.. Полный обвал. Запрокинутое кверху лицо. Мраморные
костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены.
Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода.
Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был
установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были
допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а
следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов
не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли
сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое
заколачивание гвоздей, - на лестнице было очень тихо, жужжала
электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей, до мозга, -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась
молочная пелена. Документов были десятки - папиросной гибкой бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит,
распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о
каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам,
которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не
учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, - с
бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, - из закрытых
распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций
отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и
завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это
свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие
республиканские органы - разумеется, без ответа, присланные обратно,
кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали
положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не
выдержал и покончил самоубийством, - удивительная машина корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и
возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить
хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную
справедливость, - в доказательство приводились сотни фактов и десятки
фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них
аккуратными буквами стояло особое примечание: "говорить не будет,
запуган", или - "расскажет, не называя имен", или - "согласен написать
заявление, но хочет определенных гарантий". Сведения были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы.
Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный,
пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр - ночью, при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека
это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты.
Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у
него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и
трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? - А
шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной
желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит -
исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал,
понимаешь, писульку: "Прошу уволить меня по собственному желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот так!
- Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и бросил на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены.
Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода.
Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был
установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были
допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а
следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов
не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли
сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое
заколачивание гвоздей, - на лестнице было очень тихо, жужжала
электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей, до мозга, -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась
молочная пелена. Документов были десятки - папиросной гибкой бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит,
распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о
каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам,
которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не
учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, - с
бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, - из закрытых
распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций
отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и
завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это
свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие
республиканские органы - разумеется, без ответа, присланные обратно,
кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали
положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не
выдержал и покончил самоубийством, - удивительная машина корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и
возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить
хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную
справедливость, - в доказательство приводились сотни фактов и десятки
фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них
аккуратными буквами стояло особое примечание: "говорить не будет,
запуган", или - "расскажет, не называя имен", или - "согласен написать
заявление, но хочет определенных гарантий". Сведения были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие параграфы.
Там присутствовало даже короткое оглавление. Это был колоссальный,
пугающий труд, вероятно, потребовавший многих изнурительных месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр - ночью, при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и опуская глаза, улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего подобного, издалека
это выглядело совсем иначе.
Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий череп, на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос был севший от духоты.
Перед ним лежали помятые бутерброды. Он лениво сказал: Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то ли у
него украли. Не интересно. Так что ты особенно не копай, просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну, не суетись, впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит, как беременный, и
трет ладонью затылок, то дело всегда плохо. Но я еще не подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через силу, явно не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез Карасев, -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? - А
шеф, словно откормленный бегемот, резко выдохнул из себя травяной
желудочный перегар и, сердито оскалясь, ответил: Исчез, это значит -
исчез, и больше никаких данных. Провалился к чертовой матери! Прислал,
понимаешь, писульку: "Прошу уволить меня по собственному желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот и встряхни, как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду, у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот так!
- Он брезгливо щепотью поднял развернувшийся из четвертинки листок с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и бросил на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69