Она была небольшого роста, блондинка, с гладко причесанными волосами и темно-синими глазами, движения ее были просты, и в них не было ничего показного; разговаривая с вдовой продюсера, она не рыскала взыскующим взглядом по комнате, как большинство других присутствующих дам. Ее стройная шея как бы вырастала из высокого воротничка платья, а рот, слегка тронутый краской, выглядел по-детски мило оживленным.
При виде ее вас не покидало ощущение хрупкости, нетронутости, юности, и хотя дом, где это происходило, был набит людьми, так или иначе связанными с театром, я почувствовал, что и она чужая в этой компании. И еще я почувствовал, что неброскость, утонченность во всем ее облике мешают другим разглядеть то, что сразу увидел я, — какая она красивая. Тут я, конечно, ошибался.
Три месяца спустя я сделал ей предложение.
Эти три месяца я виделся с ней почти каждый день. Я встречал ее у служебного входа в театр, где она играла, и с неизвестно откуда взявшейся предусмотрительностью скупца увозил ужинать в какой-нибудь ресторанчик поменьше и побезлюдней. Я шесть или семь раз смотрел спектакль, в котором она была занята, и, хотя роль у нее в этой пьесе была маленькая и незначительная, каждый раз выходил из театра с ощущением, что она потрясающе талантливая актриса.
Влюбленный — всегда биограф предмета своей любви; все эти три месяца, что мы провели так тихо и уединенно, я все глубже забирался в ее прошлое, и мне казалось, что, открывая для себя немудрящие тайны ее детства и юности, докапываясь до истинных корней ее призвания, я тем самым все крепче привязываю ее к себе. И чем больше я узнавал о ней, тем больше убеждался, что она не просто красивая, она необычайная, редкая девушка.
С того времени как кончилась война, меня преследовало тревожное чувство, что большинство моих друзей, и мужчин и женщин, позволили себе расслабиться, пустились по течению, ограничились кругом малых желаний. И поскольку найти тому оправдание в наш неустойчивый век не так уж сложно, я все чаще стал замечать, что многие из самых близких, самых дорогих мне людей в конце концов опустились, потеряли себя. Словом, это было почти физическое облегчение, когда, по уши влюбившись в Кэрол Хант, я понял к тому же, какими высокими достоинствами она обладает.
Она приехала в Нью-Йорк пятью годами раньше, в числе прочих четырех, а может, и сорока четырех тысяч девушек. Она только что окончила колледж, а молодому человеку, который в беге на восемьсот восемьдесят ярдов не имел в тот год себе равных на Тихоокеанском побережье, она решительно заявила, что замуж за него не пойдет. Его звали Дин, и, по словам Кэрол, он больше походил на кинозвезду, чем на бегуна на средние дистанции, а семейство его владело целой вереницей отелей на Западном побережье. Насколько она могла судить, принимая во внимание ее молодость, неопытность и вполне понятную гордость оттого, что ей сделал предложение молодой человек, на которого имели виды все ее подруги, она была в него влюблена. У нее самой было всего пятьсот долларов, отец ее умер, а мать была замужем за инженером, который зарабатывал совсем негусто, и все-таки она отказалась от выгодной партии.
Она отказалась, потому что собиралась в Нью-Йорк, потому что собиралась стать актрисой. Она отдавала себе отчет в том, что не она одна, что еще четыре тысячи девушек обрушатся на этот город, обуреваемые тем же желанием, и что все они, вместе со счастливчиками и неудачниками прошлых лет, будут отталкивать ее локтями на этом крохотном пятачке, где счастливый билет выпадает далеко не каждому. Она прекрасно понимала, насколько рискованно это предприятие и как велика ставка (ее молодость, ее быстроногий возлюбленный, вереница отелей и все, что к ним прилагается); она сознавала, какую роль в этом деле играет удача, какую бездну таланта можно положить зазря, предвидела возможность неудачи и готова была снести ее боль.
Все это она разложила по полочкам логично и трезво, потому что она была умная девушка и не чуждалась логики, она умела думать, и это (в чем она тоже отдавала себе отчет) давало ей неоспоримое преимущество почти перед всеми остальными четырьмя тысячами девушек где угодно, только не в театре — здесь это не могло помочь ей победить. И вот так, разложив все по полочкам, она взяла из банка свои пятьсот долларов, поцеловала на прощание опечаленного бегуна, три дня и четыре ночи протряслась в душном купе и, наконец, ступила на нью-йоркскую землю.
Все это она проделала не потому, что была одержима театром, не потому, что у нее были романтические представления о жизни за кулисами, не потому, что ее сжигала страсть к приключениям или она хотела пожить в необыкновенном великом городе или познакомиться с людьми, каких не бывает в Сан-Франциско. Она совершила это, ибо была уверена, что в ней таится великий талант, потому что ничто другое в этом мире ее не привлекало. Она совершила это с твердой, холодной одержимостью художника, преданного своему искусству.
И вот, вычислив все логично и трезво, она взялась за маленькие роли, она играла их прилично, и больше чем прилично, и даже, случалось, играла их так, что лучше их и не сыграешь. Но удовлетворение, которое приносила такая работа, было неполным и потому мучительным. То, что она вынуждена была играть не в полную силу — а в силах своих она была теперь уверена, как никогда, — скромные, малозаметные в спектаклях, эпизодические роли, все это рождало в ней ощущение, что время уходит, силы растрачиваются попусту, верные шансы упущены.
Раза три или четыре ее начинали пробовать на ведущие роли в тех самых пьесах, в которых другие молодые актрисы в конце концов добивались успеха. Но каждый раз что-нибудь вставало ей поперек дороги: то из Голливуда приходила телеграмма, что некая звезда, оказывается, свободна до конца сезона, то обнаруживалась другая молодая исполнительница, которая, по мнению режиссера, лучше смотрелась в сочетании с исполнителем главной роли, то актриса, имевшая шумный успех у прессы в предыдущем сезоне, внезапно оказывалась не у дел и заступала ей дорогу.
И всякий раз она, скрывая разочарование и нетерпение, снова бралась за меньшие роли и играла их с затаенной яростью, которую, по ее собственным словам, ухитрялась припрятать за своим инженюшным обаянием. Она была осторожна: не заводила врагов, не выставляла напоказ своего недовольства. Когда придет ее время, когда из мешанины событий проглянет ее шанс, ее трамплин, готовый вознести ее ввысь, на пути ее не встанет ни обиженный ею режиссер, ни озлобленный продюсер, которого она когда-то заставила почувствовать перед собою вину, и даже просто завистливая актриса не захочет специально перебежать ей дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
При виде ее вас не покидало ощущение хрупкости, нетронутости, юности, и хотя дом, где это происходило, был набит людьми, так или иначе связанными с театром, я почувствовал, что и она чужая в этой компании. И еще я почувствовал, что неброскость, утонченность во всем ее облике мешают другим разглядеть то, что сразу увидел я, — какая она красивая. Тут я, конечно, ошибался.
Три месяца спустя я сделал ей предложение.
Эти три месяца я виделся с ней почти каждый день. Я встречал ее у служебного входа в театр, где она играла, и с неизвестно откуда взявшейся предусмотрительностью скупца увозил ужинать в какой-нибудь ресторанчик поменьше и побезлюдней. Я шесть или семь раз смотрел спектакль, в котором она была занята, и, хотя роль у нее в этой пьесе была маленькая и незначительная, каждый раз выходил из театра с ощущением, что она потрясающе талантливая актриса.
Влюбленный — всегда биограф предмета своей любви; все эти три месяца, что мы провели так тихо и уединенно, я все глубже забирался в ее прошлое, и мне казалось, что, открывая для себя немудрящие тайны ее детства и юности, докапываясь до истинных корней ее призвания, я тем самым все крепче привязываю ее к себе. И чем больше я узнавал о ней, тем больше убеждался, что она не просто красивая, она необычайная, редкая девушка.
С того времени как кончилась война, меня преследовало тревожное чувство, что большинство моих друзей, и мужчин и женщин, позволили себе расслабиться, пустились по течению, ограничились кругом малых желаний. И поскольку найти тому оправдание в наш неустойчивый век не так уж сложно, я все чаще стал замечать, что многие из самых близких, самых дорогих мне людей в конце концов опустились, потеряли себя. Словом, это было почти физическое облегчение, когда, по уши влюбившись в Кэрол Хант, я понял к тому же, какими высокими достоинствами она обладает.
Она приехала в Нью-Йорк пятью годами раньше, в числе прочих четырех, а может, и сорока четырех тысяч девушек. Она только что окончила колледж, а молодому человеку, который в беге на восемьсот восемьдесят ярдов не имел в тот год себе равных на Тихоокеанском побережье, она решительно заявила, что замуж за него не пойдет. Его звали Дин, и, по словам Кэрол, он больше походил на кинозвезду, чем на бегуна на средние дистанции, а семейство его владело целой вереницей отелей на Западном побережье. Насколько она могла судить, принимая во внимание ее молодость, неопытность и вполне понятную гордость оттого, что ей сделал предложение молодой человек, на которого имели виды все ее подруги, она была в него влюблена. У нее самой было всего пятьсот долларов, отец ее умер, а мать была замужем за инженером, который зарабатывал совсем негусто, и все-таки она отказалась от выгодной партии.
Она отказалась, потому что собиралась в Нью-Йорк, потому что собиралась стать актрисой. Она отдавала себе отчет в том, что не она одна, что еще четыре тысячи девушек обрушатся на этот город, обуреваемые тем же желанием, и что все они, вместе со счастливчиками и неудачниками прошлых лет, будут отталкивать ее локтями на этом крохотном пятачке, где счастливый билет выпадает далеко не каждому. Она прекрасно понимала, насколько рискованно это предприятие и как велика ставка (ее молодость, ее быстроногий возлюбленный, вереница отелей и все, что к ним прилагается); она сознавала, какую роль в этом деле играет удача, какую бездну таланта можно положить зазря, предвидела возможность неудачи и готова была снести ее боль.
Все это она разложила по полочкам логично и трезво, потому что она была умная девушка и не чуждалась логики, она умела думать, и это (в чем она тоже отдавала себе отчет) давало ей неоспоримое преимущество почти перед всеми остальными четырьмя тысячами девушек где угодно, только не в театре — здесь это не могло помочь ей победить. И вот так, разложив все по полочкам, она взяла из банка свои пятьсот долларов, поцеловала на прощание опечаленного бегуна, три дня и четыре ночи протряслась в душном купе и, наконец, ступила на нью-йоркскую землю.
Все это она проделала не потому, что была одержима театром, не потому, что у нее были романтические представления о жизни за кулисами, не потому, что ее сжигала страсть к приключениям или она хотела пожить в необыкновенном великом городе или познакомиться с людьми, каких не бывает в Сан-Франциско. Она совершила это, ибо была уверена, что в ней таится великий талант, потому что ничто другое в этом мире ее не привлекало. Она совершила это с твердой, холодной одержимостью художника, преданного своему искусству.
И вот, вычислив все логично и трезво, она взялась за маленькие роли, она играла их прилично, и больше чем прилично, и даже, случалось, играла их так, что лучше их и не сыграешь. Но удовлетворение, которое приносила такая работа, было неполным и потому мучительным. То, что она вынуждена была играть не в полную силу — а в силах своих она была теперь уверена, как никогда, — скромные, малозаметные в спектаклях, эпизодические роли, все это рождало в ней ощущение, что время уходит, силы растрачиваются попусту, верные шансы упущены.
Раза три или четыре ее начинали пробовать на ведущие роли в тех самых пьесах, в которых другие молодые актрисы в конце концов добивались успеха. Но каждый раз что-нибудь вставало ей поперек дороги: то из Голливуда приходила телеграмма, что некая звезда, оказывается, свободна до конца сезона, то обнаруживалась другая молодая исполнительница, которая, по мнению режиссера, лучше смотрелась в сочетании с исполнителем главной роли, то актриса, имевшая шумный успех у прессы в предыдущем сезоне, внезапно оказывалась не у дел и заступала ей дорогу.
И всякий раз она, скрывая разочарование и нетерпение, снова бралась за меньшие роли и играла их с затаенной яростью, которую, по ее собственным словам, ухитрялась припрятать за своим инженюшным обаянием. Она была осторожна: не заводила врагов, не выставляла напоказ своего недовольства. Когда придет ее время, когда из мешанины событий проглянет ее шанс, ее трамплин, готовый вознести ее ввысь, на пути ее не встанет ни обиженный ею режиссер, ни озлобленный продюсер, которого она когда-то заставила почувствовать перед собою вину, и даже просто завистливая актриса не захочет специально перебежать ей дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10