И меджнун отпил вина. А потом быстро осушил чашу и сказал Ахмаду:
– Еще, если не жалко.
Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу. Meджнун выпил и эту. И на сердце у него полегчало. И он сказал:
– Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям, жизнь беспредельна, а человек в ней точно козявка.
– Не совсем так, – возразил Хайям, – я сказал, что человеческая жизнь не долее века простенького светлячка.
– Стало быть, наша жизнь коротка?
– Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
– И что из этого следует? – Меджнун уставился на ученого мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо разобраться еще, насколько она прекрасна…
– Только одно, – с готовностью ответил Хайям: – Лови миг, живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неудавшейся любовью.
– Понимаю, – сказал меджнун, – ты хочешь принести мне успокоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу: сначала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды или вина.
Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь его подалась резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и уплетал, что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда это прекрасное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего подобного не пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его так остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал так прохладен, что все стынет небывалым образом? Аллах с ним, со всем этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвестные истины. Говорит, попивая вино:
– Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое меня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что я скажу, – можешь поверить мне – чистая правда. И все это от чистого сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже и злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя – ты уже доставил много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
Омар Хайям пригубил – раз, другой, третий. Омар Хайям не спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего как бы поневоле. Нельзя было не слушать.
– Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о простых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную или малоинтересную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним, простым истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
– Дай договорить, прошу тебя… Почему я напомнил тебе о бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой субстанции, из которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все живое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое мы живем? Я связал вечность и мир, мир и наше краткое существование. Все потому… – хаким сделал паузу. – Все потому, что ты, если действительно любишь эту молодую женщину по имени Эльпи, не можешь не мыслить, не можешь не быть своеобразным философом, неким мудрецом или просто рассудительным. Ты меня понял?
Меджнун кивнул. (Судя по тому, что знал он арабский язык, грамота отнюдь не была чужда ему. Это всегда заметно, когда имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным или вовсе не грамотным.) Он сказал:
– В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно…
– Что именно, Хусейн?
– К чему все это? – Он имел в виду и эти разговоры, и эту трапезу.
Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
– Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к одному… Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы живем недолгий срок. Увы, недолгий!
– И что же?
Хаким покачал головой, и взгляд его стал грустным, словно вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
– В этот недолгий срок, – хаким, кажется, обращался только к себе, – мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы должны и полюбить, и разлюбить, должны очароваться и разочароваться. Многое предстоит пережить. Лоб наш покрывается сеткой морщин. Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от постоянных забот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение… Я выхожу из дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что ступил на прекрасный глаз…
– Глаз? – спросил удивленный меджнун.
– На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
– Это как же понимать? – Хусейн сам налил себе вина и выпил залпом. Ему становилось все легче и легче.
– Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю на прекрасный глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем по прекрасным глазам.
Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал есть. Он вытер губы грубым платком, ухватился руками за собственные колени, словно пытался вскочить.
– Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам? – наконец вымолвил он.
– Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плакали, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее подруги, ее предки, ее родители. – Хаким наклонился и произнес доверительно: – Кто-нибудь когда-нибудь ступит и на ее глаза.
– На глаза чудесной Эльпи?! – вскричал меджнун.
– Да, – безжалостно произнес хаким.
– О аллах! – Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл. Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова жизнь. Не ему переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным небесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предпринимает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не убивать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
– Вот видишь, – продолжал хаким, – как скверно мы живем, как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток созидатель всего сущего. – Ему хотелось внушить эту мысль молодому меджнуну: – Вот ты расстроен. Нерадостно и мне. Мы оба охвачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем несправедливость, царящую в этом мире…
– Это ужасно, – вздохнул меджнун, отнимая руки от побледневшего лица.
– Это не то слово, – сказал хаким. – Несправедливо все от начала и до конца! Кто меня позвал сюда? Он! – Хаким указал пальцем наверх. – Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет меня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на него так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею. Омару Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам ответил на этот вопрос – «зачем?». Хаким налил вина и почтительно поднес собеседнику чашу, Меджнун с благодарностью принял ее. Он не мог не принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в самое сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.
– Не знаю зачем, – чистосердечно признался меджнун и, к своему удивлению, услышал:
– И я не знаю зачем.
– В таком случае где же истина, где правда? – вопросил молодой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Еще, если не жалко.
Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу. Meджнун выпил и эту. И на сердце у него полегчало. И он сказал:
– Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям, жизнь беспредельна, а человек в ней точно козявка.
– Не совсем так, – возразил Хайям, – я сказал, что человеческая жизнь не долее века простенького светлячка.
– Стало быть, наша жизнь коротка?
– Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
– И что из этого следует? – Меджнун уставился на ученого мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо разобраться еще, насколько она прекрасна…
– Только одно, – с готовностью ответил Хайям: – Лови миг, живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неудавшейся любовью.
– Понимаю, – сказал меджнун, – ты хочешь принести мне успокоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу: сначала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды или вина.
Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь его подалась резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и уплетал, что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда это прекрасное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего подобного не пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его так остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал так прохладен, что все стынет небывалым образом? Аллах с ним, со всем этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвестные истины. Говорит, попивая вино:
– Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое меня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что я скажу, – можешь поверить мне – чистая правда. И все это от чистого сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже и злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя – ты уже доставил много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
Омар Хайям пригубил – раз, другой, третий. Омар Хайям не спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего как бы поневоле. Нельзя было не слушать.
– Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о простых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную или малоинтересную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним, простым истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
– Дай договорить, прошу тебя… Почему я напомнил тебе о бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой субстанции, из которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все живое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое мы живем? Я связал вечность и мир, мир и наше краткое существование. Все потому… – хаким сделал паузу. – Все потому, что ты, если действительно любишь эту молодую женщину по имени Эльпи, не можешь не мыслить, не можешь не быть своеобразным философом, неким мудрецом или просто рассудительным. Ты меня понял?
Меджнун кивнул. (Судя по тому, что знал он арабский язык, грамота отнюдь не была чужда ему. Это всегда заметно, когда имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным или вовсе не грамотным.) Он сказал:
– В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно…
– Что именно, Хусейн?
– К чему все это? – Он имел в виду и эти разговоры, и эту трапезу.
Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
– Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к одному… Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы живем недолгий срок. Увы, недолгий!
– И что же?
Хаким покачал головой, и взгляд его стал грустным, словно вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
– В этот недолгий срок, – хаким, кажется, обращался только к себе, – мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы должны и полюбить, и разлюбить, должны очароваться и разочароваться. Многое предстоит пережить. Лоб наш покрывается сеткой морщин. Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от постоянных забот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение… Я выхожу из дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что ступил на прекрасный глаз…
– Глаз? – спросил удивленный меджнун.
– На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
– Это как же понимать? – Хусейн сам налил себе вина и выпил залпом. Ему становилось все легче и легче.
– Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю на прекрасный глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем по прекрасным глазам.
Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал есть. Он вытер губы грубым платком, ухватился руками за собственные колени, словно пытался вскочить.
– Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам? – наконец вымолвил он.
– Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плакали, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее подруги, ее предки, ее родители. – Хаким наклонился и произнес доверительно: – Кто-нибудь когда-нибудь ступит и на ее глаза.
– На глаза чудесной Эльпи?! – вскричал меджнун.
– Да, – безжалостно произнес хаким.
– О аллах! – Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл. Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова жизнь. Не ему переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным небесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предпринимает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не убивать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
– Вот видишь, – продолжал хаким, – как скверно мы живем, как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток созидатель всего сущего. – Ему хотелось внушить эту мысль молодому меджнуну: – Вот ты расстроен. Нерадостно и мне. Мы оба охвачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем несправедливость, царящую в этом мире…
– Это ужасно, – вздохнул меджнун, отнимая руки от побледневшего лица.
– Это не то слово, – сказал хаким. – Несправедливо все от начала и до конца! Кто меня позвал сюда? Он! – Хаким указал пальцем наверх. – Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет меня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на него так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею. Омару Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам ответил на этот вопрос – «зачем?». Хаким налил вина и почтительно поднес собеседнику чашу, Меджнун с благодарностью принял ее. Он не мог не принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в самое сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.
– Не знаю зачем, – чистосердечно признался меджнун и, к своему удивлению, услышал:
– И я не знаю зачем.
– В таком случае где же истина, где правда? – вопросил молодой человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54