Оглянулся на нас, глаза круглые и спокойные, лицо чумазое, удочка на коленях. Кора еще пела.
— Неподходящий день рыбу удить, — сказал я. — Поехали с нами домой, а завтра чем свет пойдем с тобой на реку и наловим рыбы.
— Эта здесь сидит. Дюи Дэлл ее видела.
— Поехали с нами. На реке-то лучше.
— Она здесь. Дюи Дэлл ее видела.
К Богу путь держу и к моей награде, — пела Кора.
ДАРЛ
— Ведь не конь твой умер, Джул, — говорю я.
Он сидит на сиденье прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная. Поля шляпы в двух местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит вдаль через долину, туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую лошадь.
— Вот видишь? — я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом бурливом небе. Неумолимые, терпеливые, зловещие, отсюда они кажутся соринками. — Только ведь не конь твой умер.
— Черт бы тебя взял, — говорит он. — Черт бы тебя взял.
Я не могу любить мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать — лошадь.
Неподвижные грифы кругами парят в вышине, и тучи несутся, будто отбрасывая их в обратную сторону.
Неподвижный, с деревянной спиной и деревянным лицом, напряженно устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты. Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда конь лягнется, — чтобы проскользнуть мимо и вскочить на корыто; смотрит оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном.
— Черт бы его взял. Черт бы его взял.
КЕШ
— Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в езде, нам надо…
— Поднимай. Поднимай, черт бы тебя взял.
— Говорят тебе, на ходу и в езде перевешиваться будет, если…
— Поднимай! Поднимай, бестолочь, душу твою в пекло!
Равновесия не будет. Если не хотят, чтобы на ходу и в езде перевешивался, им надо…
ДАРЛ
Наклоняется над ним вместе с нами, две руки из восьми. Кровь приливает волнами к его лицу, а между волнами оно зеленоватое — ровная, сплошная, светлая зелень коровьей жвачки; лицо задыхающегося, яростный оскал.
— Поднимай! — говорит он. — Поднимай, бестолочь, душу твою дьявол.
Натужился и вдруг вскидывает свой конец; мы едва успеваем за его рывком — подхватываем гроб, чтобы не перевернулся. Первое мгновение он сопротивляется, будто живой — будто ее тонкое, как лучина, тело внутри, даже мертвое, яростно противится из стыда — примерно так она стеснялась бы раздеться, показать грязное белье. Потом отрывается и взлетает на наших руках, словно истощенное тело придало доскам летучесть или же она, поняв, что одежду сейчас сорвут, бросается за ней вдогонку, и в этой крутой перемене чудится насмешка над первоначальной потребностью и желанием. Лицо у Джула становится совсем зеленым, и я слышу зубы в его дыхании.
Мы несем его по прихожей, неуклюже и громко шаркая ногами по полу, и выносим в дверь.
— Постойте-ка минутку, — говорит папа и отпускает. Он поворачивается, чтобы захлопнуть и запереть дверь, но Джул ждать не хочет.
— Пошли, — говорит он задыхающимся голосом. — Пошли.
Мы осторожно спускаемся с ним по ступенькам. Боимся даже чуть-чуть наклонить его, словно это — невиданная драгоценность, несем, отвернув лица, дышим сквозь зубы, чтобы не дышать носом. Движемся по тропинке, к склону.
— Все-таки подождите, — говорит Кеш. — Говорю, равновесия нет. На холме понадобится еще один человек.
— Ну и отпусти, — говорит Джул. Он не останавливается.
Кеш не поспевает за ним, он ковыляет и шумно дышит; потом отстал, и Джул один несет передний конец, и на склоне гроб тоже наклоняется, начинает убегать от меня, скользит вниз по воздуху, как сани по невидимому снегу, плавно описывая воздух, в котором еще запечатлено его содержание.
— Джул, подожди, — говорю я.
Но он не хочет ждать. Он почти бежит, а Кеш остался сзади. Мне кажется, что мой конец ничего не весит, плывет как соломинка на буйной волне Джулова отчаяния. Я уже не прикасаюсь к нему, когда Джул поворачивается и, остановившись, на заносе, с ходу досылает гроб в повозку, а потом оборачивает ко мне лицо, искаженное яростью и отчаянием.
— Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял.
ВАРДАМАН
Мы едем в город. Его не продадут, сказала Дюи Дэлл, потому что он Деда Мороза и Дед Мороз забрал его до Рождества. Тогда он опять будет за стеклом, блестеть и ждать.
Папа и Кеш спускаются по склону, а Джул идет в хлев.
— Джул, — папа говорит. Джул не остановился. — Ты куда идешь? — папа спрашивает. А Джул не остановился. — Оставь коня здесь, — говорит папа. Джул остановился и смотрит на папу. Глаза у Джула светлые. — Оставь коня здесь, — говорит папа. — Мы все поедем с мамой на повозке, как она хотела.
А моя мама — рыба. Вернон видел. Он был тут.
— У Джула мать — лошадь, — сказал Дарл.
— Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? — сказал я.
Джул — мой брат.
— Тогда и моя должна быть лошадью, — сказал я.
— Почему? — спросил Дарл. — Если твой папа — папа, почему твоя мама должна быть лошадью — потому что у Джула мама — лошадь?
— А почему должна? — спросил я. — Почему, Дарл?
Дарл — мой брат.
— Дарл, а твоя мама кто? — спросил я.
— У меня ее нет, — сказал Дарл. — Потому что, если у меня была, то она была . А если была , значит, ее нет. Нет?
— Нет, — сказал я.
— Значит, меня нет, — сказал Дарл. — А это я?
— Ты.
Я это я. Дарл — мой брат.
— Ведь ты это ты, Дарл.
— Я знаю, — сказал Дарл. — Поэтому меня и нет, что я для тебя — ты . И для них — ты .
Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.
— На обратной дороге зайду к Таллу, — говорит Кеш. — Там надо крышу на амбаре.
— Это неуважение, — папа говорит. — Это издевательство над ней и надо мной.
— Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? — спрашивает Дарл.
Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама — рыба.
— Это неправильно, — говорит папа.
У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.
— Это что? — спрашивает папа.
— Пироги взяла у Коры, — говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. — Просила в город отвезти.
— Это неправильно, — говорит папа. — Это неуважение к покойной.
Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.
ДАРЛ
Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная.
Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди — два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Неподходящий день рыбу удить, — сказал я. — Поехали с нами домой, а завтра чем свет пойдем с тобой на реку и наловим рыбы.
— Эта здесь сидит. Дюи Дэлл ее видела.
— Поехали с нами. На реке-то лучше.
— Она здесь. Дюи Дэлл ее видела.
К Богу путь держу и к моей награде, — пела Кора.
ДАРЛ
— Ведь не конь твой умер, Джул, — говорю я.
Он сидит на сиденье прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная. Поля шляпы в двух местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит вдаль через долину, туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую лошадь.
— Вот видишь? — я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом бурливом небе. Неумолимые, терпеливые, зловещие, отсюда они кажутся соринками. — Только ведь не конь твой умер.
— Черт бы тебя взял, — говорит он. — Черт бы тебя взял.
Я не могу любить мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать — лошадь.
Неподвижные грифы кругами парят в вышине, и тучи несутся, будто отбрасывая их в обратную сторону.
Неподвижный, с деревянной спиной и деревянным лицом, напряженно устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты. Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда конь лягнется, — чтобы проскользнуть мимо и вскочить на корыто; смотрит оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном.
— Черт бы его взял. Черт бы его взял.
КЕШ
— Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в езде, нам надо…
— Поднимай. Поднимай, черт бы тебя взял.
— Говорят тебе, на ходу и в езде перевешиваться будет, если…
— Поднимай! Поднимай, бестолочь, душу твою в пекло!
Равновесия не будет. Если не хотят, чтобы на ходу и в езде перевешивался, им надо…
ДАРЛ
Наклоняется над ним вместе с нами, две руки из восьми. Кровь приливает волнами к его лицу, а между волнами оно зеленоватое — ровная, сплошная, светлая зелень коровьей жвачки; лицо задыхающегося, яростный оскал.
— Поднимай! — говорит он. — Поднимай, бестолочь, душу твою дьявол.
Натужился и вдруг вскидывает свой конец; мы едва успеваем за его рывком — подхватываем гроб, чтобы не перевернулся. Первое мгновение он сопротивляется, будто живой — будто ее тонкое, как лучина, тело внутри, даже мертвое, яростно противится из стыда — примерно так она стеснялась бы раздеться, показать грязное белье. Потом отрывается и взлетает на наших руках, словно истощенное тело придало доскам летучесть или же она, поняв, что одежду сейчас сорвут, бросается за ней вдогонку, и в этой крутой перемене чудится насмешка над первоначальной потребностью и желанием. Лицо у Джула становится совсем зеленым, и я слышу зубы в его дыхании.
Мы несем его по прихожей, неуклюже и громко шаркая ногами по полу, и выносим в дверь.
— Постойте-ка минутку, — говорит папа и отпускает. Он поворачивается, чтобы захлопнуть и запереть дверь, но Джул ждать не хочет.
— Пошли, — говорит он задыхающимся голосом. — Пошли.
Мы осторожно спускаемся с ним по ступенькам. Боимся даже чуть-чуть наклонить его, словно это — невиданная драгоценность, несем, отвернув лица, дышим сквозь зубы, чтобы не дышать носом. Движемся по тропинке, к склону.
— Все-таки подождите, — говорит Кеш. — Говорю, равновесия нет. На холме понадобится еще один человек.
— Ну и отпусти, — говорит Джул. Он не останавливается.
Кеш не поспевает за ним, он ковыляет и шумно дышит; потом отстал, и Джул один несет передний конец, и на склоне гроб тоже наклоняется, начинает убегать от меня, скользит вниз по воздуху, как сани по невидимому снегу, плавно описывая воздух, в котором еще запечатлено его содержание.
— Джул, подожди, — говорю я.
Но он не хочет ждать. Он почти бежит, а Кеш остался сзади. Мне кажется, что мой конец ничего не весит, плывет как соломинка на буйной волне Джулова отчаяния. Я уже не прикасаюсь к нему, когда Джул поворачивается и, остановившись, на заносе, с ходу досылает гроб в повозку, а потом оборачивает ко мне лицо, искаженное яростью и отчаянием.
— Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял.
ВАРДАМАН
Мы едем в город. Его не продадут, сказала Дюи Дэлл, потому что он Деда Мороза и Дед Мороз забрал его до Рождества. Тогда он опять будет за стеклом, блестеть и ждать.
Папа и Кеш спускаются по склону, а Джул идет в хлев.
— Джул, — папа говорит. Джул не остановился. — Ты куда идешь? — папа спрашивает. А Джул не остановился. — Оставь коня здесь, — говорит папа. Джул остановился и смотрит на папу. Глаза у Джула светлые. — Оставь коня здесь, — говорит папа. — Мы все поедем с мамой на повозке, как она хотела.
А моя мама — рыба. Вернон видел. Он был тут.
— У Джула мать — лошадь, — сказал Дарл.
— Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? — сказал я.
Джул — мой брат.
— Тогда и моя должна быть лошадью, — сказал я.
— Почему? — спросил Дарл. — Если твой папа — папа, почему твоя мама должна быть лошадью — потому что у Джула мама — лошадь?
— А почему должна? — спросил я. — Почему, Дарл?
Дарл — мой брат.
— Дарл, а твоя мама кто? — спросил я.
— У меня ее нет, — сказал Дарл. — Потому что, если у меня была, то она была . А если была , значит, ее нет. Нет?
— Нет, — сказал я.
— Значит, меня нет, — сказал Дарл. — А это я?
— Ты.
Я это я. Дарл — мой брат.
— Ведь ты это ты, Дарл.
— Я знаю, — сказал Дарл. — Поэтому меня и нет, что я для тебя — ты . И для них — ты .
Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него.
— На обратной дороге зайду к Таллу, — говорит Кеш. — Там надо крышу на амбаре.
— Это неуважение, — папа говорит. — Это издевательство над ней и надо мной.
— Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? — спрашивает Дарл.
Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама — рыба.
— Это неправильно, — говорит папа.
У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом.
— Это что? — спрашивает папа.
— Пироги взяла у Коры, — говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. — Просила в город отвезти.
— Это неправильно, — говорит папа. — Это неуважение к покойной.
Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам.
ДАРЛ
Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная.
Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди — два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39