В тот момент такая похвала пришлась бы как раз кстати. Он сделал дело как можно быстрее; никогда прежде эта фраза не наполнялась для него столь реальным смыслом.
Вырвавшийся у Фостия вздох облегчения был невольным, но искренним.
Его связанные лодыжки вновь прикрыла туника. Сиагрий подхватил Фостия, и, кряхтя, уложил в фургон. Мужик разговаривал, как завзятый злодей, и пахло от него далеко не духами, но грубой силы ему было не занимать. Плюхнув Фостия на дощатый пол фургона, он вновь уселся на козлы и тронул лошадей.
– Хочешь снова завязать ему рот? – спросил он Оливрию.
– Нет, – сказал Фостий – негромко, чтобы они поняли, что завязывать ему рот нет необходимости, и добавил слово, совершенно непривычное для сына Автократора:
– Пожалуйста.
– Думаю, так будет надежнее, – сказала Оливрия после короткого раздумья, слезла с козел и забралась в фургон. Фостий услышал, как она остановилась рядом и присела. – Извини, – проговорила Оливрия, обматывая его рот повязкой и завязывая концы на шее, – но пока мы тебе доверять не можем.
Пальцы у нее были гладкие, теплые и ловкие; предоставь Оливрия такой шанс, он прокусил бы их до кости. Но шанса он не получил.
Он уже успел обнаружить, что она умеет гораздо больше, чем лежать на постели, демонстрируя соблазнительную наготу.
Его братьев это открытие удивило бы еще больше. Эврип и Катаколон были убеждены, что женщины годны лишь для того, чтобы лежать обнаженными в постели.
А Фостию, не ожидавшему встретить здесь своих братьев, оказалось легче представить, что женщины умеют не только это. Но даже он не мог себе вообразить, что встретит женщину, которая окажется столь ловкой похитительницей.
Оливрия вернулась на свое место рядом с Сиагрием и произнесла, словно невзначай:
– Если снимет и эту повязку, то пожалеет.
– Я сам заставлю его об этом пожалеть, – поддакнул Сиагрий. Судя по тону, ему не терпелось подтвердить угрозу действиями. Фостий, уже начавший избавляться от новой повязки, сразу передумал. Скорее всего, в словах Оливрии таился намек.
Этот день в жизни Фостия оказался самым долгим, жарким, голодным и унизительным. Через несколько бесконечных часов тряски просачивающаяся сквозь повязку на глазах серость сменилась настоящей чернотой. Воздух стал прохладным, почти холодным. «Ночь», – подумал он. Неужели Сиагрий собирается ехать всю ночь до рассвета? Если это так, то Фостий засомневался, доживет ли он до того часа, когда сквозь повязку вновь пробьется серый дневной свет.
Но вскоре после наступления темноты Сиагрий остановил фургон.
Он поднял Фостия, прислонил его к стенке фургона, потом слез сам и перебросил его через плечо, словно мешок с фасолью.
Оливрия медленно шла сзади, ведя в поводу лошадей.
Спереди послышался металлический визг ржавых петель, затем скрип чего-то тяжелого, передвигаемого по земле и гравию.
Фостий догадался, что открываются какие-то ворота.
– Быстрее, – произнес незнакомый мужской голос.
– Уже идем, – отозвался Сиагрий и ускорил шаги. За его спиной копыта тоже застучали чаще. Едва лошади остановились, ворота со скрежетом и скрипом закрылись. Хлопнула запорная балка.
– Прекрасно, – сказал Сиагрий. – Как думаешь, можно его теперь развязать и снять повязку с глаз?
– Почему бы и нет? – ответил другой. – Если он сумеет отсюда убежать, то получит заслуженную свободу, клянусь благим богом.
А это правда, что он и сам наполовину вступил на светлый путь?
– Да, я тоже про это слышал, – расхохотался Сиагрий. – Только я не дожил бы до своих лет, коли верил бы во все, что мне говорят.
– Опусти его, мне будет легче разрезать веревки, – сказала Оливрия.
Сиагрий положил Фостия на землю – поаккуратнее мешка с фасолью, но ненамного.
Кто-то, скорее всего Оливрия, разрезал его путы и снял с глаз повязку.
Фостий заморгал, глаза его наполнились слезами. После суток в вынужденной темноте даже свет факела показался ему мучительно ярким. Когда же он попробовал встать, руки и ноги отказались ему повиноваться. Боль восстанавливающегося кровообращения заставила его стиснуть зубы. Сравнение с иголками и булавками показалось ему слишком мягким; скорее, его кололи гвоздями и шилами. С каждой секундой боль становилась сильнее, пока ему не почудилось, что руки и ноги вот-вот отвалятся.
– Скоро полегчает, – заверила его Оливрия.
Интересно, откуда она это знает? Ее разве возили, связанную, словно молочного поросенка по дороге на рынок? Но она оказалась права. Вскоре он снова попробовал встать, и это ему удалось, хотя его шатало, словно дерево в бурю.
– Видок у него неважный, – заметил тип, что вошел вместе с ними на… ферму, как предположил Фостий, хотя мужчина – худощавый, бледный и пронырливый, больше походил на грабителя, чем на фермера.
– Просто он устал и жрать хочет, – пояснил Сиагрий, оказавшийся примерно таким головорезом, каким его и представлял Фостий. Ростом он был даже ниже среднего видессианина, зато шириной плеч не уступал любому халогаю, а руки так и бугрились мускулами. Когда-то, в неведомом прошлом, его нос пересек траекторию стула или другого, не менее увесистого аргумента.
В мочке левого уха Сиагрия по-пиратски болталась крупная золотая серьга.
– А я думал, что люди, вступившие на светлый путь, не носят подобных украшений, – заметил Фостий, показав на серьгу.
Сиагрий на мгновение удивился, но тут же оскалился.
– Не твое собачье дело, что я ношу, а что нет… – начал он, сжав кулак.
– Подожди, – остановила его Оливрия. – Это ему нужно знать. Она повернулась к Фостию:
– Ты и прав, и не прав. Иногда, когда мы не находимся среди единомышленников, отсутствие украшений может нас выдать.
Поэтому у нас есть право маскироваться, а также отрицать символ нашей веры ради собственного спасения.
Последняя ее фраза Фостию очень не понравилась. Видесская вера была его драгоценнейшим достоянием; многие люди предпочли принести себя в жертву, но не отречься от нее. И разрешение на притворство в момент опасности противоречило всему, чему его учили… зато с практической точки зрения выглядело вполне разумно.
– В таком случае, – медленно произнес он, – моему отцу будет трудно распознать тех, кто следует учению Фанасия.
Да, на таких людей Крисп не станет обращать внимание. Обычно еретики, считая себя ортодоксами, во весь голос проповедовали свои доктрины и тем самым делали себя легкой мишенью. Но подавление фанасиотов может превратиться в бой с дымом, который рассеивается под ударами, но остается самим собой.
– Верно, – согласилась Оливрия. – Мы доставим имперской армии больше неприятностей, чем им по силам справиться. А очень скоро та же участь постигнет и всю империю. – Ее глаза радостно блеснули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Вырвавшийся у Фостия вздох облегчения был невольным, но искренним.
Его связанные лодыжки вновь прикрыла туника. Сиагрий подхватил Фостия, и, кряхтя, уложил в фургон. Мужик разговаривал, как завзятый злодей, и пахло от него далеко не духами, но грубой силы ему было не занимать. Плюхнув Фостия на дощатый пол фургона, он вновь уселся на козлы и тронул лошадей.
– Хочешь снова завязать ему рот? – спросил он Оливрию.
– Нет, – сказал Фостий – негромко, чтобы они поняли, что завязывать ему рот нет необходимости, и добавил слово, совершенно непривычное для сына Автократора:
– Пожалуйста.
– Думаю, так будет надежнее, – сказала Оливрия после короткого раздумья, слезла с козел и забралась в фургон. Фостий услышал, как она остановилась рядом и присела. – Извини, – проговорила Оливрия, обматывая его рот повязкой и завязывая концы на шее, – но пока мы тебе доверять не можем.
Пальцы у нее были гладкие, теплые и ловкие; предоставь Оливрия такой шанс, он прокусил бы их до кости. Но шанса он не получил.
Он уже успел обнаружить, что она умеет гораздо больше, чем лежать на постели, демонстрируя соблазнительную наготу.
Его братьев это открытие удивило бы еще больше. Эврип и Катаколон были убеждены, что женщины годны лишь для того, чтобы лежать обнаженными в постели.
А Фостию, не ожидавшему встретить здесь своих братьев, оказалось легче представить, что женщины умеют не только это. Но даже он не мог себе вообразить, что встретит женщину, которая окажется столь ловкой похитительницей.
Оливрия вернулась на свое место рядом с Сиагрием и произнесла, словно невзначай:
– Если снимет и эту повязку, то пожалеет.
– Я сам заставлю его об этом пожалеть, – поддакнул Сиагрий. Судя по тону, ему не терпелось подтвердить угрозу действиями. Фостий, уже начавший избавляться от новой повязки, сразу передумал. Скорее всего, в словах Оливрии таился намек.
Этот день в жизни Фостия оказался самым долгим, жарким, голодным и унизительным. Через несколько бесконечных часов тряски просачивающаяся сквозь повязку на глазах серость сменилась настоящей чернотой. Воздух стал прохладным, почти холодным. «Ночь», – подумал он. Неужели Сиагрий собирается ехать всю ночь до рассвета? Если это так, то Фостий засомневался, доживет ли он до того часа, когда сквозь повязку вновь пробьется серый дневной свет.
Но вскоре после наступления темноты Сиагрий остановил фургон.
Он поднял Фостия, прислонил его к стенке фургона, потом слез сам и перебросил его через плечо, словно мешок с фасолью.
Оливрия медленно шла сзади, ведя в поводу лошадей.
Спереди послышался металлический визг ржавых петель, затем скрип чего-то тяжелого, передвигаемого по земле и гравию.
Фостий догадался, что открываются какие-то ворота.
– Быстрее, – произнес незнакомый мужской голос.
– Уже идем, – отозвался Сиагрий и ускорил шаги. За его спиной копыта тоже застучали чаще. Едва лошади остановились, ворота со скрежетом и скрипом закрылись. Хлопнула запорная балка.
– Прекрасно, – сказал Сиагрий. – Как думаешь, можно его теперь развязать и снять повязку с глаз?
– Почему бы и нет? – ответил другой. – Если он сумеет отсюда убежать, то получит заслуженную свободу, клянусь благим богом.
А это правда, что он и сам наполовину вступил на светлый путь?
– Да, я тоже про это слышал, – расхохотался Сиагрий. – Только я не дожил бы до своих лет, коли верил бы во все, что мне говорят.
– Опусти его, мне будет легче разрезать веревки, – сказала Оливрия.
Сиагрий положил Фостия на землю – поаккуратнее мешка с фасолью, но ненамного.
Кто-то, скорее всего Оливрия, разрезал его путы и снял с глаз повязку.
Фостий заморгал, глаза его наполнились слезами. После суток в вынужденной темноте даже свет факела показался ему мучительно ярким. Когда же он попробовал встать, руки и ноги отказались ему повиноваться. Боль восстанавливающегося кровообращения заставила его стиснуть зубы. Сравнение с иголками и булавками показалось ему слишком мягким; скорее, его кололи гвоздями и шилами. С каждой секундой боль становилась сильнее, пока ему не почудилось, что руки и ноги вот-вот отвалятся.
– Скоро полегчает, – заверила его Оливрия.
Интересно, откуда она это знает? Ее разве возили, связанную, словно молочного поросенка по дороге на рынок? Но она оказалась права. Вскоре он снова попробовал встать, и это ему удалось, хотя его шатало, словно дерево в бурю.
– Видок у него неважный, – заметил тип, что вошел вместе с ними на… ферму, как предположил Фостий, хотя мужчина – худощавый, бледный и пронырливый, больше походил на грабителя, чем на фермера.
– Просто он устал и жрать хочет, – пояснил Сиагрий, оказавшийся примерно таким головорезом, каким его и представлял Фостий. Ростом он был даже ниже среднего видессианина, зато шириной плеч не уступал любому халогаю, а руки так и бугрились мускулами. Когда-то, в неведомом прошлом, его нос пересек траекторию стула или другого, не менее увесистого аргумента.
В мочке левого уха Сиагрия по-пиратски болталась крупная золотая серьга.
– А я думал, что люди, вступившие на светлый путь, не носят подобных украшений, – заметил Фостий, показав на серьгу.
Сиагрий на мгновение удивился, но тут же оскалился.
– Не твое собачье дело, что я ношу, а что нет… – начал он, сжав кулак.
– Подожди, – остановила его Оливрия. – Это ему нужно знать. Она повернулась к Фостию:
– Ты и прав, и не прав. Иногда, когда мы не находимся среди единомышленников, отсутствие украшений может нас выдать.
Поэтому у нас есть право маскироваться, а также отрицать символ нашей веры ради собственного спасения.
Последняя ее фраза Фостию очень не понравилась. Видесская вера была его драгоценнейшим достоянием; многие люди предпочли принести себя в жертву, но не отречься от нее. И разрешение на притворство в момент опасности противоречило всему, чему его учили… зато с практической точки зрения выглядело вполне разумно.
– В таком случае, – медленно произнес он, – моему отцу будет трудно распознать тех, кто следует учению Фанасия.
Да, на таких людей Крисп не станет обращать внимание. Обычно еретики, считая себя ортодоксами, во весь голос проповедовали свои доктрины и тем самым делали себя легкой мишенью. Но подавление фанасиотов может превратиться в бой с дымом, который рассеивается под ударами, но остается самим собой.
– Верно, – согласилась Оливрия. – Мы доставим имперской армии больше неприятностей, чем им по силам справиться. А очень скоро та же участь постигнет и всю империю. – Ее глаза радостно блеснули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128