Он открыл глаза и придержал их пальцами. Очень медленно, так, чтобы не слишком беспокоить мозги, он оглядел комнату и увидел тревожную галлюцинацию. Капитан моргнул; да, в самом деле, его форма, лежавшая на полу, двигалась сама по себе. Он нетвердо убедился, что ее движения независимы от круговых вращений комнаты, и снова закрыл глаза. Кискиса вылезла из его кителя, вскочила на стол и свернулась в фуражке, которая стала ее любимым местом отдыха с тех пор, как она открыла для себя прелести гибкой акробатики; она заполняла фуражку и переливалась через нее таким запутанным клубком усов, ушей, хвоста и лап, что невозможно было разобрать, где у нее что. Там же она и спала, потому что фуражка напоминала, как ее угощали колбаской и цыплячьей кожицей. Корелли открыл глаза: его смятая форма теперь вращалась в согласии с остальным миром. Капитан приободрился, полагая, что ему лучше, пока какой-то сумасшедший метафизический барабанщик не принялся громыхать литаврами у него в голове. Корелли сморщился и зажал голову ладонями. Почувствовав необходимость опорожнить пузырь, он с покорностью также признал, что сейчас, наверное, один из тех случаев, когда ему потребуется поддержка, – иначе он будет раскачиваться туда-сюда не в силах облегчиться как положено и в конечном счете обнаружится, что он необъяснимым образом одновременно валится на пол и писает себе на ноги. Его подавляла мысль, что настал его последний час, и он раздумывал – не лучше ли умереть, чем так страдать.
– Умереть хочу, – простонал он, словно голос мог придать этой мысли большую четкость и драматическую силу.
Пелагия внесла кувшин с водой и вместе со стаканом поставила на край кровати.
– Вам нужно выпить всю эту воду, – твердо сказала она, – это единственное лекарство от похмелья.
– У меня не похмелье, – жалобно проговорил капитан, – я очень болен, только и всего.
Пелагия наполнила стакан и решительно поднесла ему ко рту.
– Пейте, – велела она. Он недоверчиво выцедил его до дна: его изумил очистительный эффект, оказанный питьем на его физическое и физиологическое состояние. Пелагия снова наполнила стакан.
– Я никогда не видела таких пьяных, – укоризненно покачала головой она, – даже на празднике святого.
– О боже, а что я делал?
– Карло привез вас в два часа ночи. Точнее, он врезался на джипе в стену, нес вас, как ребенка, на руках, за все цеплялся, разбил себе коленки и разбудил всех, кого еще не разбудили крики и ругательства. Потом улегся на столе во дворе и уснул. Он там до сих пор, а ночью обмочился.
– Не может быть!
– Может. А потом проснулись вы, стояли передо мной на коленях, размахивали руками и во весь голос пели «Io sono ricco е tu sei bella», абсолютно мимо нот и слова забыли. Потом пытались поцеловать мне ноги.
Капитан был до крайности перепуган.
– Мимо нот? Да я никогда никаких слов не забываю, я же музыкант. А вы что сделали?
– Стукнула вас, вы повалились навзничь, потом признались в вечной любви, а потом вас стошнило.
В отчаянии капитан закрыл от стыда глаза.
– Я напился. Понимаете, моя батарея выиграла футбольный матч. Такое не каждый день случается.
– Рано утром заглядывал лейтенант Вебер. Он сказал, что ваша команда жульничала и в середине игры была получасовая задержка, потому что двое мальчишек украли мяч, когда он перелетел через ограду.
– Это была диверсия, – сказал капитан.
– Мне не нравится лейтенант Вебер. Он смотрит на меня так, будто я животное.
– Он фашист, про меня он тоже думает, что я животное. Тут уж ничего не поделаешь. А мне он нравится. Просто он еще мальчик, у него это пройдет.
– А вы – пьяница. Мне кажется, вы, итальянцы, всегда пьяные, или воруете, или гоняетесь за местными девушками, или в футбол играете.
– Мы еще в море купаемся и поем. И нельзя винить ребят в том, что они гоняются за девушками, потому что они не могут этого делать дома и, кроме того, кое-кто из девушек очень хорошо этим пользуется. Дайте мне еще немного воды.
Пелагия нахмурилась: что-то в замечании капитана задело ее и показалось оскорбительным, даже жестоким. К тому же настроение у нее было как раз для спора. Она выпрямилась, опорожнила кувшин ему на голову и горячо произнесла:
– Вы прекрасно знаете, что они запуганы и вынуждены это делать по необходимости. И все стыдятся присутствия ваших шлюх у нас. Что мы, по-вашему, чувствуем?
У капитана слишком пульсировало в голове, чтобы ссориться: она так гудела, что даже не было сил ответить на выходку рассерженной девушки, промочившей его насквозь. Тем не менее, он тут же почувствовал, что это очень несправедливо. Корелли сел в кровати и сказал:
– Все, что вы говорите и делаете, – оттого, что вы хотите, чтобы я извинился, в каждом вашем взгляде – ничего, кроме упрека. И так все время, с тех пор как я приехал. Что, по-вашему, чувствую я? Думаете, я горжусь? Вы полагаете, притеснение греков – мое призвание? По-вашему, я – Дуче и приказал себе здесь находиться? Дерьмо это, все дерьмо, но я не могу с этим ничего поделать! Ладно, ладно, я извиняюсь! Вы довольны? – И он откинулся на подушки.
Пелагия подбоченилась; преимущество заключалось в том, что она стояла, а он лежал. Она скривилась и проговорила:
– Вы серьезно считаете, что вы такая же жертва, как и мы? Бедненький мальчик, бедняжечка!
Она отошла к столу, заметила спящую в его фуражке Кискису и, глядя в окно, улыбнулась про себя. Она изо всех сил гнала прочь впечатление от всего сказанного капитаном, уверяя себя, что после этого он не сможет смотреть ей в глаза. Ей и в самом деле было жаль его: она не могла чувствовать вражду к человеку, который позволял кунице спать в своей шапке, но и не собиралась проявлять свою симпатию, когда на карту поставлены принципы.
Ответа не последовало. Корелли смотрел на ее силуэт в окне, и в голове у него возникла мелодия. Он мысленно представил свои пальцы, расположившиеся на ладах мандолины, слышал, как звучат от дисканта выстраивающиеся ноты, которые поют хвалу Пелагии, воспевают ее гнев и непреклонность. То был марш, марш гордой женщины, обвиняющей войну суровыми речами и добротой. Он услышал три простых аккорда и воинственную мелодию, означавшую мир милосердия. Он слышал, как мелодия поднимается и крепнет, разбиваясь в стремительные потоки звучных тремоло, прозрачнее песни дрозда, яснее синевы небес. С некоторой досадой он понял, что для этого потребуется два инструмента.
39. Арсений
Отца Арсения война спасла, словно весь его жизненный круг был ничем иным, как проходившей сквозь чистилище кривой, которая, наконец, прорвала невидимую скорлупу и привела его к цели. Отпали муки самобичеванья; жадность и праздность, неумеренность в спиртном одно за другим последовали в могильник прошлого, а он словно на локоть прибавил в росте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145