Ув-Дайгрэйс простит, а нет – что же, это его, Обхада, выбор…
Когда он приблизился к алтарю, с улицы кто-то зашел, заслоняя собой пляшущий свет факелов и фонарей.
– Вы что-то ищете, господин? – поинтересовался вежливый голос.
– Да, – кивнул, оборачиваясь, Обхад. – Я от господина Ар-махога. Ваш верховный жрец…
– Понимаю, вы тот, кто едет на перевал, – сказал вошедший. – Простите, что заставил вас ждать. Кони готовы?
– Готовы.
– В таком случае поспешим. – Человек знаком пригласил Обхада к выходу. – Тиелиг просил, чтобы мы не задерживались.
Тысячник и жрец направились туда, где были оставлены животные.
Когда они вышли на улицу, с небес, неожиданно и свирепо, обрушился ливень. Торжественная процессия замерла, словно падающая с неба вода была знамением… впрочем, как знать.
Обхад поднял голову и фыркнул, стряхивая с усов дождинки. Его спутник натянул на голову капюшон и выжидающе посмотрел на тысячника. Они свернули за угол и подошли к коням.
Уже вскакивая в седло, Обхад вспомнил, что до сих пор не знает имени своего спутника.
– Как мне вас звать?
– Джулах, – донеслось из-под капюшона.
Тысячник кивнул и развернул коня к выезду на улицу Церемоний. Им предстояло сегодня одолеть большое расстояние, и оставалось лишь надеяться на выносливость жреца. Кажется, этот выдержит.
/свечение гнилушек на кладбищенских могилах, вырванное из темноты – смещение/
У Ханха сделали остановку. Будь на то воля Талигхилла, он гнал бы людей и животных дальше, но следовало вымыть взятых на рудниках Братьев; к тому же Ханх – не разлившийся по весне ручеек, на переправу нужно время. Вынужденная задержка грозила затянуться минимум на полдня – невеселая перспектива. Талигхилл послал своего нынешнего старэгха Шэддаля на противоположный берег, а сам остался на этом, чтобы следить за переправой.
Сжигаемый изнутри желанием действовать, Пресветлый взобрался на коня и направил его на холм, с которого открывался вид на мост и большую часть войска.
«Чуден Ханх при тихой погоде», – писал когда-то забытый ныне поэт-философ. Поэт умер, а строка осталась, и теперь Талигхилл понимал почему. И впрямь чуден. Он множество раз в своей не такой уж долгой жизни (особенно – с позиций предстоящего) бывал здесь, но не обращал внимания на реку – из-за занавесок паланкина немного увидишь. Теперь же, оказавшись перед величественно разлившимся водным исполином, смотрел, затаив дыхание… впрочем, какое там «затаив»! – перехватило у него дыхание от этой величественности и неторопливости; так течет по своим делам удав-долгожитель, так качает верхушками стволов бамбуковая роща, так шагает, таща за собой плуг, матерый буйвол, так выдыхают облака горы. Так несет воды Ханх.
Солнце теплым золотом переливалось на мельчайшей волне, одном лишь намеке на волну; летели, встревоженные громкими голосами и ржанием коней, рыболовчики – яркие длинноносые птицы размером с воробья-переростка; у дальних камышей выбирал сеть полунагой селянин в круглой соломенной шляпе. Деревянный мост, построенный чуть ли не самим Хреганом и с тех пор заботливо ремонтируемый, отражал лучи натертыми до блеска поверхностями статуй, укрепленных на перилах через равные промежутки. По мосту двигались люди и лошади. Сборщики платы за переход на тот берег (иначе – на какие средства обновлять мост?!) отошли в сторонку и сидели на бревне, лениво перебрасываясь между собой фразами. На солдат они завистливо косились: сколько денег можно было бы… Но не станешь же спорить с Пресветлым – пришлось пропустить так.
Вот по дороге, из-за спины Талигхилла, выехали два всадника на взмыленных скакунах, и сборщики мгновенно напряглись. Подскакавшие некоторое время пререкались с распорядителем переправы – тот не хотел пропускать до тех пор, пока на противоположном берегу не окажется все войско. Всадники отчаянно спорили.
Все-таки приехавшие договорились, так как пристроились к воинам и потихоньку начали продвигаться к мосту. Сборщики хотели было хоть с этих взять плату, но тот, что постарше, показал какую-то грамоту, и те отстали. Его спутник, одетый жрецом Ув-Дайгрэйса, на происходящее никакие отреагировал и все время, опустив голову, смотрел вниз, на воду.
Проехали.
Ниже по течению, за мостом, мыли «счастливчиков». Это прозвище цепко закрепилось за бывшими каторжниками, и теперь по-другому их называли редко. Те, впрочем, были полностью согласны с таким определением. Ведь и впрямь – счастливчики.
Их согнали к берегу прямо в том рванье, которое осталось после рудников, и велели входить в реку, а уж там – раздеваться.
Темные крошки насекомых сыпались на играющую бликами поверхность воды. Бывшие каторжники вздрагивали от прикосновения нагревшихся под солнцем волн и с наслаждением срывали грязные тряпки, которые вынуждены были носить последние… сколько месяцев? Люди отшвыривали рвань прочь, подальше от себя и от берега, драные лоскуты плыли, влекомые течением, переворачиваясь и опускаясь на дно, цепляясь за круглые, с вырезанной долькой, листья лотоса. Избавившись от этого последнего знака своей былой несвободы, «счастливчики» наклонялись к воде, чтобы, зачерпнув полные пригоршни золотистой, теплой жидкости, вылить себе на шею, на спину, омыть лицо; а потом, отыскав подходящий камень, принимались с остервенением отдирать с тела грязь, буквально въевшуюся в кожу. Воины, приставленные «приглядывать» за бывшими каторжниками, одобрительно косились на них, кое-кто зубоскалил, но несмело, скорее по привычке. Все-таки у людей праздник – им вернули жизнь, когда они и надеяться-то на это не смели. Чужое счастье солдат привык уважать.
Тэсса покачивалась в седле, полуприкрыв глаза тяжелыми от усталости веками: лишь бы не видеть. Тогин, как и прочие освобожденные, яростно срывал с себя тряпки и тщательно «мылся, разбрызгивая воду. Его тело, худое, с выступившими ребрами, все в шрамах и ссадинах… она отвыкла от его тела; она помнила Тогина другим – сильным и властным, насмешливым и ироничным, она… помнила ли? помнила ли его таким, каким он был на самом деле? Теперь странно смотреть на этого… человека. Тогин казался чужим; это пугало.
Ты сама, наверное, кажешься ему не менее чужой. Сильная, самоуверенная, сидишь на коне и – сверху вниз – наблюдаешь за его радостью, внешне бесстрастная, как одна из этих статуй на мосту. Когда-то ты была совсем другой.
Но… я ведь изменилась ради него! Чтобы спасти, чтобы…
Тэсса отвернулась и раздраженно тронула коня шпорами, отъезжая от берега. Она только сейчас заметила, что в сгрудившейся у реки толпе, которая наблюдала за моющимися, стоял и Кэн вместе с Кэйосом. Воительница спешилась и подошла к ним.
В седеющем Брате, поддерживающем ее в этом предприятии, наметились перемены, но Тэсса только сейчас это заметила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Когда он приблизился к алтарю, с улицы кто-то зашел, заслоняя собой пляшущий свет факелов и фонарей.
– Вы что-то ищете, господин? – поинтересовался вежливый голос.
– Да, – кивнул, оборачиваясь, Обхад. – Я от господина Ар-махога. Ваш верховный жрец…
– Понимаю, вы тот, кто едет на перевал, – сказал вошедший. – Простите, что заставил вас ждать. Кони готовы?
– Готовы.
– В таком случае поспешим. – Человек знаком пригласил Обхада к выходу. – Тиелиг просил, чтобы мы не задерживались.
Тысячник и жрец направились туда, где были оставлены животные.
Когда они вышли на улицу, с небес, неожиданно и свирепо, обрушился ливень. Торжественная процессия замерла, словно падающая с неба вода была знамением… впрочем, как знать.
Обхад поднял голову и фыркнул, стряхивая с усов дождинки. Его спутник натянул на голову капюшон и выжидающе посмотрел на тысячника. Они свернули за угол и подошли к коням.
Уже вскакивая в седло, Обхад вспомнил, что до сих пор не знает имени своего спутника.
– Как мне вас звать?
– Джулах, – донеслось из-под капюшона.
Тысячник кивнул и развернул коня к выезду на улицу Церемоний. Им предстояло сегодня одолеть большое расстояние, и оставалось лишь надеяться на выносливость жреца. Кажется, этот выдержит.
/свечение гнилушек на кладбищенских могилах, вырванное из темноты – смещение/
У Ханха сделали остановку. Будь на то воля Талигхилла, он гнал бы людей и животных дальше, но следовало вымыть взятых на рудниках Братьев; к тому же Ханх – не разлившийся по весне ручеек, на переправу нужно время. Вынужденная задержка грозила затянуться минимум на полдня – невеселая перспектива. Талигхилл послал своего нынешнего старэгха Шэддаля на противоположный берег, а сам остался на этом, чтобы следить за переправой.
Сжигаемый изнутри желанием действовать, Пресветлый взобрался на коня и направил его на холм, с которого открывался вид на мост и большую часть войска.
«Чуден Ханх при тихой погоде», – писал когда-то забытый ныне поэт-философ. Поэт умер, а строка осталась, и теперь Талигхилл понимал почему. И впрямь чуден. Он множество раз в своей не такой уж долгой жизни (особенно – с позиций предстоящего) бывал здесь, но не обращал внимания на реку – из-за занавесок паланкина немного увидишь. Теперь же, оказавшись перед величественно разлившимся водным исполином, смотрел, затаив дыхание… впрочем, какое там «затаив»! – перехватило у него дыхание от этой величественности и неторопливости; так течет по своим делам удав-долгожитель, так качает верхушками стволов бамбуковая роща, так шагает, таща за собой плуг, матерый буйвол, так выдыхают облака горы. Так несет воды Ханх.
Солнце теплым золотом переливалось на мельчайшей волне, одном лишь намеке на волну; летели, встревоженные громкими голосами и ржанием коней, рыболовчики – яркие длинноносые птицы размером с воробья-переростка; у дальних камышей выбирал сеть полунагой селянин в круглой соломенной шляпе. Деревянный мост, построенный чуть ли не самим Хреганом и с тех пор заботливо ремонтируемый, отражал лучи натертыми до блеска поверхностями статуй, укрепленных на перилах через равные промежутки. По мосту двигались люди и лошади. Сборщики платы за переход на тот берег (иначе – на какие средства обновлять мост?!) отошли в сторонку и сидели на бревне, лениво перебрасываясь между собой фразами. На солдат они завистливо косились: сколько денег можно было бы… Но не станешь же спорить с Пресветлым – пришлось пропустить так.
Вот по дороге, из-за спины Талигхилла, выехали два всадника на взмыленных скакунах, и сборщики мгновенно напряглись. Подскакавшие некоторое время пререкались с распорядителем переправы – тот не хотел пропускать до тех пор, пока на противоположном берегу не окажется все войско. Всадники отчаянно спорили.
Все-таки приехавшие договорились, так как пристроились к воинам и потихоньку начали продвигаться к мосту. Сборщики хотели было хоть с этих взять плату, но тот, что постарше, показал какую-то грамоту, и те отстали. Его спутник, одетый жрецом Ув-Дайгрэйса, на происходящее никакие отреагировал и все время, опустив голову, смотрел вниз, на воду.
Проехали.
Ниже по течению, за мостом, мыли «счастливчиков». Это прозвище цепко закрепилось за бывшими каторжниками, и теперь по-другому их называли редко. Те, впрочем, были полностью согласны с таким определением. Ведь и впрямь – счастливчики.
Их согнали к берегу прямо в том рванье, которое осталось после рудников, и велели входить в реку, а уж там – раздеваться.
Темные крошки насекомых сыпались на играющую бликами поверхность воды. Бывшие каторжники вздрагивали от прикосновения нагревшихся под солнцем волн и с наслаждением срывали грязные тряпки, которые вынуждены были носить последние… сколько месяцев? Люди отшвыривали рвань прочь, подальше от себя и от берега, драные лоскуты плыли, влекомые течением, переворачиваясь и опускаясь на дно, цепляясь за круглые, с вырезанной долькой, листья лотоса. Избавившись от этого последнего знака своей былой несвободы, «счастливчики» наклонялись к воде, чтобы, зачерпнув полные пригоршни золотистой, теплой жидкости, вылить себе на шею, на спину, омыть лицо; а потом, отыскав подходящий камень, принимались с остервенением отдирать с тела грязь, буквально въевшуюся в кожу. Воины, приставленные «приглядывать» за бывшими каторжниками, одобрительно косились на них, кое-кто зубоскалил, но несмело, скорее по привычке. Все-таки у людей праздник – им вернули жизнь, когда они и надеяться-то на это не смели. Чужое счастье солдат привык уважать.
Тэсса покачивалась в седле, полуприкрыв глаза тяжелыми от усталости веками: лишь бы не видеть. Тогин, как и прочие освобожденные, яростно срывал с себя тряпки и тщательно «мылся, разбрызгивая воду. Его тело, худое, с выступившими ребрами, все в шрамах и ссадинах… она отвыкла от его тела; она помнила Тогина другим – сильным и властным, насмешливым и ироничным, она… помнила ли? помнила ли его таким, каким он был на самом деле? Теперь странно смотреть на этого… человека. Тогин казался чужим; это пугало.
Ты сама, наверное, кажешься ему не менее чужой. Сильная, самоуверенная, сидишь на коне и – сверху вниз – наблюдаешь за его радостью, внешне бесстрастная, как одна из этих статуй на мосту. Когда-то ты была совсем другой.
Но… я ведь изменилась ради него! Чтобы спасти, чтобы…
Тэсса отвернулась и раздраженно тронула коня шпорами, отъезжая от берега. Она только сейчас заметила, что в сгрудившейся у реки толпе, которая наблюдала за моющимися, стоял и Кэн вместе с Кэйосом. Воительница спешилась и подошла к ним.
В седеющем Брате, поддерживающем ее в этом предприятии, наметились перемены, но Тэсса только сейчас это заметила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139