», и отправился по дорогам Старого Света с решимостью выполнить намеченную работу, с легким сердцем, исполненный бодрости и веры. Первой церковью, куда я попал, была церковь Девы Марии Непрестанной Скорби в Пистое. Ожидая встретить там какого-нибудь старичка – приходского священника, я был поражен, когда меня принял священник, которому не было и тридцати. Отец Пьетро – так его звали – сказал, что о моем визите его предупредил письмом сеньор Одейм, и сразу заговорил о деле: в Пистое главным разрушительным фактором для романских или готических сооружений является не загрязнение местности, а загрязнения, которые происходят от животных – конкретно от голубиного помета. Популяция голубей как в Пистое, так и во многих других европейских городах и деревнях выросла в геометрической прогрессии. И от этой напасти было найдено верное средство, оружие, которое проходило экспериментальную проверку и которое он мне завтра же продемонстрирует. Помню, эту ночь я провел в соседней с ризницей комнате, причем мой сон постоянно прерывался, потому что я не мог осознать, где нахожусь: то ли на судне, то ли в Чили, а если, положим, в Чили, то где – дома в семье, или в колледже, или в доме моего друга, – а когда до меня порой доходило, что я сплю в европейской церкви, в соседней с ризницей комнате, то не было ясно, в какой именно стране и за каким чертом меня сюда занесло. Утром меня разбудила служанка прихода. Ее звали Антония, она сказала: «Падре, дон Пьетро вас уже ждет, идите скорее, не то вам влетит». Вот так-то. Пришлось быстренько умыться, надеть сутану и идти во двор приходского дома, где стоял молодой падре Пьетро, одетый в более нарядную сутану, чем моя, с толстой латной рукавицей из кожи и металла на левой руке, а в воздухе, в небесном квадрате, обрисованном стенами золотистого цвета, я различил тень какой-то птицы. Завидев меня, отец Пьетро пригласил подняться на колокольню, я без звука последовал за ним, мы вскарабкались на башню, оба сосредоточенные и молчаливые от усилий, и уже наверху падре засвистел, замахал руками, и тень с неба опустилась на колокольню, прямо на рукавицу на левой руке итальянца, и тут без всяких пояснений стало понятно, что темная птица, выписывавшая круги над церковью Девы Марии Непрестанной Скорби, была соколом, и что отец Пьетро был по совместительству сокольником, и что средством спасения старой церкви от голубиного помета был этот ручной хищник, который попросту голубей изничтожал. Придя к такому заключению, я стал разглядывать с высоты ступеньки, ведшие во внутренний двор и к кирпичной, пурпурного цвета, площадке у церкви, но, как ни старался, не заметил ни одного голубя. Вечером падре Пьетро – и сокольник, и сокольничий – повел меня в другой квартал города. Там не было ни церковных построек, ни гражданских памятников – ничего, что надо было защищать от воздействия времени. Поехали на приходском грузовичке. Сокол сидел в специальном ящичке. Прибыв к намеченному месту, отец Пьетро вытащил сокола и запустил в небо. Я видел, как он летел, потом навис над голубем, который буквально заметался в полете. Тут же открылось одно из окон в каком-то заведении общественного призрения, и одна из его обитательниц начала нам что-то кричать и грозить кулаком. Падре Пьетро рассмеялся. Наши сутаны трепетали на ветру. На обратном пути он сказал, что сокола зовут Турко. Потом я сел на поезд и доехал до Турина, где в церкви Святого Павла Помощника меня ждал отец Анджело, также большой дока в делах соколиной охоты. Сокола звали Отелло, он держал в страхе всех голубей в Турине, хотя не был единственным в городе: судя по словам отца Анджело, у него были основания подозревать, что в каком-то квартале Турина, возможно в южной части, живет еще один сокол и что Отелло, случалось, встречался с ним в своих воздушных прогулках. Обе хищные птицы потрошили голубей и поначалу не имели никаких взаимных претензий, но падре Анджело полагал, что недалек день, когда их столкновение станет неизбежным. В Турине я пробыл на несколько дней дольше, чем в Пистое. Потом ночным поездом доехал до Страсбурга. Тамошний кюре отец Жозеф пестовал сокола по кличке Ксенофонт, иссиня-черного цвета, и падре иногда брал его с собой на мессу, где он сидел на самой высокой части органа, на позолоченной трубе, и я, время от времени преклоняя колени при слове Всевышнего, чувствовал своим затылком цепкий взгляд сокола и, отвлекаясь, думал о Бернаносе и Мориаке, которых отец Жозеф непрестанно читал, а еще о Грэме Грине, которого читал я, но только не падре Жозеф, потому что французы читают только французов, хотя о Грине мы однажды беседовали допоздна, но не сошлись во мнениях. Еще мы говорили о Берсоне, миссионере-мученике Магриба, о жизни которого Вильямин написал книгу, которую отец Жозеф мне дал почитать, а еще об аббате Пьере – маленьком нищем кюре, который нравился отцу Жозефу по воскресеньям и не нравился по понедельникам. Потом я уехал из Страсбурга и оказался в Авиньоне, в церкви Пресвятой Девы Полуденной, где приходским священником служил отец Фабрис. Его сокола звали Та-гель, и в окрестностях он был знаменит своей прожорливостью и жестокостью. С отцом Фабрисом мы пережили незабываемые вечера, пока Та-гель охотился и потрошил не только голубей, но и скворцов, которых в те далекие и счастливые дни на провансальских землях обитало великое множество, на тех землях, которые пересек Сордель, Сорделло – какой Сорделло? – так вот, Та-гель пускался в полет и терялся в низких облаках, что опускались до пятнистых и лысоватых холмов Авиньона, мы с отцом Фабрисом разговаривали, а Та-гель внезапно сваливался сверху, подобно лучу – или воображаемому воплощению луча – прямо на одну из больших стай скворцов, которые возникали с запада, будто рой мух, черня небо хаотичными росчерками, – и через несколько минут мельтешение скворцов окрашивалось красным, распадалось на фрагменты, и они тоже становились красными, и тогда сумерки в окрестностях Авиньона окрашивались в красный цвет, подобно красному закату, который можно видеть через иллюминаторы самолета, или красному рассвету, когда еще в полусне отмечаешь свистящий шум моторов, отодвигаешь занавеску и различаешь на горизонте красную линию, будто вена на бедре планеты или аорта в ее сердце, которая мало-помалу расходится пятнами, – то же самое привиделось мне в небе над Авиньоном в окровавленном разлете скворцов, в движениях Та-геля, подобных кисти художника-абстракциониста, – ах, этот мир, гармония природы, которая нигде более не была мне видна с такой очевидностью, с такой ясностью, как в Авиньоне, – а потом отец Фабрис засвистел, и мы какое-то время, отсчитанное лишь ударами наших сердец, ждали, пока дрожащий после охоты сокол не усядется на его руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32