Нужно было только услышать это биение и не нарушить его, восхищенно и неподвижно вслушиваться в каждый удар и ничего не испортить. «Дай мне руку…» – по глупой случайности перед глазами Моцарта возник образ сестры. В детстве он часто говорил ей в шутку: «Дай мне руку». Пока Луиджи продолжал петь, какая-то часть души Моцарта захотела вернуться в те дни, влекомая образом Марии Анны. Вскоре к ней присоединились мать и отец, словно на нарисованной маслом картине, на которой был изображен Вольфганг за роялем возле сестры, а отец стоял рядом со скрипкой в руках, опершись на рояль. Мать была изображена только на небольшом портрете, висящем на стене, словно она давно покинула сей бренный мир и лишь портрет сохранил ее образ.
Мимолетное, едва уловимое желание вернуться в прошлое… было вызвано всего лишь словами «Дай мне руку». Моцарт на какое-то мгновение растерялся и готов был расплакаться, но его привел в чувство вид да Понте, набивавшего трубку. Набивать трубку при звуках столь божественного пения?! Завтра утром Моцарт сыграет эту мелодию для Констанции. Возможно, ему удастся подавить желание вернуться в прошлое и он сможет разделаться с ним навсегда. Затем он скажет:
– Представь, как да Понте набивает свою трубку. Пока Луиджи поет «Дай мне руку…», да Понте шепчет рассыльному: «Сбегай за табаком!» Как же глуп и ненасытен господин да Понте, дорогая Констанция. Он даже не заметит, когда разверзнутся небеса и голос свыше скажет ему: «Да Понте, твой час пробил!» Нет, в это время он будет искать рассыльного, чтобы прошептать ему на ухо: «Сбегай за табаком!» Но тогда уже ничего не будет, не будет и табака. Абсолютно ничего, только темнота. И во мраке смерти можно будет различить да Понте, низвергнутого в преисподнюю, где он сможет взять огня для трубки, для своего табака… для табака.
Часть 2
Глава 1
Паоло отворил двери портала, и Казанова вошел в театр. В фойе висели огромные зеркала, встречавшие зрителя у самого входа. Это была встреча с самим собой. Казанова часто наслаждался пребыванием в фойе. Здесь царила атмосфера нетерпеливого ожидания перед представлением. Можно было немного отвлечься. Некоторые вели непродолжительные беседы: сначала здоровались, а затем говорили о последних нескольких часах своей жизни. Например, как удалась прогулка или как Цудесно было в кафе. Казалось, будто зрители стремились поскорее избавиться от посторонних впечатлений. Рассыпали их во все стороны, чтобы освободиться для Предстоящего представления. О самом представлении не говорили ни слова. Ни малейшего намека на содержание. Нельзя упоминать ни единого имени, ничего, что ослабило бы напряжение!
Постепенно, спустя примерно полчаса, весь театр. Приходил в движение. Зрители нерешительно поднимались по лестнице к ложам. Звучали первые аккорды. Скрипки затягивали призывное ля, к которому со всевозможным усердием присоединялись духовые инструменты. Тянулось и тянулось ля, пока не вступали остальные инструменты. Ля-а-а – словно они хотели добраться до самого дальнего уголка театра, наполняя его одной невероятно настойчивой нотой. Внезапно она обрывалась. Всеобщее беспокойство нарастало. В партере и ложах раздавались взаимные приветствия, нетерпеливые звуки передвигаемых стульев и последние отчаянные крики торговцев, спешивших еще раз зайти в каждую ложу…
Сегодня Казанова не направился к ложам. Его место было в партере. Паоло, как обычно, шел впереди. Верно, уже началась репетиция. Да Понте сидел внизу, в первом ряду. Рядом с ним – какой-то мужчина, намного ниже ростом и слегка осунувшийся. Наверное, это Гвардазони, режиссер. Казанова подал знак Паоло, приказывая остановиться, занять место во мраке последних рядов и никому не мешать. Они сели. Паоло сидел через несколько кресел от своего господина, сохраняя дистанцию. Казанова снял плащ. Что происходило внизу, как это понимать?
Из оркестровой ямы доносились монотонные аккорды, повторяемые снова и снова. Звонкие, быстрые пассажи внезапно умолкали или сливались в одну мелодию. Наверное, играли на клавесине, но музыканта видно не было. Да Понте без умолку что-то кричал в сторону сцены, а мужчина небольшого роста махал рукой, словно пытаясь взбодрить актера, только что принявшего необходимую позу. Певец с темными и пышными волосами был молод. Скорее всего, ему было не больше двадцати лет, но даже на первый взгляд актер казался тщеславным. Он протянул правую руку, намереваясь прижать ее к сердцу. Затем поклонился и так фальшиво улыбнулся, будто хотел испугать кого-то своей улыбкой. Напротив него в полном бездействии стояла дама, видимо возлюбленная. Она ждала с нетерпением, когда наконец-то начнется репетиция.
Все с облегчением вздохнули, когда да Понте вернулся на свое место. Мужчина небольшого роста тоже плюхнулся в кресло. Клавесин заиграл вступление. Затем началась репетиция. Кто? Что? Ах, верно, она должна протянуть ему руку. Именно поэтому певец невыносимо медленно протянул ей свою. Она должна сказать ему «да», «si», а затем они вместе исчезнут. Очевидно, таков был замысел. Как она вела себя? Она играла жеманно. Отошла на пару шагов назад, подняла обе руки вверх. В ней боролись «за» и «против», и от нерешительности ее охватила дрожь. Что дальше? Ах, было совсем не важно, какие слова пел тот тщеславный франт, приближаясь на цыпочках к строптивой девушке. По сравнению со звучавшей музыкой ни слова, ни фальшивая игра актеров не имели никакого значения. Они могли бы не шевелиться, стоять неподвижно на одном месте, не кривляясь, и тихо что-то напевать в такт мелодии. Так было бы даже лучше. Музыка заставляла петь все сердца. Петь осторожно и нерешительно, пока то восходящая, то нисходящая мелодия сама не исполняла их жгучее желание. В ней сливалось ожидание и счастье. Но можно было поверить, что они этого не ожидали. Желание сбылось.
На какую-то долю секунды Казанова закрыл лицо правой рукой. Музыка казалась настолько божественной, что было невозможно подобрать подходящие слова. Она говорила без слов. Она говорила, нет, не говорила, а скорее шептала о том, что происходило в сердцах обоих. Что же написал Лоренцо? Что-то вроде «La ci darem la mano» или «Vedi, non e lontano» – «Давай возьмемся за руки и уйдем отсюда, посмотри, это недалеко. Пойдем, душа моя, пойдем!» О, такая глупость была полностью в стиле да Понте. Ему самому ничего другого не пришло бы в голову, если бы он добивался расположения красавицы! «Твоя рука! Уйдем отсюда! Туда!..» Почему бы ему сразу не написать все в форме лаконичного приказа, который облегчил бы его жалкую работу? Все равно вышло бы ничуть не хуже.
Тот, кто посмел бы найти нужные слова для такой музыки, должен больше понимать в искусстве соблазна, чем да Понте, который действовал просто:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Мимолетное, едва уловимое желание вернуться в прошлое… было вызвано всего лишь словами «Дай мне руку». Моцарт на какое-то мгновение растерялся и готов был расплакаться, но его привел в чувство вид да Понте, набивавшего трубку. Набивать трубку при звуках столь божественного пения?! Завтра утром Моцарт сыграет эту мелодию для Констанции. Возможно, ему удастся подавить желание вернуться в прошлое и он сможет разделаться с ним навсегда. Затем он скажет:
– Представь, как да Понте набивает свою трубку. Пока Луиджи поет «Дай мне руку…», да Понте шепчет рассыльному: «Сбегай за табаком!» Как же глуп и ненасытен господин да Понте, дорогая Констанция. Он даже не заметит, когда разверзнутся небеса и голос свыше скажет ему: «Да Понте, твой час пробил!» Нет, в это время он будет искать рассыльного, чтобы прошептать ему на ухо: «Сбегай за табаком!» Но тогда уже ничего не будет, не будет и табака. Абсолютно ничего, только темнота. И во мраке смерти можно будет различить да Понте, низвергнутого в преисподнюю, где он сможет взять огня для трубки, для своего табака… для табака.
Часть 2
Глава 1
Паоло отворил двери портала, и Казанова вошел в театр. В фойе висели огромные зеркала, встречавшие зрителя у самого входа. Это была встреча с самим собой. Казанова часто наслаждался пребыванием в фойе. Здесь царила атмосфера нетерпеливого ожидания перед представлением. Можно было немного отвлечься. Некоторые вели непродолжительные беседы: сначала здоровались, а затем говорили о последних нескольких часах своей жизни. Например, как удалась прогулка или как Цудесно было в кафе. Казалось, будто зрители стремились поскорее избавиться от посторонних впечатлений. Рассыпали их во все стороны, чтобы освободиться для Предстоящего представления. О самом представлении не говорили ни слова. Ни малейшего намека на содержание. Нельзя упоминать ни единого имени, ничего, что ослабило бы напряжение!
Постепенно, спустя примерно полчаса, весь театр. Приходил в движение. Зрители нерешительно поднимались по лестнице к ложам. Звучали первые аккорды. Скрипки затягивали призывное ля, к которому со всевозможным усердием присоединялись духовые инструменты. Тянулось и тянулось ля, пока не вступали остальные инструменты. Ля-а-а – словно они хотели добраться до самого дальнего уголка театра, наполняя его одной невероятно настойчивой нотой. Внезапно она обрывалась. Всеобщее беспокойство нарастало. В партере и ложах раздавались взаимные приветствия, нетерпеливые звуки передвигаемых стульев и последние отчаянные крики торговцев, спешивших еще раз зайти в каждую ложу…
Сегодня Казанова не направился к ложам. Его место было в партере. Паоло, как обычно, шел впереди. Верно, уже началась репетиция. Да Понте сидел внизу, в первом ряду. Рядом с ним – какой-то мужчина, намного ниже ростом и слегка осунувшийся. Наверное, это Гвардазони, режиссер. Казанова подал знак Паоло, приказывая остановиться, занять место во мраке последних рядов и никому не мешать. Они сели. Паоло сидел через несколько кресел от своего господина, сохраняя дистанцию. Казанова снял плащ. Что происходило внизу, как это понимать?
Из оркестровой ямы доносились монотонные аккорды, повторяемые снова и снова. Звонкие, быстрые пассажи внезапно умолкали или сливались в одну мелодию. Наверное, играли на клавесине, но музыканта видно не было. Да Понте без умолку что-то кричал в сторону сцены, а мужчина небольшого роста махал рукой, словно пытаясь взбодрить актера, только что принявшего необходимую позу. Певец с темными и пышными волосами был молод. Скорее всего, ему было не больше двадцати лет, но даже на первый взгляд актер казался тщеславным. Он протянул правую руку, намереваясь прижать ее к сердцу. Затем поклонился и так фальшиво улыбнулся, будто хотел испугать кого-то своей улыбкой. Напротив него в полном бездействии стояла дама, видимо возлюбленная. Она ждала с нетерпением, когда наконец-то начнется репетиция.
Все с облегчением вздохнули, когда да Понте вернулся на свое место. Мужчина небольшого роста тоже плюхнулся в кресло. Клавесин заиграл вступление. Затем началась репетиция. Кто? Что? Ах, верно, она должна протянуть ему руку. Именно поэтому певец невыносимо медленно протянул ей свою. Она должна сказать ему «да», «si», а затем они вместе исчезнут. Очевидно, таков был замысел. Как она вела себя? Она играла жеманно. Отошла на пару шагов назад, подняла обе руки вверх. В ней боролись «за» и «против», и от нерешительности ее охватила дрожь. Что дальше? Ах, было совсем не важно, какие слова пел тот тщеславный франт, приближаясь на цыпочках к строптивой девушке. По сравнению со звучавшей музыкой ни слова, ни фальшивая игра актеров не имели никакого значения. Они могли бы не шевелиться, стоять неподвижно на одном месте, не кривляясь, и тихо что-то напевать в такт мелодии. Так было бы даже лучше. Музыка заставляла петь все сердца. Петь осторожно и нерешительно, пока то восходящая, то нисходящая мелодия сама не исполняла их жгучее желание. В ней сливалось ожидание и счастье. Но можно было поверить, что они этого не ожидали. Желание сбылось.
На какую-то долю секунды Казанова закрыл лицо правой рукой. Музыка казалась настолько божественной, что было невозможно подобрать подходящие слова. Она говорила без слов. Она говорила, нет, не говорила, а скорее шептала о том, что происходило в сердцах обоих. Что же написал Лоренцо? Что-то вроде «La ci darem la mano» или «Vedi, non e lontano» – «Давай возьмемся за руки и уйдем отсюда, посмотри, это недалеко. Пойдем, душа моя, пойдем!» О, такая глупость была полностью в стиле да Понте. Ему самому ничего другого не пришло бы в голову, если бы он добивался расположения красавицы! «Твоя рука! Уйдем отсюда! Туда!..» Почему бы ему сразу не написать все в форме лаконичного приказа, который облегчил бы его жалкую работу? Все равно вышло бы ничуть не хуже.
Тот, кто посмел бы найти нужные слова для такой музыки, должен больше понимать в искусстве соблазна, чем да Понте, который действовал просто:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83