– Но есть ли здесь чему радоваться? В этом я не уверен.
Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла, то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно выдохнула:
– Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для аскетизма и умерщвления плоти.
– Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и недостаточно сильно. – Его голос упал до шепота, потому что Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не отозвался.
Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. «Я говорю совсем как отец», – подумал он. Сколько раз за свою жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп выруливает корабль империи на середину между схемами, которые могли привести к впечатляющему успеху или к еще более впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал, мысленно упрекая отца за подобную умеренность?
– То, что он делает, влияет только на него самого, – сказал Оливрия, – и обязательно подарит ему вечное блаженство в слиянии с Фосом.
– И это верно, – согласился Фостий. – То, что он делает с собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина фанасиотов относится весьма благосклонно.
– Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру – да, – ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона, потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо шевелящиеся в глазницах. Он никогда не отличался яркостью воображения и зачастую считал это своим недостатком. Теперь же эта особенность показалась ему благословением.
Страбон закашлялся и проснулся. Он пытался что-то сказать, но кашель глубокий и хриплый, сотрясавший весь мешок с костями, в который он превратился, – не проходил.
– Грудная лихорадка, – прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та пожала плечами.
Фостий решил, что если он прав, то ревностный фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?
Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с облегчением поднялся.
Отвернувшись от распростертой на койке фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.
Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа пленник тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над этим долго и упорно размышлять.
Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий, что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит себя голодом. Такое было попросту невозможно.
– Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями? – спросил он Фостия и снова сплюнул.
Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие кудряшки:
– Не смей непочтительно говорить о набожном и святом Страбоне! – вспыхнула она.
– Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я, придется решать, чего он заслуживает.
Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко не тупица. Скверно.
– Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно так, – сказал Фостий, – то вряд ли это будет иметь большое значение для окружающего их мира.
К тому же, как сказала Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться многие, то империя может пошатнуться.
– А почему империя не должна шататься, скажи на милость? – спросила Оливрия.
Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.
Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части мира жить в относительном мире и относительной безопасности.
Да, империя знала и поражения, например, когда степные кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.
Но когда он высказал это Оливрии, та ответила:
– Ну и что с того? Если жизнь в этом мире есть не более, чем капкан Скотоса, то не все ли равно, будешь ли ты счастлив, когда его челюсти сомкнутся? Тогда уж лучше всем нам быть несчастными, чтобы распознать все материальное как приманку, затягивающую нас в вечный лед.
– Но… – Фостий почувствовал, что ему трудно подобрать слова. Предположим… гмм… предположим, что все в западных провинциях – или почти все – уморят себя голодом, как Страбон. Что произойдет дальше? Макуранцы пройдут по этим землям, не встречая сопротивления, и захватят их навсегда.
– Ну и что, если захватят? – сказала Оливрия. – Набожные мужчины и женщины, покинувшие этот мир, окажутся в безопасности на небесах у Фоса, а захватчики после смерти попадут в лед к Скотосу.
– Верно, и вера в Фоса исчезнет из мира, потому что макуранцы поклоняются своим Четырем Пророкам, а не благому богу. Не останется ни одного человека, верящего в Фоса, а Скотос победит в этом мире. Во владениях по ту сторону солнца более не прибавится никого, а темному богу придется вырубать во льду новые пещеры. – Фостий привычно сплюнул, отвергая Скотоса.
Оливрия нахмурилась и на мгновение высунула кончик языка.
– А этот аргумент более весом, чем мне хотелось бы, – признала она с тревогой в голосе.
– Вовсе нет, – хрипло расхохотался Сиагрий. – И вообще вы спорите о том, в каком виде коровьи яйца вкуснее – жареные или вареные. Правда в том, что корова яйца не несет – и люди тоже не станут целыми деревнями морить себя голодом.
Если на то пошло, разве кто-нибудь из вас собирается отказаться от жратвы?
– Нет, – тихо сказала Оливрия. Фостий покачал головой.
– Вот видите, – сказал Сиагрий и расхохотался еще громче.
– Но если ты не готов покинуть этот мир, то как можешь ты быть истинным фанасиотом? – спросил Фостий с несгибаемой логикой молодости.
– Хор-роший вопрос. – Сиагрий с размаху хлопнул Фостия по спине, и тот едва не шлепнулся лицом в грязь, которая здесь называлась улицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла, то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно выдохнула:
– Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для аскетизма и умерщвления плоти.
– Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и недостаточно сильно. – Его голос упал до шепота, потому что Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не отозвался.
Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. «Я говорю совсем как отец», – подумал он. Сколько раз за свою жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп выруливает корабль империи на середину между схемами, которые могли привести к впечатляющему успеху или к еще более впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал, мысленно упрекая отца за подобную умеренность?
– То, что он делает, влияет только на него самого, – сказал Оливрия, – и обязательно подарит ему вечное блаженство в слиянии с Фосом.
– И это верно, – согласился Фостий. – То, что он делает с собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина фанасиотов относится весьма благосклонно.
– Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру – да, – ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона, потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо шевелящиеся в глазницах. Он никогда не отличался яркостью воображения и зачастую считал это своим недостатком. Теперь же эта особенность показалась ему благословением.
Страбон закашлялся и проснулся. Он пытался что-то сказать, но кашель глубокий и хриплый, сотрясавший весь мешок с костями, в который он превратился, – не проходил.
– Грудная лихорадка, – прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та пожала плечами.
Фостий решил, что если он прав, то ревностный фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?
Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с облегчением поднялся.
Отвернувшись от распростертой на койке фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.
Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа пленник тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над этим долго и упорно размышлять.
Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий, что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит себя голодом. Такое было попросту невозможно.
– Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями? – спросил он Фостия и снова сплюнул.
Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие кудряшки:
– Не смей непочтительно говорить о набожном и святом Страбоне! – вспыхнула она.
– Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я, придется решать, чего он заслуживает.
Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко не тупица. Скверно.
– Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно так, – сказал Фостий, – то вряд ли это будет иметь большое значение для окружающего их мира.
К тому же, как сказала Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться многие, то империя может пошатнуться.
– А почему империя не должна шататься, скажи на милость? – спросила Оливрия.
Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.
Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части мира жить в относительном мире и относительной безопасности.
Да, империя знала и поражения, например, когда степные кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.
Но когда он высказал это Оливрии, та ответила:
– Ну и что с того? Если жизнь в этом мире есть не более, чем капкан Скотоса, то не все ли равно, будешь ли ты счастлив, когда его челюсти сомкнутся? Тогда уж лучше всем нам быть несчастными, чтобы распознать все материальное как приманку, затягивающую нас в вечный лед.
– Но… – Фостий почувствовал, что ему трудно подобрать слова. Предположим… гмм… предположим, что все в западных провинциях – или почти все – уморят себя голодом, как Страбон. Что произойдет дальше? Макуранцы пройдут по этим землям, не встречая сопротивления, и захватят их навсегда.
– Ну и что, если захватят? – сказала Оливрия. – Набожные мужчины и женщины, покинувшие этот мир, окажутся в безопасности на небесах у Фоса, а захватчики после смерти попадут в лед к Скотосу.
– Верно, и вера в Фоса исчезнет из мира, потому что макуранцы поклоняются своим Четырем Пророкам, а не благому богу. Не останется ни одного человека, верящего в Фоса, а Скотос победит в этом мире. Во владениях по ту сторону солнца более не прибавится никого, а темному богу придется вырубать во льду новые пещеры. – Фостий привычно сплюнул, отвергая Скотоса.
Оливрия нахмурилась и на мгновение высунула кончик языка.
– А этот аргумент более весом, чем мне хотелось бы, – признала она с тревогой в голосе.
– Вовсе нет, – хрипло расхохотался Сиагрий. – И вообще вы спорите о том, в каком виде коровьи яйца вкуснее – жареные или вареные. Правда в том, что корова яйца не несет – и люди тоже не станут целыми деревнями морить себя голодом.
Если на то пошло, разве кто-нибудь из вас собирается отказаться от жратвы?
– Нет, – тихо сказала Оливрия. Фостий покачал головой.
– Вот видите, – сказал Сиагрий и расхохотался еще громче.
– Но если ты не готов покинуть этот мир, то как можешь ты быть истинным фанасиотом? – спросил Фостий с несгибаемой логикой молодости.
– Хор-роший вопрос. – Сиагрий с размаху хлопнул Фостия по спине, и тот едва не шлепнулся лицом в грязь, которая здесь называлась улицей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128