Он присел на край длинного стола, подогнув одну ногу; его бумажная пижама зашуршала. Он прикурил сигарету от своей «зиппо».
– Есть кое-что, что ты должен понять, Дэниел. Ты мёртв.
Дэниел вздохнул. Рано или поздно эта бессмыслица должна была кончиться.
– Докажите.
– Как называется самая известная из пьес Артура Миллера?
Дэниел приподнял брови.
– Я спрашиваю серьёзно, – заверил его Клиндер.
Дэниел подумал – ну разумеется, та, с Вилли Ломаном. Ли Джей Кобб. Он продавал всякую чепуху. «Я повсеместно любим». Странно. Почему он никак не мог вспомнить название? Это же классика! Он же преподаёт английскую литературу!
– Я не могу вспомнить, – сказал он наконец.
– «Смерть коммивояжёра», – сказал Клиндер. Дэниел кивнул, чувствуя себя совершённым идиотом.
– Пожилой человек воспылал любовью к юноше. Что-то вроде безрассудной страсти. Юноша – воплощение идеальной красоты. Эстетическое совершенство. Это знаменитая новелла.
– Что-то в Венеции.
– Правильно – как она называется?
– Я же сказал.
– Нет.
Клиндер немного подождал.
– Я не могу вспомнить.
– «Смерть в Венеции».
– О, конечно, – в замешательстве кивнул Дэниел.
– Что за слово начинается с буквы «С» и означает конец жизни?
Дэниел засмеялся. Это было похоже на то, как если бы он учился всю жизнь, чтобы участвовать в игре «ОПАСНОСТЬ!», и забыл, кто написал Геттисбергскую речь. Слова были его стихией. Он знал, что это было очень важное слово. Очевидное слово.
– «Скончаться»?
– Нет.
– «С-свести счёты с жизнью»?
– Нет.
Он хмурился так, что у него начала болеть голова. Наконец он признался:
– Я не знаю.
– Нет. Ты знаешь, но не можешь произнести его.
– Что произнести?
– «Смерть», – сказал Клиндер. – Если ты не Корректор. Или не я, – он горделиво улыбнулся. – Я могу произнести это слово, когда захочу.
– «Корректор»?
– Убийца.
Дэниел потряс головой, пытаясь вытряхнуть из неё весь этот нонсенс.
– Вы хотите сказать, что я не могу произнести слово… – Оно не хотело произноситься. Его рот не справлялся с ним. – Я не могу сказать… – Он несколько раз стукнул себя по голове, чтобы силой выбить из неё этот слог. Он должен был сказать это слово. От этого зависела его жизнь.
Он попробовал подойти к нему исподтишка.
– Слезть!
– Скатерть!
– Смесь!
Он попробовал кричать.
– Смерд!
Это было самое близкое, до чего ему удалось добраться. Шон у него на коленях принялся хихикать.
Дэниел снял очки. Держа их в одной руке, потёр глаза указательным и большим пальцами. Это напомнило ему тот день, когда он впервые услышал слово fuck по радио, во время одной из избирательных кампаний на NPR. Майк частенько дразнил его по этому поводу: такие кампании всегда были довольно сомнительным делом. Дэниел любил это вежливое весёлое попрошайничество, это лестное для самолюбия изначальное допущение, что он является одним из них – либеральным, великодушным, просвещённым. Он вспомнил, как какой-то хиппующий поэт, забыв о политическом этикете, сболтнул непристойное слово в эфире. Это поразило его – он внезапно осознал, что большая часть цензуры осуществляется привычным образом, сама по себе, неосознанно, как нечто изначально присущее каждому человеку. Словно кто-то нажимает специальную кнопку каждый раз, когда ты чувствуешь потребность выругаться. Ему было интересно, существуют ли и другие такие слова. Слова, которые знают все, но никто не может произнести.
– Вы правы, – с изумлением сказал он. – Я не могу сказать это слово.
Клиндер широко распростёр руки, словно раздвигая мехи невидимого аккордеона.
– Добро пожаловать в вечность. Отсюда все гораздо забавнее.
ЖИЗНЬ – ЭТО ТО, ЧТО УДАЛОСЬ
Всегда ли в мире было так пусто? – недоумевал Майк, пересекая двор следом за Дот.
Если что-то и подтверждало виртуальную природу данной реальности, то это была неземная тишина. Можно было посмотреть вдоль улицы и не увидеть ничего – ни машин, ни людей, ни домашних животных, ни птиц. Так мог выглядеть мир после взрыва нейтронной бомбы. Земля, очищенная ото всех шумов и суматохи.
Жизнь никогда не бывала такой обнажённой. Несомненно, это было доказательством.
Даже эта католическая школа, которая должна была бы кишеть детьми, была настолько опустевшей, что когда они вошли внутрь, их шаги отдавались эхом. Естественно было бы, бросив случайный взгляд, увидеть полупустую классную комнату, в которой идёт урок, или незадачливого «новенького», драящего полы. Но здесь все напоминало Майку вид некоторых съёмочных площадок, на которых он работал, после того как актёры и рабочая группа уже собрались и разъехались по домам. Фальшивые стены, слегка подкреплённые раствором. Сеть осветительных ламп над головой, погашенных и ждущих перестановки для следующего эпизода. У него было чувство, что если он посмотрит наверх, то увидит это: череп, проглядывающий из-под кожи.
И все же он до сих пор не мог заставить себя принять это. Нервная система?
Разве это возможно? Он мог чувствовать биение своего сердца, слышать своё дыхание, ощущать запах табака от чёрного костюма Дот, наблюдать её тело и то, как оно движется.
Она провела его через тёмный холл в раздевалку, залитую светом. Солнечные лучи водопадом струились сквозь зарешеченные окна. Запах сырых полотенец и нестираных тренировочных костюмов. Ряды и ряды серых шкафчиков – у которых, как ни странно, не было замков.
Как-то очень страшно все складывалось с тех пор, как он вернулся из джунглей. Он убил женщину, и она восстала из мёртвых. Он видел, как человек исчез у него на глазах. Он не мог этого отрицать. Но пришельцы? Мертвецы, продолжающие жить? Углеродные копии? Его брат, собирающийся его убить? В конце концов, он ведь был загипнотизирован. Может быть, гипноз не снят до сих пор. Может быть, поэтому и кофе с печеньем имели такой восхитительный вкус. Может быть, и с By ничего не случилось. Все это могло быть трюком. Нужно было нечто большее, чем магия, чтобы убедить его, что все это было правдой. Для этого нужно было чудо.
В одном из углов – мерцающий холмик: то, что было выброшено за ненадобностью – как праздничный реквизит, сваленный в кучу наутро после Марди Гра . Груда спящих колибри. Она напоминала кучу опущенного в воду каменного угля с радугами, играющими на гранях, или наполненную жизнью и гниением амазонскую сельву: смятение красок. Она пахла шампунем.
– Это мы, – сказала Дот, положив руки на бедра. Здесь было, должно быть, несколько сотен птиц, сваленных друг на дружку.
– Потрясающие цвета, – сказал он.
– Иллюзия, – сказала она.
Он вопросительно посмотрел на неё.
– Их цвет. В действительности перья на шее и груди у них прозрачные. Маленькие воздушные пузырьки в оперении создают ощущение цвета благодаря рефракции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
– Есть кое-что, что ты должен понять, Дэниел. Ты мёртв.
Дэниел вздохнул. Рано или поздно эта бессмыслица должна была кончиться.
– Докажите.
– Как называется самая известная из пьес Артура Миллера?
Дэниел приподнял брови.
– Я спрашиваю серьёзно, – заверил его Клиндер.
Дэниел подумал – ну разумеется, та, с Вилли Ломаном. Ли Джей Кобб. Он продавал всякую чепуху. «Я повсеместно любим». Странно. Почему он никак не мог вспомнить название? Это же классика! Он же преподаёт английскую литературу!
– Я не могу вспомнить, – сказал он наконец.
– «Смерть коммивояжёра», – сказал Клиндер. Дэниел кивнул, чувствуя себя совершённым идиотом.
– Пожилой человек воспылал любовью к юноше. Что-то вроде безрассудной страсти. Юноша – воплощение идеальной красоты. Эстетическое совершенство. Это знаменитая новелла.
– Что-то в Венеции.
– Правильно – как она называется?
– Я же сказал.
– Нет.
Клиндер немного подождал.
– Я не могу вспомнить.
– «Смерть в Венеции».
– О, конечно, – в замешательстве кивнул Дэниел.
– Что за слово начинается с буквы «С» и означает конец жизни?
Дэниел засмеялся. Это было похоже на то, как если бы он учился всю жизнь, чтобы участвовать в игре «ОПАСНОСТЬ!», и забыл, кто написал Геттисбергскую речь. Слова были его стихией. Он знал, что это было очень важное слово. Очевидное слово.
– «Скончаться»?
– Нет.
– «С-свести счёты с жизнью»?
– Нет.
Он хмурился так, что у него начала болеть голова. Наконец он признался:
– Я не знаю.
– Нет. Ты знаешь, но не можешь произнести его.
– Что произнести?
– «Смерть», – сказал Клиндер. – Если ты не Корректор. Или не я, – он горделиво улыбнулся. – Я могу произнести это слово, когда захочу.
– «Корректор»?
– Убийца.
Дэниел потряс головой, пытаясь вытряхнуть из неё весь этот нонсенс.
– Вы хотите сказать, что я не могу произнести слово… – Оно не хотело произноситься. Его рот не справлялся с ним. – Я не могу сказать… – Он несколько раз стукнул себя по голове, чтобы силой выбить из неё этот слог. Он должен был сказать это слово. От этого зависела его жизнь.
Он попробовал подойти к нему исподтишка.
– Слезть!
– Скатерть!
– Смесь!
Он попробовал кричать.
– Смерд!
Это было самое близкое, до чего ему удалось добраться. Шон у него на коленях принялся хихикать.
Дэниел снял очки. Держа их в одной руке, потёр глаза указательным и большим пальцами. Это напомнило ему тот день, когда он впервые услышал слово fuck по радио, во время одной из избирательных кампаний на NPR. Майк частенько дразнил его по этому поводу: такие кампании всегда были довольно сомнительным делом. Дэниел любил это вежливое весёлое попрошайничество, это лестное для самолюбия изначальное допущение, что он является одним из них – либеральным, великодушным, просвещённым. Он вспомнил, как какой-то хиппующий поэт, забыв о политическом этикете, сболтнул непристойное слово в эфире. Это поразило его – он внезапно осознал, что большая часть цензуры осуществляется привычным образом, сама по себе, неосознанно, как нечто изначально присущее каждому человеку. Словно кто-то нажимает специальную кнопку каждый раз, когда ты чувствуешь потребность выругаться. Ему было интересно, существуют ли и другие такие слова. Слова, которые знают все, но никто не может произнести.
– Вы правы, – с изумлением сказал он. – Я не могу сказать это слово.
Клиндер широко распростёр руки, словно раздвигая мехи невидимого аккордеона.
– Добро пожаловать в вечность. Отсюда все гораздо забавнее.
ЖИЗНЬ – ЭТО ТО, ЧТО УДАЛОСЬ
Всегда ли в мире было так пусто? – недоумевал Майк, пересекая двор следом за Дот.
Если что-то и подтверждало виртуальную природу данной реальности, то это была неземная тишина. Можно было посмотреть вдоль улицы и не увидеть ничего – ни машин, ни людей, ни домашних животных, ни птиц. Так мог выглядеть мир после взрыва нейтронной бомбы. Земля, очищенная ото всех шумов и суматохи.
Жизнь никогда не бывала такой обнажённой. Несомненно, это было доказательством.
Даже эта католическая школа, которая должна была бы кишеть детьми, была настолько опустевшей, что когда они вошли внутрь, их шаги отдавались эхом. Естественно было бы, бросив случайный взгляд, увидеть полупустую классную комнату, в которой идёт урок, или незадачливого «новенького», драящего полы. Но здесь все напоминало Майку вид некоторых съёмочных площадок, на которых он работал, после того как актёры и рабочая группа уже собрались и разъехались по домам. Фальшивые стены, слегка подкреплённые раствором. Сеть осветительных ламп над головой, погашенных и ждущих перестановки для следующего эпизода. У него было чувство, что если он посмотрит наверх, то увидит это: череп, проглядывающий из-под кожи.
И все же он до сих пор не мог заставить себя принять это. Нервная система?
Разве это возможно? Он мог чувствовать биение своего сердца, слышать своё дыхание, ощущать запах табака от чёрного костюма Дот, наблюдать её тело и то, как оно движется.
Она провела его через тёмный холл в раздевалку, залитую светом. Солнечные лучи водопадом струились сквозь зарешеченные окна. Запах сырых полотенец и нестираных тренировочных костюмов. Ряды и ряды серых шкафчиков – у которых, как ни странно, не было замков.
Как-то очень страшно все складывалось с тех пор, как он вернулся из джунглей. Он убил женщину, и она восстала из мёртвых. Он видел, как человек исчез у него на глазах. Он не мог этого отрицать. Но пришельцы? Мертвецы, продолжающие жить? Углеродные копии? Его брат, собирающийся его убить? В конце концов, он ведь был загипнотизирован. Может быть, гипноз не снят до сих пор. Может быть, поэтому и кофе с печеньем имели такой восхитительный вкус. Может быть, и с By ничего не случилось. Все это могло быть трюком. Нужно было нечто большее, чем магия, чтобы убедить его, что все это было правдой. Для этого нужно было чудо.
В одном из углов – мерцающий холмик: то, что было выброшено за ненадобностью – как праздничный реквизит, сваленный в кучу наутро после Марди Гра . Груда спящих колибри. Она напоминала кучу опущенного в воду каменного угля с радугами, играющими на гранях, или наполненную жизнью и гниением амазонскую сельву: смятение красок. Она пахла шампунем.
– Это мы, – сказала Дот, положив руки на бедра. Здесь было, должно быть, несколько сотен птиц, сваленных друг на дружку.
– Потрясающие цвета, – сказал он.
– Иллюзия, – сказала она.
Он вопросительно посмотрел на неё.
– Их цвет. В действительности перья на шее и груди у них прозрачные. Маленькие воздушные пузырьки в оперении создают ощущение цвета благодаря рефракции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86