Звать Семен. Но почему Небаранов в
андроповские времена гуляет по улице в рабочее время? Почему его не
хватают менты и не волокут на проверку?
Надо спросить при случае Мишу Веллера: всегда ли характер героя
определяется настроением автора?
Снег, снег. Ветер мерзкий. Гомбоджап Цыренджапович впал в спячку.
Денег нет, перспектив нет. Даже имя будущего героя мне неизвестно.
А имя литературного героя - это всегда важно.
Имя героя, как правило, определяет его характер, движет его
поступками.
Обычно писатель пользуется списком футбольных команд, там фамилии
перемешаны без всякого порядка. Выбирай любое. Это Сергей Александрович
Другаль, прекрасный фантаст, доктор технических наук, академик и
генерал-майор, любит изобретать имена сам. Я видел у него листки с
рабочими набросками, от них дух захватывало.
Вот, к примеру, сеньор Окотетто. Что к этому добавить? Или сеньор
Домингин. Такому можно доверить родную дочь. Или Ферротего. Ясно,
изобретатель. Такому день задается с утра, к вечеру он в кондиции. А Липа
Жих? Такие, как Липа Жих, нравятся крепким уверенным в себе мужчинам,
если, конечно, Липа Жих - женщина. Еще Мехрецки. Тут все понятно. Тут не
нужны пояснения. Мехрецки есть Мехрецки, а Глодик и Зебрер - его приятели.
Еще Блевицкая и Шабунио, но этих бы я в дом не пустил, нечего им делать в
моем доме.
Но если говорить всерьез, настоящей находкой генерал-майора Другаля,
ученого и писателя, была белокурая девушка, порожденная прихотливой
фантазией академика - добрая, любящая, немножко застенчивая Дефлорелла.
"Разбойники вели тихую скромную жизнь."
А с ними - девушка Дефлорелла.
Короче, несмотря ни на что, некий замысел потихоньку вызревал в моей
голове. Даже стал намечаться герой с несколько враждебными глазами, но в
дубленке на широких плечах. Правда, над большой, уже седеющей головой
героя угадывалось зыбкое облако неблагополучия. Но я чувствовал - я
созрел, я уже могу вставить в машинку лист чистой бумаги.
И я бы вставил. И, может, написал бы опять какого-нибудь "Краббена",
но однажды мне позвонили.
Подняв трубку, я с изумлением узнал, что я, такой-то, теперь,
собственно, уже почти бывший писатель, должен быстро собраться и вылетать
в Болгарию - в зарубежную командировку.
Потрясающий поворот сюжета.
В литературе такие штуки выглядят искусственными, но в жизни
случаются сплошь и рядом.
Спросите Мишу Веллера. Он подтвердит.
3. О СЛАВЕ И О ЛЮБВИ
Не буду скрывать, неожиданное сообщение меня ошарашило. Как когда-то
телеграмма, пришедшая в Новоалександровск ночью. Что же касается
писательской организации, то там неожиданное известие произвело
впечатление скорее негативное.
Подумайте сами.
Вот бывший писатель. Он написал вредную для советских читателей
книгу. Герои этой книги не вызывают симпатий, всем ведь известно - на
островах работают в основном задорные комсомольцы. Дело, правда,
исправлено - тираж вредной книги уничтожен, но все равно, как это вот так,
ни с того, ни с сего посылать такого писателя в братскую страну, о
которой, к тому же, этот писатель в свое время тоже писал неправду (поклеп
на советского князя Святослава). Да еще посылать на казенный счет!
Странно, странно.
И зачем посылать? Его, видите ли, представили к ордену Кирила и
Мефодия! Да что такого он сделал? Да издал антологию современной
болгарской лирики исключительно в собственных переводах. Так разве он один
у нас такой?
Странно, странно.
Конечно, странно.
Болгарских поэтов я переводил много лет. Для себя, не думая, что
когда-то сумею все это напечатать. Но, как говорил Серп Иванович Сказкин,
пошла пруха, антология под название "Поэзия меридиана роз" вышла в свет.
Будь моя воля я бы отдал орден Кирила и Мефодия не переводчику, а самим
болгарским поэтам - настоящим, непридуманным. Они это заслужили.
Например, Христо Фотеву.
В одну дождливую ночь - ты убьешь меня. Дождь предложит мне хрупкое
плечо свое, я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду в ужаснувщуюся твою
память: она мой неожиданный мавзолей.
Не желая, ты все же убьешь меня, и я услышу, как ты убеждаешь древнюю
свою совесть, ты ведь имеешь в этом давний печальный опыт; и я услышу, как
ты повторяешь, что, в сущности, я жив. И я, покорный труп, буду
имитировать прекрасную жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь меня и
будешь перерисовывать из букваря в букварь, храня в памяти мой последний
вскрик.
Ты поймешь, что я тебя ревновал, что любил тебя, что смотрел на тебя
с ужасом. Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая, спасал меня, и
скажешь, что теперь я твой, а потому - жив, хотя я буду мертв, мертв,
мертвее самого мертвого человека.
Ты убьешь меня, но до того мы успеем отпраздновать странный праздник.
Смеясь, на большой площади старого города, я стану целовать твой смех и
твои страхи. Среди ночи, в буфете пустого заснеженного вокзала, я
почувствую твой поцелуй, почувствую всю тяжкую власть твоей древней любви
и жалости. И я вскрикну, я - маленький и жестокий, и, наконец, выскользну
из твоих рук.
В одну дождливую темную ночь - ты убьешь меня. В одну дождливую
темную ночь ты навсегда присвоишь меня себе. И, падая, я облегченно вдохну
запах твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного тротуара.
Это о дожде. Это о родине. Это о городе детства. У каждого из нас
была своя Атлантида.
Приведенный выше перевод и сейчас кажется мне удачным. Сам Христо
Фотев тоже так считал, жаль, что стихотворение не попало в антологию. В
нее много чего не попало. Но все же она была составлена из стихов Андрея
Германова и Михаила Берберова, Петра Караангова и Николая Кынчева, Ивана
Теофилова и Аргириса Митропулоса, и многих многих других, кто
действительно того заслуживал и заслуживает. Перед всеми снимаю шляпу.
Никогда у меня не было шляпы, но перед болгарскими поэтами я ее снимаю.
Приглашение, присланное Союзом писателей Болгарии, как я уже говорил,
на многих моих коллег произвело скорее негативное впечатление. Для начала
приглашение просто сунули в стол, подальше от глаз. Потом председатель
писательской организации прозаик П., связавшись с Москвой, добился права
сопровождать меня в поездке (разве можно такого оставить без контроля?).
Потом к председателю подключили секретаря парторганизации поэта К
(разумная мера). Это уже было серьезно. Теперь, когда упряжка была
собрана, можно было ее запускать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
андроповские времена гуляет по улице в рабочее время? Почему его не
хватают менты и не волокут на проверку?
Надо спросить при случае Мишу Веллера: всегда ли характер героя
определяется настроением автора?
Снег, снег. Ветер мерзкий. Гомбоджап Цыренджапович впал в спячку.
Денег нет, перспектив нет. Даже имя будущего героя мне неизвестно.
А имя литературного героя - это всегда важно.
Имя героя, как правило, определяет его характер, движет его
поступками.
Обычно писатель пользуется списком футбольных команд, там фамилии
перемешаны без всякого порядка. Выбирай любое. Это Сергей Александрович
Другаль, прекрасный фантаст, доктор технических наук, академик и
генерал-майор, любит изобретать имена сам. Я видел у него листки с
рабочими набросками, от них дух захватывало.
Вот, к примеру, сеньор Окотетто. Что к этому добавить? Или сеньор
Домингин. Такому можно доверить родную дочь. Или Ферротего. Ясно,
изобретатель. Такому день задается с утра, к вечеру он в кондиции. А Липа
Жих? Такие, как Липа Жих, нравятся крепким уверенным в себе мужчинам,
если, конечно, Липа Жих - женщина. Еще Мехрецки. Тут все понятно. Тут не
нужны пояснения. Мехрецки есть Мехрецки, а Глодик и Зебрер - его приятели.
Еще Блевицкая и Шабунио, но этих бы я в дом не пустил, нечего им делать в
моем доме.
Но если говорить всерьез, настоящей находкой генерал-майора Другаля,
ученого и писателя, была белокурая девушка, порожденная прихотливой
фантазией академика - добрая, любящая, немножко застенчивая Дефлорелла.
"Разбойники вели тихую скромную жизнь."
А с ними - девушка Дефлорелла.
Короче, несмотря ни на что, некий замысел потихоньку вызревал в моей
голове. Даже стал намечаться герой с несколько враждебными глазами, но в
дубленке на широких плечах. Правда, над большой, уже седеющей головой
героя угадывалось зыбкое облако неблагополучия. Но я чувствовал - я
созрел, я уже могу вставить в машинку лист чистой бумаги.
И я бы вставил. И, может, написал бы опять какого-нибудь "Краббена",
но однажды мне позвонили.
Подняв трубку, я с изумлением узнал, что я, такой-то, теперь,
собственно, уже почти бывший писатель, должен быстро собраться и вылетать
в Болгарию - в зарубежную командировку.
Потрясающий поворот сюжета.
В литературе такие штуки выглядят искусственными, но в жизни
случаются сплошь и рядом.
Спросите Мишу Веллера. Он подтвердит.
3. О СЛАВЕ И О ЛЮБВИ
Не буду скрывать, неожиданное сообщение меня ошарашило. Как когда-то
телеграмма, пришедшая в Новоалександровск ночью. Что же касается
писательской организации, то там неожиданное известие произвело
впечатление скорее негативное.
Подумайте сами.
Вот бывший писатель. Он написал вредную для советских читателей
книгу. Герои этой книги не вызывают симпатий, всем ведь известно - на
островах работают в основном задорные комсомольцы. Дело, правда,
исправлено - тираж вредной книги уничтожен, но все равно, как это вот так,
ни с того, ни с сего посылать такого писателя в братскую страну, о
которой, к тому же, этот писатель в свое время тоже писал неправду (поклеп
на советского князя Святослава). Да еще посылать на казенный счет!
Странно, странно.
И зачем посылать? Его, видите ли, представили к ордену Кирила и
Мефодия! Да что такого он сделал? Да издал антологию современной
болгарской лирики исключительно в собственных переводах. Так разве он один
у нас такой?
Странно, странно.
Конечно, странно.
Болгарских поэтов я переводил много лет. Для себя, не думая, что
когда-то сумею все это напечатать. Но, как говорил Серп Иванович Сказкин,
пошла пруха, антология под название "Поэзия меридиана роз" вышла в свет.
Будь моя воля я бы отдал орден Кирила и Мефодия не переводчику, а самим
болгарским поэтам - настоящим, непридуманным. Они это заслужили.
Например, Христо Фотеву.
В одну дождливую ночь - ты убьешь меня. Дождь предложит мне хрупкое
плечо свое, я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду в ужаснувщуюся твою
память: она мой неожиданный мавзолей.
Не желая, ты все же убьешь меня, и я услышу, как ты убеждаешь древнюю
свою совесть, ты ведь имеешь в этом давний печальный опыт; и я услышу, как
ты повторяешь, что, в сущности, я жив. И я, покорный труп, буду
имитировать прекрасную жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь меня и
будешь перерисовывать из букваря в букварь, храня в памяти мой последний
вскрик.
Ты поймешь, что я тебя ревновал, что любил тебя, что смотрел на тебя
с ужасом. Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая, спасал меня, и
скажешь, что теперь я твой, а потому - жив, хотя я буду мертв, мертв,
мертвее самого мертвого человека.
Ты убьешь меня, но до того мы успеем отпраздновать странный праздник.
Смеясь, на большой площади старого города, я стану целовать твой смех и
твои страхи. Среди ночи, в буфете пустого заснеженного вокзала, я
почувствую твой поцелуй, почувствую всю тяжкую власть твоей древней любви
и жалости. И я вскрикну, я - маленький и жестокий, и, наконец, выскользну
из твоих рук.
В одну дождливую темную ночь - ты убьешь меня. В одну дождливую
темную ночь ты навсегда присвоишь меня себе. И, падая, я облегченно вдохну
запах твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного тротуара.
Это о дожде. Это о родине. Это о городе детства. У каждого из нас
была своя Атлантида.
Приведенный выше перевод и сейчас кажется мне удачным. Сам Христо
Фотев тоже так считал, жаль, что стихотворение не попало в антологию. В
нее много чего не попало. Но все же она была составлена из стихов Андрея
Германова и Михаила Берберова, Петра Караангова и Николая Кынчева, Ивана
Теофилова и Аргириса Митропулоса, и многих многих других, кто
действительно того заслуживал и заслуживает. Перед всеми снимаю шляпу.
Никогда у меня не было шляпы, но перед болгарскими поэтами я ее снимаю.
Приглашение, присланное Союзом писателей Болгарии, как я уже говорил,
на многих моих коллег произвело скорее негативное впечатление. Для начала
приглашение просто сунули в стол, подальше от глаз. Потом председатель
писательской организации прозаик П., связавшись с Москвой, добился права
сопровождать меня в поездке (разве можно такого оставить без контроля?).
Потом к председателю подключили секретаря парторганизации поэта К
(разумная мера). Это уже было серьезно. Теперь, когда упряжка была
собрана, можно было ее запускать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27