ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Занимали мы очередь часов в шесть или в семь и обычно на нижней
площадке и в первом лестничном пролете стояли только мы:
взрослые подтягивались часам к десяти или одиннадцати; уже с
тазами и маленькими детьми... Последние полчаса казались самыми
длинными. А там уж только одежки через барьер побросать,
натянуть на руку мокрый холодный веревочный ободок с номерком -
и в предбанник, по резиновой подстилке, по плиточному полу, к
своему шкафчику, и раздеваться быстрей, быстрей, чтобы не
остановиться и не окостенеть от холода, потому что там, дальше,
не будет времени приходить в себя.
После ледяного предбанника мыльная казалась темной, раскаленной
и огромной. В ней шевелился белый неплотный пар, стоял мерный
заводской шум падающей воды, и едва различимые в пару и зыбком
свете человеческие тела были совсем одинаковыми и одинаково
напряженными в четком рабочем ритме.
Метрах в четырех от стены с высокими, слепыми, белой краской
замазанными окнами поднимались широкие, тяжелые, в потолок
упирающиеся колонны, из них приблизительно в полуметре от пола
выступали большие краны с холодной водой и кипятком и под
кранами - площадки для тазов. От колонн, как раз от этих
площадок, начинались длинные, через все помещение, лавки.
Впрочем, если смотреть от входа, дальних колонн, стен и лавок не
было видно - все терялось в тумане. Нашей задачей было разом
обежать всю мыльную, занять место и тазы. Самыми хорошими были
места возле кранов, а самыми плохими - у стенок, в конце лавок,
и не только потому, что тазы были страшно тяжелыми и таскать их
было для нас почти невероятным трудом, но и потому, что пол
довольно заметно склонялся по направлению от колонн к стене, и
туда тяжело стекала мутная, мыльная вода. У самой стены над
сливными решетками кружились белые толстые пузыри и,
неподвижная, жутко стояла серая, плотная, как войлок, пена.
Вот тут я и упала - сразу всей спиной и затылком, и успела еще
понять, как сносит меня потоком скользкой воды, и увидеть у
самого глаза высокую, рыхлую, пористую грязь. "Девочка
убилась!", - закричали в парном тумане и тут же меня подняли,
обдали водой и понесли не живую, не мертвую, никакую, даже не
грязную, над плывущим полом, в гуще тускло светящихся
испаряющихся тел.
Несколько дней о моей погибели говорили в банных очередях: будто
я разбилась, заварилась кипятком и даже захлебнулась в сливной
воронке, а потом забыли. Но банщицы меня запомнили и потому
пускали в солдатскую баню, в "запуск". "Запуск" был самой
скоростной, молниеносной формой помоя. Время определялось точно:
"женщины, на помой 20 минут". Мылись в низком каменном строении,
в стороне от главного банного корпуса. Это была баня для солдат,
и каждому отряду отводилось свое точное время, но иногда между
отрядами возникал временный зазор - и тогда пускали людей из
общей очереди, почти всегда женщин: их было больше и мылись они
быстрей.
К запуску раздевались заранее и бежали к бане полуголые. В
должный срок солдаты входили строем в ворота, проходили рядами
мимо низких окон - и через пять минут мы уже вылетали снова, с
полотенцами на головах, в крылышках нищего тепла.
Летом и весной солдаты некоторое малое время топтались у дверей,
кричали и стучали в окна, чтобы дать нам время собраться и уйти.
Зимой, совсем уж в отчаянный мороз, они сразу заходили в
предбанник и раздевались при нас - в одном углу, а мы одевались
- при них - в другом, и какое-то время так и стояли друг против
друга - голые, в полутьме, в твердом холоде, уже не стесняясь
друг друга. Нагота не смущала нас, напротив, она нас прятала,
скрывала, ибо, раздетые, мы становились совсем уж похожими - ни
молодыми, ни старыми, ни худыми, ни бедными - просто
одинаковыми, лишенными примет, и становились чем-то единым и
общим, как глина.
Южная бабушка сама открыла нам дверь, и, увидев меня, вносимую
на чужом красном одеяле, разом сползла на пол, "Господи,
милостивец, не допусти", на четвереньках поползла по коридору.
- Живая она, - басом сообщила кладовщица Клава, - опомнится
сейчас.
Опомнилась я скоро, но болела, видимо, долго и сильно, потому
что обе бабушки от моей кровати не отходили и переместили сюда
всю домашнюю работу. Даже белье сушили в комнате, и я лежала в
парусиновых коробах, в тесных шелестящих ширмах, из-за которых
бабушки поминутно окликали меня, старательно проверяя, не
повредилась ли я умом:
- Что это у нас за окнами?
- Снег.
- Что это темно-то стало?
- Вечер.
- Где это мы с тобой сидим?
- В саду, - откликнулась я, вперившись глазами в цветастую
простынку над собой. Южная бабушка раздвинула белые стенки:
- Сад у тебя дома, дома! - А северная промолчала.
Летом сорок третьего года у нашей жилички Таси умерла от тифа
дочка Розочка.
Тасю на привокзальной площади нашла наша бабушка. Тася сидела на
скамейке, мерзла и плакала, а девочка спала у нее на руках.
Вещей у Таси никаких не было; бабушка дала ей свою сумку с
полученным за шаль горохом, а сама взяла Розочку на руки.
Жить у нас было совсем уже негде - вместе с севастопольцами и
ленинградцами в квартире было двадцать человек, но Тася была
незаметная, неслышная, места почти не занимала, к тому же сразу
устроилась в госпиталь стирать белье, и Розочка оставалась под
бабушкиной опекой.
Тася домой приходила редко, сидела в кухне, качала красные,
раздувшиеся руки, улыбалась и смотрела на Розочку. Наверное,
Тася сама и заразила Розочку, потому что у нас в тот раз никто
больше не заболел.
Девочка быстро начала поправляться, уже ходила по палате и
неожиданно умерла в одну ночь. Тася к тому времени совсем была
безнадежной, и сказать ей ничего не смогли. ССказали уже потом,
когда стало ясно, что Тася выжила, но Розочку к тому времени уже
давно схоронили.
От госпиталя к дому была короткая дорога - через деревяшки,
проходные зеленые дворы, через сирени и пролом в заборе. Этой
дорогой она и пришла. Мы сидели на крыше сарая и видели Тасю еще
в огородах: она шла быстро, немного боком, и голова ее была
плотно обвязана белым платком - будто забинтована.
Когда мы пришли на кухню, Тася сидела у окна на табуретке и ела
суп с кусочками, а бабушка стояла над ней с поварешкой.
- Не могу я, - прошептала Тася, - какая мне еда.
- А ты и не ешь, - сказала бабушка, - ты так поглотай. Тебе
горячее нужно.
Тася увидела нас и опустила голову - голова была седая,
белая-белая, в крошечных плотных колечках, - и слезы закапали в
миску.
- Не бейся, Тася, - сказала бабушка, - не бейся. Какая твоя
вина. Она ведь не сирота какая была, не какая безродная. Я
обмыла ее и одела. Чисто ангел она была, чисто ангел.
Тася оставила миску и заплакала в голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18