Нужно лишь умереть и воскреснуть, и идти, и холмы призна-
ют тебя своей и расступятся перед тобой.
А потом были башмаки. Вначале старые, расползающиеся, хлюпающие на
каждом шагу сапоги, а потом деревянные, отцовской рукой выточенные баш-
мачки, чьи-то щеголеватые сапожки, потом просто опорки, из которых высо-
вывались посиневшие от холода пальцы, потом бархатные дорогущие ту-
фельки, и снова деревянные лодочки, и даже, кажется, мелькнул маленький
детский костыль, и снова, и снова, и опять...
А потом было то, о чем Трудхен вспоминала со жгучим стыдом. Как она
колотилась в подвальное окошко и кричала. Сначала еще что-то осмыслен-
ное( подождите! возьмите! - а потом это был уже бессловесный рев, как у
грудной, потом как у новорожденной, а потом был просто звериный вой. И
даже сорок лет спустя, когда старая уже Гертруда слышала призывные вопли
мартовских котов, ее бросало от воспоминаний в жар и краску.
Но музыка все равно была, правда? Музыка все равно была?
Конечно, как же иначе...
2.
Осенью 1324 года, как и двести лет до того, как и шестьсот лет спус-
тя, паломники, бредущие в Сантьяго-де-Компостеллу, останавливались на
ночлег в городе Кельне.
Город равнодушно пропускал их сквозь себя, позволял провести ночь под
своими крышами, оставить молитвы и лепты в полусотне своих церквей. Для
паломников город был всего лишь еще одним кусочком святости, маленькой
ступенькой на дороге к Морю и Царству Божию На Земле. Для города они бы-
ли стайкой суетливых воробьев, метавшихся по его улицам и щебетавших на
непонятных языках. Ни люди, ни город не интересовались историями друг
друга.
Кельн был медлительным, неповоротливым существом, которое росло на
низких берегах широкой тускло-зеленой реки, (считая века за года(. В
детстве его пестовали и нянчили римские легионеры. В молодости город
служил Карлу Великому, защищал (королевскую дорогу( - Рейн. В те времена
даже император франков не решался путешествовать по лесам. Позже, город
приютил в своих стенах Альберта Великого и Томаса Аквино. В его стенах
великие христианские мудрецы исследовали тело и кровь Бога и его церкви,
отделяли Плоть от Духа, творили законы, по которым Европа будет жить еще
по меньшей мере семь веков. И в его же стенах проповедовал Мейстер Эк-
хард, учил людей видеть Дух в любой плоти, показывал, как перед мыслью
падают и рассыпаются в прах все земные и небесные законы, и человек ос-
тается лицом к лицу с Тем, Кого он считает Богом. За такие речи, разуме-
ется, Мейстер Экхард был осужден и забыт.
И не он единственный. Под старость Кельн превратится в тупого мараз-
матичного ортодокса, будет гнать и истреблять малейшую тень свободомыс-
лия в любом уголке Германии. Теологи Кельна не один раз покроют себя по-
зором в глазах всего мира. Художники Кельна разучатся рисовать свет и
движение. Судьба бросит его жребий на весы против жребия столицы Рефор-
мации - Витенберга, и жребий Кельна падет низко-низко.
Но пока, не ведая будущего, город строил свой Собор. Строил во славу
учения Альберта и Томаса, но Собор каким-то немыслимым образом подтверж-
дал правоту Мейстера Экхарда . Из тяжкой и грязной работы каменщиков
рождалось чудо. Собор распускался на берегу Рейна невероятным каменным
цветком, дышал и рос, превращал каждую секунду жизнь в смерть и смерть в
жизнь. И хотя две знаменитых башни, о которых Генрих Белль скажет в
двадцатом веке (выше, чем небо, высочайшая высота(, еще не были построе-
ны, даже сейчас Собор заставлял людей, впервые увидевших его, коротко
вскрикнуть от восхищения и, пожалуй, ужаса.
Эта готическая фантасмагория была непривычна паломникам, большая
часть торопилась отвернуться, и спешила к более привычным Святому
Андреасу, Святой Урсуле или Святому Георгию. Меньшая стояла в
столбняке, потом люди тихо расходились, оглядываясь через плечо.
Казалось, что их линии жизни преломляются о Собор и едва заметно
меняют направление.
Итак, осенним днем 1324 года перед Собором стояла немолодая женщина.
Одета она была по-городскому, но просто и небогато. Лишь три кольца на
левой руке - обручальное, венчальное и вдовье были, видимо, из полновес-
ного золота, но женщина их не сняла, словно бросала вызов всем грабите-
лям на всех дорогах.
Она улыбнулась собору, как улыбаются, найдя на чердаке свои детские
игрушки, и не заходя больше в гости ни к одному из многочисленных
кельнских святых, пошла искать комнату на ночь. Час спустя она уже обос-
новалась в гостинице (У мавра(. Курчавая, красногубая и белоглазая го-
ловка на вывеске также напомнила ей что-то из давних лет.
Наступил вечер. Кроны деревьев еще купались в солнечных лучах, но на
дома и мостовую легла уже золотисто-серая патина сумерек. Женщина, сто-
явшая у окна гостиницы, вдруг насторожилась, повела головой, словно гон-
чая собака, поспешно спустилась по черной лестнице, вышла за ворота ,
повернула за угол и побежала, чуть приподняв юбку, ставя носки башмаков
легко и точно, как молодая. Звук, встревоживший ее был едва слышен, поч-
ти призрачен, но она слишком давно ждала этой встречи, чтоб упустить ее
из-за дурацкого неверия или не менее дурацкого здравого смысла.
У следующего поворота она прижалась к стене дома и осторожно
выглянула за угол. На каменной чаше фонтана, доставшейся городу,
наверно, еще от римлян сидел самого подозрительного вида старик в
грязной шляпе-поганке и наигрывал на короткой черной дудке. А перед
ним на мостовой плясали две толстые голохвостые крысы.
Гертруда ступала так тихо, что крыс спугнул лишь шелест ее юбки. Тва-
ри бросились наутек, старик испуганно глянул вверх, на незваную гостью.
- Вот я и нашла тебя наконец, - сказала женщина.
Старик прикрыл рукой лицо, будто защищаясь.
- Простите меня, не помню я вас, ничего я уже не помню, госпожа, -
забормотал он, явно мечтая сбежать вслед за танцорами.
И тогда женщина произнесла короткое как вздох имя своего родного го-
рода(
- Хаммельн.
Старик совсем съежился.
- Там был твой ребенок? - спросил он убито.
Гертруда тихо рассмеялась.
- Я кажусь такой старой? Я сама была ребенком тогда, сорок лет назад.
Ребенком, которого за провинность посадили в подвал. Потому - единствен-
ным ребенком, который остался в тот день в Хаммельне.
Старик схватил Гертруду за руки.
- Поверьте, госпожа, мне самому больно об этом вспоминать, я сожалею,
я страшно сожалею, поверьте, это была дурацкая шутка. Я так разозлился
тогда, что не заплатили деньги. Сами знаете, для бедного человека это
страшно. А я был молодой, голодный и решил их припугнуть.
1 2 3