Глаза его были широко раскрыты и смотрели сухо и жестко. Он встал, взял свой плащ, надел его и сунул руки в карманы:
– Если платить буду не я, то ждать мне незачем. Я спешу. До свидания, Хуан. Луиса, мы после поговорим. Всего хорошего.
Он не выпил кофе. Его последние слова были обращены ко мне, и я, чтобы не показаться невежливым, ответил ему: «До свидания». Он поцеловал Луису (она сказала ему: «Увидимся дома», – как будто у них был теперь общий дом). Тельес ничего не сказал. По пути к выходу Деан попрощался с метрдотелем, и тот проводил его и открыл ему дверь: родственник дона Хуана заслуживал особого внимания. Он поднял воротник плаща перед тем, как нырнуть под дождь, с трудом протиснулся сквозь толпу у входа. Я подумал, что мне не удастся проследить за ним после обеда, если я захочу сделать это. Так что если, когда мы выйдем из ресторана, мне захочется проследить за кем-то из них, я смогу пойти только следом за Луисой. Мне все равно нечего было делать – на эту неделю я не запланировал ничего, кроме работы с Тельесом, сценарий для телесериала мог и подождать. Его можно было вообще не писать – все равно за него заплатят. Тельес выпил свой кофе (наверняка уже холодный), выпил одним глотком, как водку. Потом снова вспомнил обо мне и сказал, словно извиняясь:
– Моя дочь не смогла позвать на помощь, – объяснил он, как будто я сам не догадался. – Врачи говорят, что ее нельзя было спасти. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что никого не было с ней рядом, когда она умирала, как страдала она от того, что ребенок останется один и о нем некому будет позаботиться. – С уходом Деана он больше не казался суровым и гневным. – Я не могу это вынести.
– Странно то, папа (я вам это уже не раз говорила), – сказала Луиса (и это «вам» впервые относилось ко мне; она хотела сказать, что говорила ему, а мне объясняла это в скобках – не станет же дочь обращаться к отцу на «вы»), – что нам она тоже не позвонила. Предположим, Эдуардо в Лондон она позвонить не могла, но нам-то могла! Однако не позвонила. – Мне казалось, что она хотела оправдать Деана и не выдать при этом свою покойную сестру. Она явно сочувствовала Деану. Немного подумав, Луиса прибавила: – Возможно, она не знала, что умирает, думала, что это скоро пройдет, и не хотела никого беспокоить ночью. Если она не предполагала, что умрет, ей не было так страшно. Страшно бывает, когда это предполагаешь. И знаешь.
Мне захотелось сказать Тельесу: «Она была не одна, поверьте мне, я точно это знаю. Ей не было так страшно, потому что она не сразу поняла, что умирает, а когда поняла, сказала мне: „Обними меня, пожалуйста, обними меня!", и я ее обнял, и она сказала: „Пока ничего не делай, подожди", – она не хотела, чтобы я сдвинул ее с места хоть на миллиметр, не хотела, чтобы я звонил кому-нибудь. Я обнял ее, и она умерла в моих объятиях, чувствуя мое прикосновение, мою защиту. Не мучайтесь так».
Но я не мог это сказать.
– Я не должен был идти с вами, – сказал я вместо этого. – Мне жаль, что так вышло.
– Вы ни в чем не виноваты, – ответил Тельес. – Мы сами вас пригласили. На самом деле я не собирался затрагивать эту тему. – И, положив дымящуюся трубку на пепельницу, сжал ладонями виски. – Бедная моя девочка! – воскликнул он, как Фальстаф. Трубка дымила.
Дождь кончился внезапно. Выход был свободен.
* * *
Какая это мука – помнить твое имя и знать, что завтра я тебя уже не увижу!
Имена не меняются, они остаются навсегда, ничто и никто не может вырвать их из нашей памяти. Моя память хранит имена множества людей, чьи лица мною давно забыты, а если и вспоминаются, то лишь как туманное пятно на фоне какого-то пейзажа, улицы или дома, или когда мне на память приходит случай из далекого прошлого или старый фильм. То же самое происходит с названиями тех мест, которые казались вечными, потому что существовали еще до того, как мы их узнали, еще до того, как мы появились на свет: зеленная лавка «Цветок Севильи», кинотеатры «Принц Альфонсо», «Мария Кристина» и «Синема-Икс», книжный магазин Бух-хольца неподалеку от площади Сибелес, кондитерская сестер Лисо, отель «Атлантик» и отель «Лондон», Ориель и Сан-Тровасо, Заттере и Наоифакс – немыслимое количество названий улиц, магазинов и населенных пунктов: Калата-ньясор, Сильс, Кольмар, и Мельк, и Медина дель Кампо. Имена актеров и актрис из всех фильмов, которые мы посмотрели за свою жизнь, мы помним очень хорошо: Эдуардо Чианелли, Дай-эн Варси, Бэлла Дарви, Леора Дана, Ги Делорм, Фрэнк де Кова, Бриджид Базлен, – а вот лица их постепенно изглаживаются из нашей памяти. Но стоит нам вновь увидеть старый фильм с их участием, и мы тут же вспоминаем имя человека, которого видим таким же, каким видели много лет назад. Лица на экране не меняются. А вот места меняются. Исчезли старые лавочки, на их месте теперь новые банки. А те, что сохранились, лишь бледные подобия того, что было раньше, и мы смотрим на них с улицы, не решаясь войти, и с трудом узнаем за стеклом витрины постаревших продавцов или хозяев, которые когда-то угощали нас конфетами и ласково разговаривали с нами. Мы видим, как они сгорбились и одряхлели. Их жизнь, о которой мы ничего не знаем, прошла, но они все так же стоят за своими прилавками, мраморными или деревянными, только сейчас их движения стали неуверенными и замедленными. Им трудно поворачиваться, им трудно даже упаковывать покупки. Я почти не помню лица молоденькой светловолосой служанки, которую я (мне было тогда лет девять-десять) щекотал, повалив на кровать, когда родителей не было дома, но вот имя ее помню прекрасно: ее звали Кати. Я плохо помню черты калеки, торговца сигаретами, спичками и жевательной резинкой из того местечка, где мы обычно проводили лето, – получеловека, разъезжавшего в странной коляске (помню только, что выражение лица его было одновременно высокомерное и наивное), а вот имя его память сохранила: Элисео. Я почти забыл лица многих моих одноклассников (тех, с кем я никогда не был особенно близок или на которых просто никогда не обращал внимания) – детские лица, которые сейчас так изменились, – но фамилии их я помню прекрасно, словно слышу, как сеньорита Бернис делает перекличку: Ламбеа, Лантеро, Рейна, Татай, Теулон, Видаль. Совсем не помню лиц тех мальчишек, с которыми летом не раз дрался в парке, но никогда не забуду их звучных фамилий: Касальдуэро, Масарьегос, Вийюэндас и Очоторена. Я не знаю, как выглядел парикмахер, который приходил в дом моего дедушки-врача, чтобы брить его и стричь его уже поредевшие волосы, но знаю, что звали его Ремихио, это я помню хорошо. И так же хорошо помню, как звали чистильщика обуви, лысого и свирепого, с торчащими усами и густыми бакенбардами, который, высматривая клиентов, сидел на своем ящике, одетый в черное и с красным платком на шее, – его звали Манолете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Если платить буду не я, то ждать мне незачем. Я спешу. До свидания, Хуан. Луиса, мы после поговорим. Всего хорошего.
Он не выпил кофе. Его последние слова были обращены ко мне, и я, чтобы не показаться невежливым, ответил ему: «До свидания». Он поцеловал Луису (она сказала ему: «Увидимся дома», – как будто у них был теперь общий дом). Тельес ничего не сказал. По пути к выходу Деан попрощался с метрдотелем, и тот проводил его и открыл ему дверь: родственник дона Хуана заслуживал особого внимания. Он поднял воротник плаща перед тем, как нырнуть под дождь, с трудом протиснулся сквозь толпу у входа. Я подумал, что мне не удастся проследить за ним после обеда, если я захочу сделать это. Так что если, когда мы выйдем из ресторана, мне захочется проследить за кем-то из них, я смогу пойти только следом за Луисой. Мне все равно нечего было делать – на эту неделю я не запланировал ничего, кроме работы с Тельесом, сценарий для телесериала мог и подождать. Его можно было вообще не писать – все равно за него заплатят. Тельес выпил свой кофе (наверняка уже холодный), выпил одним глотком, как водку. Потом снова вспомнил обо мне и сказал, словно извиняясь:
– Моя дочь не смогла позвать на помощь, – объяснил он, как будто я сам не догадался. – Врачи говорят, что ее нельзя было спасти. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что никого не было с ней рядом, когда она умирала, как страдала она от того, что ребенок останется один и о нем некому будет позаботиться. – С уходом Деана он больше не казался суровым и гневным. – Я не могу это вынести.
– Странно то, папа (я вам это уже не раз говорила), – сказала Луиса (и это «вам» впервые относилось ко мне; она хотела сказать, что говорила ему, а мне объясняла это в скобках – не станет же дочь обращаться к отцу на «вы»), – что нам она тоже не позвонила. Предположим, Эдуардо в Лондон она позвонить не могла, но нам-то могла! Однако не позвонила. – Мне казалось, что она хотела оправдать Деана и не выдать при этом свою покойную сестру. Она явно сочувствовала Деану. Немного подумав, Луиса прибавила: – Возможно, она не знала, что умирает, думала, что это скоро пройдет, и не хотела никого беспокоить ночью. Если она не предполагала, что умрет, ей не было так страшно. Страшно бывает, когда это предполагаешь. И знаешь.
Мне захотелось сказать Тельесу: «Она была не одна, поверьте мне, я точно это знаю. Ей не было так страшно, потому что она не сразу поняла, что умирает, а когда поняла, сказала мне: „Обними меня, пожалуйста, обними меня!", и я ее обнял, и она сказала: „Пока ничего не делай, подожди", – она не хотела, чтобы я сдвинул ее с места хоть на миллиметр, не хотела, чтобы я звонил кому-нибудь. Я обнял ее, и она умерла в моих объятиях, чувствуя мое прикосновение, мою защиту. Не мучайтесь так».
Но я не мог это сказать.
– Я не должен был идти с вами, – сказал я вместо этого. – Мне жаль, что так вышло.
– Вы ни в чем не виноваты, – ответил Тельес. – Мы сами вас пригласили. На самом деле я не собирался затрагивать эту тему. – И, положив дымящуюся трубку на пепельницу, сжал ладонями виски. – Бедная моя девочка! – воскликнул он, как Фальстаф. Трубка дымила.
Дождь кончился внезапно. Выход был свободен.
* * *
Какая это мука – помнить твое имя и знать, что завтра я тебя уже не увижу!
Имена не меняются, они остаются навсегда, ничто и никто не может вырвать их из нашей памяти. Моя память хранит имена множества людей, чьи лица мною давно забыты, а если и вспоминаются, то лишь как туманное пятно на фоне какого-то пейзажа, улицы или дома, или когда мне на память приходит случай из далекого прошлого или старый фильм. То же самое происходит с названиями тех мест, которые казались вечными, потому что существовали еще до того, как мы их узнали, еще до того, как мы появились на свет: зеленная лавка «Цветок Севильи», кинотеатры «Принц Альфонсо», «Мария Кристина» и «Синема-Икс», книжный магазин Бух-хольца неподалеку от площади Сибелес, кондитерская сестер Лисо, отель «Атлантик» и отель «Лондон», Ориель и Сан-Тровасо, Заттере и Наоифакс – немыслимое количество названий улиц, магазинов и населенных пунктов: Калата-ньясор, Сильс, Кольмар, и Мельк, и Медина дель Кампо. Имена актеров и актрис из всех фильмов, которые мы посмотрели за свою жизнь, мы помним очень хорошо: Эдуардо Чианелли, Дай-эн Варси, Бэлла Дарви, Леора Дана, Ги Делорм, Фрэнк де Кова, Бриджид Базлен, – а вот лица их постепенно изглаживаются из нашей памяти. Но стоит нам вновь увидеть старый фильм с их участием, и мы тут же вспоминаем имя человека, которого видим таким же, каким видели много лет назад. Лица на экране не меняются. А вот места меняются. Исчезли старые лавочки, на их месте теперь новые банки. А те, что сохранились, лишь бледные подобия того, что было раньше, и мы смотрим на них с улицы, не решаясь войти, и с трудом узнаем за стеклом витрины постаревших продавцов или хозяев, которые когда-то угощали нас конфетами и ласково разговаривали с нами. Мы видим, как они сгорбились и одряхлели. Их жизнь, о которой мы ничего не знаем, прошла, но они все так же стоят за своими прилавками, мраморными или деревянными, только сейчас их движения стали неуверенными и замедленными. Им трудно поворачиваться, им трудно даже упаковывать покупки. Я почти не помню лица молоденькой светловолосой служанки, которую я (мне было тогда лет девять-десять) щекотал, повалив на кровать, когда родителей не было дома, но вот имя ее помню прекрасно: ее звали Кати. Я плохо помню черты калеки, торговца сигаретами, спичками и жевательной резинкой из того местечка, где мы обычно проводили лето, – получеловека, разъезжавшего в странной коляске (помню только, что выражение лица его было одновременно высокомерное и наивное), а вот имя его память сохранила: Элисео. Я почти забыл лица многих моих одноклассников (тех, с кем я никогда не был особенно близок или на которых просто никогда не обращал внимания) – детские лица, которые сейчас так изменились, – но фамилии их я помню прекрасно, словно слышу, как сеньорита Бернис делает перекличку: Ламбеа, Лантеро, Рейна, Татай, Теулон, Видаль. Совсем не помню лиц тех мальчишек, с которыми летом не раз дрался в парке, но никогда не забуду их звучных фамилий: Касальдуэро, Масарьегос, Вийюэндас и Очоторена. Я не знаю, как выглядел парикмахер, который приходил в дом моего дедушки-врача, чтобы брить его и стричь его уже поредевшие волосы, но знаю, что звали его Ремихио, это я помню хорошо. И так же хорошо помню, как звали чистильщика обуви, лысого и свирепого, с торчащими усами и густыми бакенбардами, который, высматривая клиентов, сидел на своем ящике, одетый в черное и с красным платком на шее, – его звали Манолете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96