— Вот ты артист из Москвы. Ведь так?
— Так! — соглашался я.
— А я — простой деревенский учитель. Так?
— Так-так!
— И вот простой деревенский педагог пьет… — здесь он обычно приподнимал указательный палец, — пьет с самим артистом из Москвы!
— Ну?
— Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь — это ничего?
— Ничего! — успокаивал я Штукина.
Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.
Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:
— Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? — и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.
Я любил штукинские вечера.
Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.
— А вот скажи, — спрашивал он, поддатенький, — а ты Кобзона видел?
— Видел, — отвечал я.
— Ну и как?
— Да никак. Кобзон и Кобзон.
— А близко видел? — возбуждался Штукин.
— Как тебя.
— А это правда, что у него парик, или брешут?
— Вроде правда.
— Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телеку. Да и то с париком.
— А Миронова видел?
— Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.
Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:
— Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?
— Мама русская, — ответил Андрей.
— Странно, — сказал папа, — а такая талантливая… Очень странно. А папа?
— Папа еврей.
— Папа еврей? Это хорошо. Что папа еврей — это хорошо! Тогда все сразу становится на свои места, — удовлетворился отец и попросил: — Скажите что-нибудь по-еврейски.
— По-еврейски? — поразился Андрей. — С чего это?
— Как с чего? — в свою очередь поразился батя. — У вас же папа еврей.
— А при чем здесь папа? — обиделся Миронов. — Папа — москвич, по-еврейски сроду не говорил.
— Но он же еврей? — допытывался отец.
— Да, он еврей, — крепился Андрюша. — Он еврей, но это ничего не значит.
— Хорошенькое дело — «ничего не значит»! Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит. Как это может быть? — возмущался батя.
— Представьте, может, — констатировал Андрей.
— Ну хорошо, — предпринял новую атаку отец. — Допустим, что ваш еврей-ский папа не говорит по-еврейски, потому что он москвич. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?
— Я тем более не могу! — решительно отказался Миронов.
— То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?
— Именно так.
— Ни одного слова?
— Ни од-но-го!!!
— Не понимаю! Чтобы наполовину еврей — и ни одного слова? Нет, не понимаю. Может, на иврите? — с надеждой спросил мой родитель.
— И на иврите нет.
— Значит, и на иврите не можете, — разочарованно протянул отец, на глазах теряя к Миронову всякий интерес.
— А что такое «агит юр», конечно, тоже не знаете?
— Нет! — устало ответил Андрей.
— Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич. Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: «агит юр» в переводе означает — «долгих лет». Запомнили?
— Да! — сказал Андрюша. — «Агит юр» я запомню. Это я вам обещаю. Навсегда!!!
— С этого надо было начинать, — примирился отец. — Нальемте рюмочку и скажем: «Агит юр, Андрюша! И вашему папе — агит юр! И вашей замечательной маме!»
Воспоминание вспыхнуло и ушло. А Штукин продолжал засыпать меня во-просами.
— А Стриженова видел?
— Видел.
— А Райкина?
— Видел.
— А Райкин не лысый?
— Нет, Райкин не лысый.
— А Гурченко?
— И Гурченко не лысая.
— Да я не в смысле лысая — не лысая. Я в смысле — видел ее сблизи-то??
— Гурченко не видел.
— То-то же! — ему стало приятно, что хоть в чем-то мы с ним совпали.
Иногда, для разнообразия, мы рубились в шашки. Играл он прилично, но занятие это было невыносимое. Штукин засыпал после каждого хода. Мне это надоело. И однажды, когда он, пройдя в дамки, опять захрапел, я выключил свет. Комната погрузилась во тьму.
— Вовик! — толкнул я локтем спящего сном праведника Штукина. — Твой ход.
Штукин проснулся и открыл глаза. Сначала было тихо. Очень тихо. А потом комнату огласил нечеловеческий крик.
— Ой, ратуйте, чоловики, — почему-то по-украински заголосил Штукин. — Нэ бачу! Зовсим нэ бачу!
Я нажал на выключатель. Стало светло, однако, внезапно украинизировавшийся, Штукин продолжал голосить:
— Ратуйте! Нэ бачу! Ни трошки нэ бачу!
— Штукин! — заорал я, сам испугавшись. — Очнись! Как же ты не видишь, если я свет включил!
— Ой, жинка моя кохана, — рыдал, обхватив меня за талию, ополоумевший Штукин, — нэ бачу! Як же це? Як я тэпэрь! Очи нэ бачут.
Не зная, что делать, я ударил Штукина шахматной доской по голове.
— Мамо! — в момент просветлился Штукин.
— Бачу! Я бачу! А шо это було?
— Да пошутил! — досадливо поморщился я. — Лампу вырубил.
— Знаешь… — признался через несколько минут Штукин. — А я ведь до этого никогда по-украински не говорил. С чего бы это я, как ты думаешь?
Но вот наконец пришла долгожданная телефонограмма из штаба, и я на допотопном, раздолбанном «уазике» отправился по батальонам в поисках подходящих кандидатур для будущей концертной бригады. Отбор проходил по очень простому принципу.
— Кто у вас тут ни хрена не делает, а только ваньку валяет? — спрашивал я у очередного командира.
— Такой-то и такой-то, — охотно отвечал тот.
Я прослушивал халявщиков, и, как правило, метод осечки не давал.
У всех у них явно обозначались арти-стические способности. Связь между халявой и артистизмом была настолько очевидна, что мне порой становилось обидно за свою профессию!
Вскоре бригада была сформирована. Две недели ушло на репетиции, и после успешной сдачи программы мы для осуществления шефской, культурной миссии отправились в глубинку. Начальство было довольно. Один только зам по тылу после просмотра угрюмо буркнул:
— Что это за бригада такая? Говно, а не бригада.
«Надо же, — подумал я, глядя на не-го, — морда ящиком, а соображает».
Дабы мы, отпущенные на вольные хлеба, не наделали глупостей, нам назначили двух ответственных. Майора Шепилова и совсем еще молоденького лейтенанта Архипова.
Майор был настроен решительно.
— Я эти бесплатные концерты для солдафонов в гробу видал. К селянам поедем! — и, засев за старенький «ундервуд», отбил на нем около пяти тысяч билетов. От отпечатанных на тонкой вы-цветшей бумаге билетов без штампа за версту несло липой.
— Могут за жопу прихватить! — прозрачно намекнул я майору.
— А тебе-то что? — удивился он. Ты солдат, с тебя спроса нет. А за меня не бздо. Сам с усам.
Я пришел к неутешительному выводу, что майор алчен и любит поживиться за государственный счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34