Плечи и пояс его обвивали бычьи хвосты, правое колено украшал браслет из длинных белых волос, на голове кольцо с заткнутым за него пером журавля местной породы. В одной руке он держал большой белый щит из бычьей кожи, а в другой – ассегаи. Впрочем, их заменяли длинные палки, потому что пользоваться настоящими ассегаями в подобных случаях не положено.
Этого господина сопровождала маленькая старушенция, сновавшая взад и вперед и подвывавшая, как дикий зверь. Воин прославлял нараспев своего вождя:
«Пагате! Пагате идет! Пагате – сын… который… сын… который…» – и так далее – от поколения к поколению, пока их не набралось десятка два.
«Воины Пагате идут! Воины Пагате идут! Воины Пагате пьют кровь врагов, они умеют убивать! Фазаны, ради которых никогда не почешется другой фазан (т.е. умеющие сами за себя постоять)» – и так далее.
Затем он удалился. Появились воины. Они выступали поротно и пели нечто вроде торжественного гимна. Все были облачены в строгие, но в то же время причудливые боевые одеяния. Головы одних были украшены белыми перьями цапли, других – длинными черными перьями. Каждая рота имела командира и отличалась от другой формой щита. Воины построились полукругом. Их свирепый вид производил внушительное впечатление. Приближаясь, роты подхватывали воинственный гимн. Пели они удивительно ритмично. Никогда еще пение не действовало на меня так сильно.
Затем появился вождь в сопровождении телохранителей; воины пели все громче и громче, пока гимн не превратился в гремевшее славословие. Тогда старый вождь, исполнившись воинственного пыла, оттолкнул поддерживавших его телохранителей и, забыв свой возраст и немощи, ринулся к воинам, стоявшим впереди. Это зрелище я никогда не забуду.
Тут к вождю приблизился губернатор. Его встретили королевским приветствием: «Байете, Байете!» Этим кличем встречали только Кетчвайо, м-ра Шепстона и губернатора Наталя. Возглашаемый одновременно множеством людей, он производил сильное впечатление.
Начались пляски. Это было замечательное зрелище. Мимо нас проносилась рота за ротой. Воины напоминали больших, свирепых птиц, бросающихся на добычу. Вытянув ассегаи и подняв щиты, они как бы летали взад и вперед, сопровождая каждое движение таким резким шипением, какое могли бы издавать тысячи змей. Описать этот незабываемый звук трудно, пожалуй, даже невозможно. Время от времени шипение змей превращалось то в рычание целой стаи львов, то в лай диких собак, преследующих добычу.
Затем каждый воин поочередно делал прыжок вперед; пробежав несколько шагов, он как бы бросался в атаку, взвивался на пять футов в воздух, кидался на землю, вскакивал, просовывал голову между ног – словом, пребывал одновременно всюду и везде. Его приветствовали шипением, переходившим в свист, который то усиливался, то ослабевал, то снова усиливался, оставаясь идеально ритмичным.
К этому времени все пришли в крайнее возбуждение; даже мальчики раздобыли где-то щиты и присоединились к взрослым. Между тем красотки, многие из которых вполне были достойны такого названия, вооружились длинными ветвями и, делая всем телом волнообразные движения (никаким другим словом это невозможно описать), подбодряли воинов.
Вдруг вперед выскочил наследник вождя. В тот же миг воздух буквально наполнился громким шипением и воинов охватило безумие.
Это было варварское, но великолепное представление. Самой лучшей его частью было пение. Но и его превзошло последнее королевское приветствие – стук ассегаев о щиты. Сначала послышался тихий рокот, напоминающий морской прибой. Он становился все громче и громче, грохотал, как раскаты отдаленного грома, и закончился частыми резкими звуками, напоминающими трещотку…»
В письме от 6 июля 1876 года я писал:
«Сделал трехдневную остановку в Дурбане. Она была для меня радостью: до этого, если не считать недели, когда я болел, у меня не было ни одного свободного дня… Из Трансвааля поступают тревожные вести о первой стычке между бурами и довольно могущественным вождем туземцев Секукуни. Если бурам придется иметь дело с ним одним, они справятся, хотя предстоит немалое кровопролитие. Но Секукуни – данник и союзник Кетчвайо, правителя зулусов, у которого в последнее время были самые плохие отношения с бурами. Поэтому более чем вероятно, что этот король и его тридцать тысяч воинов, нависшие тучей над Трансваалем, воспользуются случаем, чтобы тоже схватиться с бурами; если Кетчвайо-Молчун этого не сделает, то он глупее, чем его обычно считают.
К тому же по другую сторону владений буров живут амасвази, номинальные данники зулусов, которым они не уступают в численности. До последнего времени амасвази поддерживали с бурами дружественные отношения, но не из симпатии к ним, а в поисках защиты от зулусов – более мужественных и воинственных, чем амасвази. Но сейчас эти дружественные отношения поколеблены, и я слыхал, что отряд воинов амасвази, на который рассчитывали буры в борьбе с Секукуни, вообще не прибыл. Если амасвази уладят конфликт с зулусами и голландцы подвергнутся нападению войск тройственного союза, то да поможет им Бог. В этих местах война белых с черными – страшная вещь. Пощады не просят, да никого и не щадят…»
В следующем письме, датированном 6 октября, я сообщил, что пишу статьи, и добавил торжественный постскриптум: «Не говорите никому, что я печатаюсь в журналах». Видимо, к тому времени мной уже овладела страсть к сочинительству.
Больше мне не удалось разыскать писем из Наталя. Поэтому я обращусь теперь к своим воспоминаниям.
В Марицбурге было очень весело. В резиденции правительства устраивали празднества, подготовкой которых мне приходилось деятельно заниматься, ибо сэр Генри был не женат. Мне вспоминается забавная история, случившаяся на одном парадном обеде. Она показывает, с каким самообладанием сэр Генри выходил из самых трудных положений. Среди приглашенных оказались римско-католический епископ (его фамилия была, кажется, Жоливе), декан англиканской церкви и светило первой величины среди диссидентов. Обычно сэр Генри просил прочесть молитву перед обедом духовное лицо, приглашенное к столу. Но на этот раз, понимая сложность ситуации, он обратился ко мне.
«Хаггард, – сказал он тоном упрека, как бы намекая на то, что я манкирую своими обязанностями, – не будете ли вы добры попросить кого-либо прочесть молитву?»
Я быстро оценил обстановку и, решив, что во всех случаях надо прежде всего держаться своих, пренебрег римско-католическим епископом и обратился к декану.
Раз уж речь зашла о деканах, я скажу несколько слов о епископе Коленсо, с которым мне доводилось встречаться. Это был человек высокого роста, с необычайно интересным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Этого господина сопровождала маленькая старушенция, сновавшая взад и вперед и подвывавшая, как дикий зверь. Воин прославлял нараспев своего вождя:
«Пагате! Пагате идет! Пагате – сын… который… сын… который…» – и так далее – от поколения к поколению, пока их не набралось десятка два.
«Воины Пагате идут! Воины Пагате идут! Воины Пагате пьют кровь врагов, они умеют убивать! Фазаны, ради которых никогда не почешется другой фазан (т.е. умеющие сами за себя постоять)» – и так далее.
Затем он удалился. Появились воины. Они выступали поротно и пели нечто вроде торжественного гимна. Все были облачены в строгие, но в то же время причудливые боевые одеяния. Головы одних были украшены белыми перьями цапли, других – длинными черными перьями. Каждая рота имела командира и отличалась от другой формой щита. Воины построились полукругом. Их свирепый вид производил внушительное впечатление. Приближаясь, роты подхватывали воинственный гимн. Пели они удивительно ритмично. Никогда еще пение не действовало на меня так сильно.
Затем появился вождь в сопровождении телохранителей; воины пели все громче и громче, пока гимн не превратился в гремевшее славословие. Тогда старый вождь, исполнившись воинственного пыла, оттолкнул поддерживавших его телохранителей и, забыв свой возраст и немощи, ринулся к воинам, стоявшим впереди. Это зрелище я никогда не забуду.
Тут к вождю приблизился губернатор. Его встретили королевским приветствием: «Байете, Байете!» Этим кличем встречали только Кетчвайо, м-ра Шепстона и губернатора Наталя. Возглашаемый одновременно множеством людей, он производил сильное впечатление.
Начались пляски. Это было замечательное зрелище. Мимо нас проносилась рота за ротой. Воины напоминали больших, свирепых птиц, бросающихся на добычу. Вытянув ассегаи и подняв щиты, они как бы летали взад и вперед, сопровождая каждое движение таким резким шипением, какое могли бы издавать тысячи змей. Описать этот незабываемый звук трудно, пожалуй, даже невозможно. Время от времени шипение змей превращалось то в рычание целой стаи львов, то в лай диких собак, преследующих добычу.
Затем каждый воин поочередно делал прыжок вперед; пробежав несколько шагов, он как бы бросался в атаку, взвивался на пять футов в воздух, кидался на землю, вскакивал, просовывал голову между ног – словом, пребывал одновременно всюду и везде. Его приветствовали шипением, переходившим в свист, который то усиливался, то ослабевал, то снова усиливался, оставаясь идеально ритмичным.
К этому времени все пришли в крайнее возбуждение; даже мальчики раздобыли где-то щиты и присоединились к взрослым. Между тем красотки, многие из которых вполне были достойны такого названия, вооружились длинными ветвями и, делая всем телом волнообразные движения (никаким другим словом это невозможно описать), подбодряли воинов.
Вдруг вперед выскочил наследник вождя. В тот же миг воздух буквально наполнился громким шипением и воинов охватило безумие.
Это было варварское, но великолепное представление. Самой лучшей его частью было пение. Но и его превзошло последнее королевское приветствие – стук ассегаев о щиты. Сначала послышался тихий рокот, напоминающий морской прибой. Он становился все громче и громче, грохотал, как раскаты отдаленного грома, и закончился частыми резкими звуками, напоминающими трещотку…»
В письме от 6 июля 1876 года я писал:
«Сделал трехдневную остановку в Дурбане. Она была для меня радостью: до этого, если не считать недели, когда я болел, у меня не было ни одного свободного дня… Из Трансвааля поступают тревожные вести о первой стычке между бурами и довольно могущественным вождем туземцев Секукуни. Если бурам придется иметь дело с ним одним, они справятся, хотя предстоит немалое кровопролитие. Но Секукуни – данник и союзник Кетчвайо, правителя зулусов, у которого в последнее время были самые плохие отношения с бурами. Поэтому более чем вероятно, что этот король и его тридцать тысяч воинов, нависшие тучей над Трансваалем, воспользуются случаем, чтобы тоже схватиться с бурами; если Кетчвайо-Молчун этого не сделает, то он глупее, чем его обычно считают.
К тому же по другую сторону владений буров живут амасвази, номинальные данники зулусов, которым они не уступают в численности. До последнего времени амасвази поддерживали с бурами дружественные отношения, но не из симпатии к ним, а в поисках защиты от зулусов – более мужественных и воинственных, чем амасвази. Но сейчас эти дружественные отношения поколеблены, и я слыхал, что отряд воинов амасвази, на который рассчитывали буры в борьбе с Секукуни, вообще не прибыл. Если амасвази уладят конфликт с зулусами и голландцы подвергнутся нападению войск тройственного союза, то да поможет им Бог. В этих местах война белых с черными – страшная вещь. Пощады не просят, да никого и не щадят…»
В следующем письме, датированном 6 октября, я сообщил, что пишу статьи, и добавил торжественный постскриптум: «Не говорите никому, что я печатаюсь в журналах». Видимо, к тому времени мной уже овладела страсть к сочинительству.
Больше мне не удалось разыскать писем из Наталя. Поэтому я обращусь теперь к своим воспоминаниям.
В Марицбурге было очень весело. В резиденции правительства устраивали празднества, подготовкой которых мне приходилось деятельно заниматься, ибо сэр Генри был не женат. Мне вспоминается забавная история, случившаяся на одном парадном обеде. Она показывает, с каким самообладанием сэр Генри выходил из самых трудных положений. Среди приглашенных оказались римско-католический епископ (его фамилия была, кажется, Жоливе), декан англиканской церкви и светило первой величины среди диссидентов. Обычно сэр Генри просил прочесть молитву перед обедом духовное лицо, приглашенное к столу. Но на этот раз, понимая сложность ситуации, он обратился ко мне.
«Хаггард, – сказал он тоном упрека, как бы намекая на то, что я манкирую своими обязанностями, – не будете ли вы добры попросить кого-либо прочесть молитву?»
Я быстро оценил обстановку и, решив, что во всех случаях надо прежде всего держаться своих, пренебрег римско-католическим епископом и обратился к декану.
Раз уж речь зашла о деканах, я скажу несколько слов о епископе Коленсо, с которым мне доводилось встречаться. Это был человек высокого роста, с необычайно интересным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15