скалы, а попробуй поработай, когда рядом этот моллюск.
– Ну? – сказал он, с шумом захлопывая Грансэнь д'Отрива и поворачиваясь всем телом к гостю со смешанным чувством доброжелательности и нетерпения. Бушют ощутил раздражение, скрытое за сердечностью, и счел себя оскорбленным. Весь Менестрель в этом – резкость, отсутствие такта. Веки Бушюта прикрыли на три четверти зрачки, и он предался горестным размышлениям. И пяти минут не может посвятить товарищу. Дружба, да плевал он на дружбу, ему вообще плевать на других, карьерист несчастный, рвется грудью вперед, шагает по людям, горд своей волей, своей методичностью, своей трудоспособностью, своими успехами. Умный? Я бы не сказал. Приспособиться умеет, это да. И так стремится блеснуть, что, прикажи ему соорудить сочинение из дерьма, он и тут окажется первым. Приспособиться он умеет, да, в высшей степени умеет, настоящая машина для переводов и сочинения курсовых, тут следует говорить не об уме, а о каучуковой гибкости. А вообще-то – крайне поверхностен, он даже не задумывается о чудовищной глупости программ, методов и профов, наоборот, его увлекают все эти дурацкие штуки – эта Варанс, и Жан-Жак, и стиль, готов зубрить все это до бесконечности. С души воротит. У меня, в сущности, ум позитивный, если бы я успевал в математике, я бы занялся естественными науками. Бушют с удовольствием вернулся к этой мысли, она посещала его по нескольку раз в день, он свил себе в ней гнездо. В сущности, все было донельзя просто, он постоянно приходил к одному и тому же: в основе всего – недоразумение, просто его способности не совпадают с его склонностями.
– Ну? – повторил Менестрель, и, поскольку Бушют не отвечал, Менестрель пожалел о своей резкости и улыбнулся. – Ну, старина Бушют? – сказал он весело. В конце концов Бушют не виноват, что он такая тряпка, размазня, может, тут дело в гормонах, и потом, если не считать его флегмы, он совсем не глуп, даже хитер, вид у него неизменно снулый, но он лучше любого другого знает обо всем, что творится на Факе, и всегда готов услужить, можно сказать, даже сердечен в каком-то смысле. – Ну, старина Бушют, ты разродишься наконец? – сказал он, улыбаясь.
Бушют поглядел на него из-под тяжелых век, прикрывавших радужную оболочку. Ну и сволочь, то он мне хамит, то заигрывает со мной, лишь бы только мною вертеть,
– Знаешь новость? – сказал он вяло.
В сущности, он уже понял, что Менестрель самый неподходящий тип, чтобы увлечься такого рода событием, слишком уж он зубрила, одни экзамены на уме.
Менестрель отрицательно покачал головой.
– Группки, – сказал Бушют, стараясь придать своему голосу некое драматическое напряжение, – займут сегодня вечером административную башню.
– Это возможно? – сказал Менестрель.
– Конечно. Они дождутся, пока уйдет вся обслуга, и откроют маленькую дверь, которая выходит на галерею, у них есть ключ.
– И что дальше?
– Они засядут в башне и не уйдут, пока не выпустят их чуваков.
– Каких чуваков?
– Шестерых, которых взяли за «Америкен экспрес».
Менестрель молчал, и Бушют заговорил снова:
– Потрясно, а? Я думаю, они оккупируют зал Ученого совета на восьмом этаже.
Менестрель поднял брови.
– Откуда тебе известно, что зал Ученого совета именно на восьмом?
– Я там был, – сказал Бушют победоносно. – Просторный прямоугольный зал, с двух сторон окна, широкая панорама, комфортабельные кресла и огромный овальный стол с дырой посредине. Скорее кольцо, чем стол, но кольцо овальное, представляешь, что я хочу сказать?
Менестрель посмотрел на него. Ну и проныра. Если можно сунуть нос, куда не надо, лени как не бывало.
– Клевое дело, – сказал Бушют с выражением, похожим на энтузиазм. И добавил: – Я, наверно, тоже пойду,
– Ты? – ошарашенно сказал Менестрель. – Но ты же не занимаешься политикой.
– Я пойду с анархами. У них не надо ни вступать, ни платить членские взносы. Они ненавидят всякую бюрократию. Хочешь идти с ними, пожалуйста, иди. Хочешь уйти, проваливай на здоровье.
Наступило молчание.
– Идея забавная, – сказал Менестрель, – но все же глупая. Во-первых, есть тут какое-то школярство: ты рассаживаешься в профовском кресле, когда проф отсутствует…
Бушют оживился.
– Ты ни фига не понял! Оккупация башни – это серьезная операция! Это форма давления на правительство, чтобы заставить его отпустить шестерых чуваков.
– Я отлично все понял, – сказал Менестрель, – именно это я и нахожу глупым. Что ж, по-твоему, Пейрефит возьмет трубочку и скажет Фуше: «Послушай, старик, пусть твои ребята отпустят этих шестерых чуваков, не то мои нантерские студенты засядут навечно в профессорском зале»?
– А почему бы и нет?
– По-моему, если он и позвонит, то для того только, чтобы попросить прислать полицию очистить башню.
– Это еще не факт.
Бушюту удалось почти полностью поднять свои веки, и радужная оболочка его глаз вдруг показалась на свет. Это длилось всего секунду, но произвело на Менестреля сильное впечатление.
– Пейрефит, – продолжал Бушют, – что называется, либерал. Пример: в феврале он разродился совершенно бредовыми правилами относительно общаги. И тут, еще до того, как они были оглашены, нантерские студенты их нарушили и заняли девчачий корпус. Что сделал Пейрефит? Ничего. Проглотил.
Менестрель посмотрел на него. Интересно, это он сам додумался? Или просто повторяет то, что слышал у гошистов?
– Я не знал, что ты интересуешься группками, – сказал Менестрель после паузы.
– Не всеми. Только анархами. Остальные попы.
– Ну уж, попы!
– Вроде коммунистов, только полевее, ты понимаешь, что я хочу сказать: серьезные, добродетельные – активисты двадцать четыре часа в сутки. А анархи – клевые ребята. Дани – клевый парень. Дани – самый клевый парень на свете.
– Ты говоришь о Дани, как «Ридерс дайджест», – засмеялся Менестрель.
У него на языке уже вертелся каламбур на тему о неряшливости Дани, но он вовремя удержался. Бушют сам принадлежал к антимыльному направлению. Ладно. Запомним. Грязь как философия жизни и метод протеста. Ты перестаешь мыться, и устои буржуазного общества, потрясенного этим до основания, начинают шататься.
– Мне, понимаешь, наплевать, – продолжал Бушют, – на всяких там Бакуниных и анархистские теории. Мне у анархистов по душе то, как они себя ведут. Они не приносят в жертву личное счастье. Никаких там табу, запретов, бюрократизма. Им плевать на организацию, они делают что вздумается. Здесь, в Нантере, на собрании анархов ребята, которым неохота дискутировать, затягивают «му-у».
– «Му-у»?
– Как кто-нибудь возьмет слово, так они затягивают свое «му-у». Целый час мычат,
– Что они, опсихели что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
– Ну? – сказал он, с шумом захлопывая Грансэнь д'Отрива и поворачиваясь всем телом к гостю со смешанным чувством доброжелательности и нетерпения. Бушют ощутил раздражение, скрытое за сердечностью, и счел себя оскорбленным. Весь Менестрель в этом – резкость, отсутствие такта. Веки Бушюта прикрыли на три четверти зрачки, и он предался горестным размышлениям. И пяти минут не может посвятить товарищу. Дружба, да плевал он на дружбу, ему вообще плевать на других, карьерист несчастный, рвется грудью вперед, шагает по людям, горд своей волей, своей методичностью, своей трудоспособностью, своими успехами. Умный? Я бы не сказал. Приспособиться умеет, это да. И так стремится блеснуть, что, прикажи ему соорудить сочинение из дерьма, он и тут окажется первым. Приспособиться он умеет, да, в высшей степени умеет, настоящая машина для переводов и сочинения курсовых, тут следует говорить не об уме, а о каучуковой гибкости. А вообще-то – крайне поверхностен, он даже не задумывается о чудовищной глупости программ, методов и профов, наоборот, его увлекают все эти дурацкие штуки – эта Варанс, и Жан-Жак, и стиль, готов зубрить все это до бесконечности. С души воротит. У меня, в сущности, ум позитивный, если бы я успевал в математике, я бы занялся естественными науками. Бушют с удовольствием вернулся к этой мысли, она посещала его по нескольку раз в день, он свил себе в ней гнездо. В сущности, все было донельзя просто, он постоянно приходил к одному и тому же: в основе всего – недоразумение, просто его способности не совпадают с его склонностями.
– Ну? – повторил Менестрель, и, поскольку Бушют не отвечал, Менестрель пожалел о своей резкости и улыбнулся. – Ну, старина Бушют? – сказал он весело. В конце концов Бушют не виноват, что он такая тряпка, размазня, может, тут дело в гормонах, и потом, если не считать его флегмы, он совсем не глуп, даже хитер, вид у него неизменно снулый, но он лучше любого другого знает обо всем, что творится на Факе, и всегда готов услужить, можно сказать, даже сердечен в каком-то смысле. – Ну, старина Бушют, ты разродишься наконец? – сказал он, улыбаясь.
Бушют поглядел на него из-под тяжелых век, прикрывавших радужную оболочку. Ну и сволочь, то он мне хамит, то заигрывает со мной, лишь бы только мною вертеть,
– Знаешь новость? – сказал он вяло.
В сущности, он уже понял, что Менестрель самый неподходящий тип, чтобы увлечься такого рода событием, слишком уж он зубрила, одни экзамены на уме.
Менестрель отрицательно покачал головой.
– Группки, – сказал Бушют, стараясь придать своему голосу некое драматическое напряжение, – займут сегодня вечером административную башню.
– Это возможно? – сказал Менестрель.
– Конечно. Они дождутся, пока уйдет вся обслуга, и откроют маленькую дверь, которая выходит на галерею, у них есть ключ.
– И что дальше?
– Они засядут в башне и не уйдут, пока не выпустят их чуваков.
– Каких чуваков?
– Шестерых, которых взяли за «Америкен экспрес».
Менестрель молчал, и Бушют заговорил снова:
– Потрясно, а? Я думаю, они оккупируют зал Ученого совета на восьмом этаже.
Менестрель поднял брови.
– Откуда тебе известно, что зал Ученого совета именно на восьмом?
– Я там был, – сказал Бушют победоносно. – Просторный прямоугольный зал, с двух сторон окна, широкая панорама, комфортабельные кресла и огромный овальный стол с дырой посредине. Скорее кольцо, чем стол, но кольцо овальное, представляешь, что я хочу сказать?
Менестрель посмотрел на него. Ну и проныра. Если можно сунуть нос, куда не надо, лени как не бывало.
– Клевое дело, – сказал Бушют с выражением, похожим на энтузиазм. И добавил: – Я, наверно, тоже пойду,
– Ты? – ошарашенно сказал Менестрель. – Но ты же не занимаешься политикой.
– Я пойду с анархами. У них не надо ни вступать, ни платить членские взносы. Они ненавидят всякую бюрократию. Хочешь идти с ними, пожалуйста, иди. Хочешь уйти, проваливай на здоровье.
Наступило молчание.
– Идея забавная, – сказал Менестрель, – но все же глупая. Во-первых, есть тут какое-то школярство: ты рассаживаешься в профовском кресле, когда проф отсутствует…
Бушют оживился.
– Ты ни фига не понял! Оккупация башни – это серьезная операция! Это форма давления на правительство, чтобы заставить его отпустить шестерых чуваков.
– Я отлично все понял, – сказал Менестрель, – именно это я и нахожу глупым. Что ж, по-твоему, Пейрефит возьмет трубочку и скажет Фуше: «Послушай, старик, пусть твои ребята отпустят этих шестерых чуваков, не то мои нантерские студенты засядут навечно в профессорском зале»?
– А почему бы и нет?
– По-моему, если он и позвонит, то для того только, чтобы попросить прислать полицию очистить башню.
– Это еще не факт.
Бушюту удалось почти полностью поднять свои веки, и радужная оболочка его глаз вдруг показалась на свет. Это длилось всего секунду, но произвело на Менестреля сильное впечатление.
– Пейрефит, – продолжал Бушют, – что называется, либерал. Пример: в феврале он разродился совершенно бредовыми правилами относительно общаги. И тут, еще до того, как они были оглашены, нантерские студенты их нарушили и заняли девчачий корпус. Что сделал Пейрефит? Ничего. Проглотил.
Менестрель посмотрел на него. Интересно, это он сам додумался? Или просто повторяет то, что слышал у гошистов?
– Я не знал, что ты интересуешься группками, – сказал Менестрель после паузы.
– Не всеми. Только анархами. Остальные попы.
– Ну уж, попы!
– Вроде коммунистов, только полевее, ты понимаешь, что я хочу сказать: серьезные, добродетельные – активисты двадцать четыре часа в сутки. А анархи – клевые ребята. Дани – клевый парень. Дани – самый клевый парень на свете.
– Ты говоришь о Дани, как «Ридерс дайджест», – засмеялся Менестрель.
У него на языке уже вертелся каламбур на тему о неряшливости Дани, но он вовремя удержался. Бушют сам принадлежал к антимыльному направлению. Ладно. Запомним. Грязь как философия жизни и метод протеста. Ты перестаешь мыться, и устои буржуазного общества, потрясенного этим до основания, начинают шататься.
– Мне, понимаешь, наплевать, – продолжал Бушют, – на всяких там Бакуниных и анархистские теории. Мне у анархистов по душе то, как они себя ведут. Они не приносят в жертву личное счастье. Никаких там табу, запретов, бюрократизма. Им плевать на организацию, они делают что вздумается. Здесь, в Нантере, на собрании анархов ребята, которым неохота дискутировать, затягивают «му-у».
– «Му-у»?
– Как кто-нибудь возьмет слово, так они затягивают свое «му-у». Целый час мычат,
– Что они, опсихели что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108