РОМАН ВЕКА
За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается,
пришла ночь. И она промелькнула так же мимолетно, чтобы уступить место
рассвету.
Как и вчера, как и месяц назад.
Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью.
Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе.
Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он
подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью
было плодоношение. Для Рагозина - его роман.
Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до
голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не
вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а
убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки
листов бумаги исписанной.
Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел
холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось,
не работалось, и Рагозин впервые за последние дни вышел на улицу за
продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за
стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому
асфальту выдуманного Рагозиным города, прятались под зонтами, поднимали
воротники и кляли непогоду.
Так вот, ночь уступила место рассвету. Рагозин дописал последнюю
фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском
потянулся.
И понял, что создал гениальное произведение. По-настоящему
гениальное, без дураков.
Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он
гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефонной
трубке, которую время обметало пыльным налетом, и набрал номер квартиры
ближайшего друга, первого своего критика.
- У меня тут образовалось кое-что, - сказал он нарочито небрежно. -
Не оценишь ли?
После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя
рагозинской кухоньке, рассосали два кофейничка и поболтали обо всякой
ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Рагозин слонялся по комнате,
не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза
глядят. Вечер он скоротал в кинотеатре, где просмотрел какой-то пустяшный
индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Творимые по ходу
действия нелепицы его не занимали. Рагозин думал о том, что его роман
непременно будет экранизирован. Что воплотить свой замысел он дозволит
Никите Михалкову, не больше и не меньше. Ну в самом предельном случае -
Лопушанскому.
Домой Рагозин пришел умиротворенный. И вскоре заснул. Зазвонил
телефон.
Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А
потом сказал, что роман Рагозина гениален. Что он выше всякой критики, что
само имя Рагозина войдет в анналы человеческой письменности если не
впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имени
Маркеса. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых
русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не
прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив
быть другом такого человека, как Рагозин, и только благодаря этому
претендовать на какое-никакое, а место в истории.
Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему
человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо
умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего
блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к
ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток
шедевров. Даже не напишет - а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая
к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин
ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю
эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его
святая обязанность перед будущим.
Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку
огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы,
захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при
помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая
одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина
по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу
раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих
привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время
занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только
заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди... К
вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились,
забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и
никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных
удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже
подносить Рагозину карандаши и бегать в магазин за сигаретами. Староста
кружка, личный рагозинский враг, принес влажную от слез рукопись и сам пал
Рагозину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность,
какую ему, видно, не изжить до конца дней своих... Рагозин утешал его как
мог, но результата не добился. Рыдающий староста ушел в ночь, и только
спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за
суицидальную попытку - случайные прохожие буквально выцарапали его из-под
колес товарного состава.
Ночью о романе Рагозина заговорил "вражий голос", правда - не без
своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на советское
книгоиздание.
Все происходящее виделось Рагозину в каком-то сверкающем тумане. Он
жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с
фантастическими, немыслимыми доселе событиями.
- Старик! - звонили ему малознакомые или полузабытые. - Читал,
читал... Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не
изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях... Ты
куда его? В "Новый мир" или "Наш современник"?..
Рагозин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище
определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо
решил: только не в журнал! Урежут, пригладят, кое-где допишут - с ним
такое приключалось... Рагозин был патриотом родного города и,
соответственно, родного издательства, где ни разу еще не публиковался и
даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком
из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков,
зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные,
благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества
Мысли Начертанной.
1 2 3 4 5 6 7 8
За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается,
пришла ночь. И она промелькнула так же мимолетно, чтобы уступить место
рассвету.
Как и вчера, как и месяц назад.
Рагозин ничего этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью.
Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе.
Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он
подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью
было плодоношение. Для Рагозина - его роман.
Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до
голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не
вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а
убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки
листов бумаги исписанной.
Когда у Рагозина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел
холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось,
не работалось, и Рагозин впервые за последние дни вышел на улицу за
продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за
стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому
асфальту выдуманного Рагозиным города, прятались под зонтами, поднимали
воротники и кляли непогоду.
Так вот, ночь уступила место рассвету. Рагозин дописал последнюю
фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском
потянулся.
И понял, что создал гениальное произведение. По-настоящему
гениальное, без дураков.
Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он
гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефонной
трубке, которую время обметало пыльным налетом, и набрал номер квартиры
ближайшего друга, первого своего критика.
- У меня тут образовалось кое-что, - сказал он нарочито небрежно. -
Не оценишь ли?
После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя
рагозинской кухоньке, рассосали два кофейничка и поболтали обо всякой
ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Рагозин слонялся по комнате,
не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза
глядят. Вечер он скоротал в кинотеатре, где просмотрел какой-то пустяшный
индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Творимые по ходу
действия нелепицы его не занимали. Рагозин думал о том, что его роман
непременно будет экранизирован. Что воплотить свой замысел он дозволит
Никите Михалкову, не больше и не меньше. Ну в самом предельном случае -
Лопушанскому.
Домой Рагозин пришел умиротворенный. И вскоре заснул. Зазвонил
телефон.
Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А
потом сказал, что роман Рагозина гениален. Что он выше всякой критики, что
само имя Рагозина войдет в анналы человеческой письменности если не
впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имени
Маркеса. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых
русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не
прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив
быть другом такого человека, как Рагозин, и только благодаря этому
претендовать на какое-никакое, а место в истории.
Рагозин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему
человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо
умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в эту минуту наивысшего
блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к
ближним. Не имел он права умереть прежде, чем напишет еще с десяток
шедевров. Даже не напишет - а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая
к уху теплую пластмассовую трубку с хлюпающим оттуда другом, Рагозин
ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю
эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его
святая обязанность перед будущим.
Слухи о рагозинском романе ползли по городу, подобно потоку
огнедышащей лавы, они оккупировали дома, баррикадировали улицы,
захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при
помощи интриг, шантажа и подкупа рукопись романа ушла на сторону, возникая
одновременно в десятке мест, пока не угодила в алчные руки коллег Рагозина
по литкружку, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу
раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих
привилегий и несветящих кормушек, которые все свободное от писания время
занимались сыроядением себе подобных, рвали в клочья всех, кто только
заикался о претензиях на прорыв в издательство в обход общей очереди... К
вечеру следующего дня все они на почве рагозинского романа помирились,
забыли прежнюю вражду на том основании, что никто из них, равно как и
никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных
удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже
подносить Рагозину карандаши и бегать в магазин за сигаретами. Староста
кружка, личный рагозинский враг, принес влажную от слез рукопись и сам пал
Рагозину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность,
какую ему, видно, не изжить до конца дней своих... Рагозин утешал его как
мог, но результата не добился. Рыдающий староста ушел в ночь, и только
спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за
суицидальную попытку - случайные прохожие буквально выцарапали его из-под
колес товарного состава.
Ночью о романе Рагозина заговорил "вражий голос", правда - не без
своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на советское
книгоиздание.
Все происходящее виделось Рагозину в каком-то сверкающем тумане. Он
жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с
фантастическими, немыслимыми доселе событиями.
- Старик! - звонили ему малознакомые или полузабытые. - Читал,
читал... Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не
изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях... Ты
куда его? В "Новый мир" или "Наш современник"?..
Рагозин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище
определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо
решил: только не в журнал! Урежут, пригладят, кое-где допишут - с ним
такое приключалось... Рагозин был патриотом родного города и,
соответственно, родного издательства, где ни разу еще не публиковался и
даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком
из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков,
зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные,
благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества
Мысли Начертанной.
1 2 3 4 5 6 7 8