И все время этот близкий
незнакомец говорил.
На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не
хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно
быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог
сформулировать в словах, но чувствовал это в себе - ужасную, кричащую
необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и
требовали выражения.
И он ясно услышал, как незнакомец сказал:
- Я хочу иметь с вами дело.
И это было все. Больше он ничего не помнил...
Так оно и стояло - древнее, пугающее, изолированное воспоминание о
какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без
всякой связи с ними.
Ночь неожиданно похолодала, и он вздрогнул от этого холода. Он
включил мотор, отъехал от обочины и медленно двинулся по улице.
Он ехал уже с полчаса и все еще дрожал от ночного холода.
"Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против
открытого всю ночь ресторанчика.
И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в
одной-двух милях от дома.
Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к
прилавку и слушавшей радио.
Он вскарабкался на сидение:
- Кофе, пожалуйста.
Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было
чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов,
выложенных вдоль стены.
Блондинка поставила перед ним чашку.
- Что еще? - спросила она.
Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного
из наиболее сенсационных журналов.
- Больше ничего? - повторила вопрос блондинка.
- Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он
все еще не сводил взгляда с журнала.
Заголовок на обложке кричал:
ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА!
Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и
схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что
журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку,
он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там.
Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они
были совершенно реальными.
Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со
страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на
фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И
заголовок между фотографиями звучал вопросительно:
КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН?
Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его
ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного,
сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом.
Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он
знал, что там написано.
А вот и сама статья:
"Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно
ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным
воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и
хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза,
проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или
все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной,
многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы
придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..."
Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял
голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка
готова была заплакать.
- Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон!
Пожалуйста, не читайте этого, сэр!
- Но, мисс...
- Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен
был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по
субботам...
- Я бывал здесь раньше?
- Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в
течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите
кусок пирога.
- Да, конечно...
На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе,
если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место,
какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего
качества.
"Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На
короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на
такое, во всяком случае, без посторонней помощи..."
- Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не
найдется ли у вас куска пирога с вишнями?
- Конечно, найдется.
Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку.
Затем поставила тарелку перед ним.
- Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот
журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что
говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку.
- Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!
- Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.
И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь
выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что
не оставалось места.
- Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки
много лет назад.
Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.
Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден -
не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом,
стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с
картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости
и горести от могильной плиты.
Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата
прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной
блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую
машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно
прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез
- но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому,
адрес которого был взят из его воображения.
Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных
иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в
иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?
Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его
маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как
писал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
незнакомец говорил.
На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не
хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно
быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог
сформулировать в словах, но чувствовал это в себе - ужасную, кричащую
необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и
требовали выражения.
И он ясно услышал, как незнакомец сказал:
- Я хочу иметь с вами дело.
И это было все. Больше он ничего не помнил...
Так оно и стояло - древнее, пугающее, изолированное воспоминание о
какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без
всякой связи с ними.
Ночь неожиданно похолодала, и он вздрогнул от этого холода. Он
включил мотор, отъехал от обочины и медленно двинулся по улице.
Он ехал уже с полчаса и все еще дрожал от ночного холода.
"Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против
открытого всю ночь ресторанчика.
И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в
одной-двух милях от дома.
Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к
прилавку и слушавшей радио.
Он вскарабкался на сидение:
- Кофе, пожалуйста.
Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было
чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов,
выложенных вдоль стены.
Блондинка поставила перед ним чашку.
- Что еще? - спросила она.
Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного
из наиболее сенсационных журналов.
- Больше ничего? - повторила вопрос блондинка.
- Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он
все еще не сводил взгляда с журнала.
Заголовок на обложке кричал:
ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА!
Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и
схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что
журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку,
он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там.
Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они
были совершенно реальными.
Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со
страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на
фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И
заголовок между фотографиями звучал вопросительно:
КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН?
Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его
ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного,
сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом.
Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он
знал, что там написано.
А вот и сама статья:
"Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно
ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным
воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и
хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза,
проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или
все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной,
многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы
придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..."
Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял
голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка
готова была заплакать.
- Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон!
Пожалуйста, не читайте этого, сэр!
- Но, мисс...
- Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен
был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по
субботам...
- Я бывал здесь раньше?
- Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в
течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите
кусок пирога.
- Да, конечно...
На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе,
если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место,
какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего
качества.
"Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На
короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на
такое, во всяком случае, без посторонней помощи..."
- Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не
найдется ли у вас куска пирога с вишнями?
- Конечно, найдется.
Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку.
Затем поставила тарелку перед ним.
- Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот
журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что
говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку.
- Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!
- Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.
И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь
выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что
не оставалось места.
- Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки
много лет назад.
Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.
Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден -
не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом,
стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с
картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости
и горести от могильной плиты.
Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата
прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной
блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую
машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно
прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез
- но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому,
адрес которого был взят из его воображения.
Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных
иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в
иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?
Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его
маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как
писал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11