Но коза на Екатерининской прожила недолго: семья перебралась на
другую квартиру, попроще и подальше от центра.
Вот в этой квартире, точнее, в отдельном низком каменном доме,
состоящем из кухоньки и двух комнат с широкими окнами, и прожила
моя севастопольская родня до новой войны. К тому времени мамы
моей в городе уже не было: она вышла замуж и уехала жить на
север.
История отца моего, сама по себе очень интересная, с этой линией
- южной - ничего общего не имела, кроме разве что одной заметной
детали: отец, человек, любивший и признававший только красоту
русского севера и никогда - по убеждению - оттуда не выезжавший,
вдруг три года подряд, как он говорил, отбывал по месяцу в
Крыму, а именно, в Севастополе, а два последних года даже жил в
гостинице Киста (к тому времени там уже был санаторий) и каждый
день упорно прогуливался по Приморскому бульвару и
Екатерининской (тогда уже Ленина) до тех пор, пока не встретил
на площади, едва-едва ступив с гостиничного крыльца,
золотоволосую, зеленоглазую мою будущую мать. Об их романе
никаких сведений не осталось, но я думаю, что моя мама уехала на
север единственно потому, что первая в своем роду не оказалась
темнокосой и черноглазой красавицей, и красота ее была светла,
безмучительна, легка, как долгая ясная погода.
Когда началась эвакуация жителей, прабабушка заявила, что из
Севастополя никуда не уедет. Полковница столь же решительно к
ней присоединилась. Но Таля, тогда уже действительно моя
бабушка, с сыном и снохой поехали к нам, совсем налегке:
официальная точка зрения состояла в том, что война будет
победоносной и скорой, так что наши надеялись к зиме вернуться
домой.
Прабабушка абсолютно была уверена, что город все равно не
отдадут. Отражение двух первых штурмов, особенно жестокого
зимнего, укрепило ее уверенность. В апреле она стала выходить из
дома в чистом белье и в белой кофточке - ждала третьего штурма.
Он и оказался последним. И дом наш, не квартира, а дом, тот, что
у самой воды, был разрушен именно третьим штурмом. Но прабабушка
этого уже не узнала. Она погибла прежде.
В тот день бомбили, против обычного, мало и стреляли реже. После
полудня стрельба уплотнилась, но тоже не сильно. Улица была
разновысотной: с одной стороны дома стояли ниже дороги, и почти
в каждый двор приходилось спускаться по каменной лестнице. Но
прабабушка каждый день непременно поднималась и выходила к
воротам. В этот раз, когда она вышла, по улице бежали солдаты
или матросы: трудно было разобрать, они, видно, только что
выбрались из очередной переделки и были одновременно обгорелыми
и засыпанными известкой, бежали, пригнувшись и прижимаясь к
уцелевшим каменным стенкам, и уже почти миновали нашу, но тут
бежавший последним рванулся к прабабушке и упал возле самых ее
ног. Когда прабабушка начала его поднимать, все его внутренности
выпали разом, единым темным комком на каменную плиту возле
калитки. Прабабушка принесла из дома одеяло, положила на него
солдата и стала укладывать рядом с телом выпавшую из него плоть.
Она уже покончила этот труд, когда давешние солдаты (а может,
уже другие, но так же обгорелые и в известке) побежали в
обратную сторону и прямо натолкнулись на убитого и склонившуюся
над ним прабабушку в белой кофточке и с белой высокой косой на
темени.
- Сын, что ли, твой? - спросил тот, кто бежал первым.
- Сын.
Прабабушка и полковница Поливанова хотели перетащить солдата во
двор, но спуск был очень крутым, сил у них было мало, и
полковница побежала за подмогой в соседний квартал. Женщины, на
которую она рассчитывала, на месте не оказалось, полковница
побежала к другой, квартала за три, возле бывшего костела. Но
когда она вернулась, ничего уже не было - ни солдата, ни
прабабушки, ни дома - даже пыль осела. В течение следующего
месяца от квартала совсем ничего не осталось, и полковница уже
не могла точно различить место, где стоял дом.
О том, как погибла прабабушка, мы узнали после войны. А Таля не
узнала никогда: она умерла раньше матери, зимой 42-го года, и
уже до лета могила ее потерялась.
Моя северная голубоглазая бабушка, тихая умница и праведница,
являлась, безусловно, фигурой эпической. События в ее жизни были
только исторические: революция, голод, война, понимаемые ее
весьма однозначно - как знак беды и сигнал к действию. Как все
истинно кроткие люди, она обладала абсолютным бесстрашием и
твердостью духа, ничуть не догадываясь об этом. В первую мировую
войну, когда в бабушкином губернском городе появились выселенные
из столицы немцы и местные жители в порыве патриотизма боялись
пускать их на постой, бабушка первая разместила у себя обширное
немецкое семейство и послужила примером соседям. Она и в 18-м
году приютила у себя двух женщин "из бывших", до того
перепуганных, что первое время бабушке приходилось ходить за
ними, как за малыми детьми. Впрочем, все это не стоило бабушке
никакого напряжения воли или внутренней борьбы: она начисто
лишена была не только прихотей, капризов и дамских желаний, но и
вообще отдельных желаний: по натуре своей мать-охранительница,
она и являла собой одно сплошное желание - спаси и уберечь. К
романической, куртуазной стороне жизни бабушка совершенно была
равнодушна, о драмах южного семейства ничего не слыхивала и
наверняка не склонна была верить в такие страсти. Однако южное
решение отказать мне в родовом имени восприняла с обидой и
положила себе за правило никогда и ни за что со мной не
расставаться, так что с самого начального дня я оказалась под ее
опекой, столь плотной, что первые годы ходила, буквально
ухватясь за бабушкин подол. Именно так и предстали мы перед
южанами: направившись к южной бабушке, я - за юбку - потащила за
собой северную. Таля все сразу поняла и, пока была жива, на наш
северный союз ни разу не посягнула. Она даже не говорила со
мной, и, не разбейся я тогда в бане, ее отношение ко мне, может
быть, так и не проявилось.
Сама баня занимала в нашей жизни особое место: после очередей и
картошки баня была третьей нашей великой страдой. Само здание
ее, поставленное углом, обращенное входными дверьми на две
улицы, всегда в клубах пара, с расплывающимися пятнами окон, оно
казалось огромным. И уж совсем необъятным представлялся нам
банный двор, засыпанный кучами угля, столь неровными и высокими,
что между ними укладывались деревянные шаткие мостки;
заставленный странными хозяйственными постройками, заваленный
какими-то будками, фанерными коробами; изъезженный машинами, он
простирался, уходил в даль, вернее - во мрак: банная наша страда
всегда приходилась на вечер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18