как жалом в сердце. Пока занозу не вытащит, пока ребенок не поправится, места себе не находит.
– Что тщательно скрывает, выступает этаким суровым командором.
– Да. Конечно, достоевщина. Всех не вылечишь, но Игнат прет и прет, как бегемот. Уважаю. Плюс, ты понимаешь, к хворой ребятне, еще и мамочки с папочками. Одни беснуются, волосья рвут, другие вообще морды не кажут, сплавили ребенка в больницу и довольны. Не поймешь, кто хуже.
– И он всех, гуртом, отсылает подальше. Ходит в маске наш донкихот?
– Защитная реакция. На таком эмоциональном нерве долго не продержишься. Думаю, Игнат сопьется через несколько лет.
– Если не спился в двадцать пять, в тридцать, в тридцать восемь… Сколько Игнату?
– За сорок, наверное.
– Уже не погибнет. А ты, Борька, похоже, ему завидуешь.
– Кто из наших поэтов писал: «Люблю отчизну я, но странною любовью…»?
– Лермонтов.
– Вот и я, как Лермонтов, завидую Игнату странной завистью. Отдаю должное, но повторить его подвиг, извините, не способен.
Этот разговор повлиял на Инну. Она стала чаще улыбаться Игнату Владимировичу, шутила, легко подтрунивала над ним самим и язвительно – над нравами-порядками больницы. Инной двигала жалость к доброму Айболиту, Инна пребывала в эйфории любви к Ксюше, чувствовала себя волшебницей, которая дарует малышке счастливое выздоровление. Хотя физически это была нагрузка не из легких: сутки за сутками, с редкими перерывами, почти постоянно в телесном контакте с девочкой, руки отваливались, ноги отекали, гудели. Игнат Владимирович, конечно, тоже не в стороне стоял. И когда он, наконец, впервые улыбнулся в ответ на шутку Инны, она испытала моральное удовлетворение: из настырной дамы со связями ее перевели в достойные личности. Инну не тешили комплименты, которые отпускали ее внешности, но она высоко ценила, если признавали за ней исключительные человеческие качества.
В конце первой недели, когда Ксюше стало полегче, Инна вечерами уезжала домой, с дочерью сидел Борис. В больнице душ не работал, поэтому дома Инна мчалась в ванную, быстро мылась, чтобы как можно больше времени (час-полтора) провести с сыном. Ревность Вани удалось погасить только рассказами о страшных страданиях Ксюши. И шланги ей в рот заталкивают, и уколы постоянно делают, и горько-горькое лекарство заставляют пить, а животик у Ксюши все равно болит, она плачет и плачет.
– Плачет, потому что маленькая и девчонка, – гордо заключил Ваня. И стал отпускать маму на вечернее дежурство без воплей и обид.
Назвать реакцию Вани жалостью было бы преувеличением. Дети жалости не ведают, поскольку не имеют опыта собственных страданий. Чужие мучения вызывают у них скорее любопытство, поэтому они, например, издеваются над кошкой или отрывают лапки у жучков, крылышки у бабочек.
Ваня с большим интересом расспрашивал маму:
– А как сильно Ксюше больно? Как палец дверью прищелбить?
– Прищемить. Гораздо сильнее.
– Как всю руку?
– Еще больнее. Как нос, например, – отвечала Инна и торопливо собирала вещи. – Не пробовал нос прищемить?
– Что я, дурак? И у Ксюши живот болит. А живот дверью не при… при… ну, как ты говорила.
Инна слегка корила себя за острую, нечаянную и негаданную, любовь к Ксюше. Ведь есть родной сын, а ты готова раствориться в чужом ребенке. Но тут же успокаивала себя: ее любовь к Ване нисколько не уменьшилась, а женщинам свойственно привязываться к несчастным детенышам. Добавим: женщинам, обладающим поистине добрым сердцем. Правда, многие из них реализуют свою душевность с помощью кошечек, бездомных собачек – объектов, ответственность за которые несравнима с ответственностью за маленького человека. Женская сублимация.
* * *
Речи не могло идти о том, чтобы выписавшуюся из больницы Ксюшу отдать в детский сад. Девочка находилась на строгой диете, кормить ее требовалось дробно, часто. Мясные кнели на пару, каши на разведенном молоке, овощи (без нитратов) запеченные… Питание было основным условием выздоровления, окончательный этап которого, по словам Игната Владимировича, должен был наступить, когда Ксюша войдет в период гормональной подростковой перестройки, лет в двенадцать. Следовательно, еще семь лет диеты с постепенным подключением нормальных (и вкусных!) продуктов.
Борис, конечно, заговорил о том, чтобы нанять Ксюше гувернантку, никаких денег не жалко. Но при этом смотрел на Инну и Анну Петровну с явным трепетом, потому что доверить Ксюшу мог только им. Инна усмехалась: хорошая мина при плохой игре. Или наоборот? Анна Петровна махала руками: разве мы отдадим Ксюшу какой-то гувернантке?
Инна поставила единственное, но жесткое условие: Борис должен являться не позже семи вечера. У Ксюши строгий режим и минимум два часа в будний день девочка должна общаться с отцом, привыкать к нему. Кроме того, Борис пусть в лепешку расшибется, но выходные посвящает дочери. Хотя бы один из выходных, смилостивилась Инна, субботу или воскресенье.
– А если у меня запарка, швах и светопреставление на работе? – почесал макушку Борис.
– Нет такой работы, которая сравнится со здоровьем ребенка, физическим и психическим, – отрезала Инна. – Кроме того, если ты не способен организовать свой труд в отведенные для него, труда, часы, то приходится сомневаться в твоих деловых способностях. Конечно, можешь по-прежнему дневать и ночевать на работе, нанять штат нянюшек, гувернанток, хоть академиков от педагогики привлекай. Только не рассчитывай на мою с мамой помощь в этом случае.
– Никакие академики с вами не сравнятся, – пробормотал Борис.
Анна Петровна, оценив по-своему, с дальним прицелом, условие дочери, поддержала Инну:
– И правда, Боречка, ты все-таки отец.
– Ага, спасибо, что напомнили. – И, взяв «под козырек», отсалютовал: – Слушаюсь, товарищи генералы!
Теперь по вечерам Борис забирал из квартиры соседей дочь и Шустрика. Получилось и спрессовать рабочий день, и бизнес не рухнул, и выходные освободились. Само собой сложилось, что Бориса ждали к ужину, без него не садились за стол. На кухне стало тесновато: трое взрослых, двое детей, зато вечерние трапезы проходили весело. Первое время по выходным Борис возил детей в зоопарк, считая его самым увлекательным местом в городе. Через месяц Ваня и Ксюша взбунтовались: не хотим больше волков и зайцев. Пришлось разнообразить досуг посещением театра, кино, детских парков с аттракционами.
Проведя с детьми шесть-восемь часов, Борис выматывался до изнеможения. Инна, успев потрудиться над учебниками, милостиво его отпускала:
– Ладно, свободен. Можешь отправляться на свидание.
– Какое свидание? На работу сгоняю, а?
– Но чтобы…
– Как штык Ксюху купать и укладывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Что тщательно скрывает, выступает этаким суровым командором.
– Да. Конечно, достоевщина. Всех не вылечишь, но Игнат прет и прет, как бегемот. Уважаю. Плюс, ты понимаешь, к хворой ребятне, еще и мамочки с папочками. Одни беснуются, волосья рвут, другие вообще морды не кажут, сплавили ребенка в больницу и довольны. Не поймешь, кто хуже.
– И он всех, гуртом, отсылает подальше. Ходит в маске наш донкихот?
– Защитная реакция. На таком эмоциональном нерве долго не продержишься. Думаю, Игнат сопьется через несколько лет.
– Если не спился в двадцать пять, в тридцать, в тридцать восемь… Сколько Игнату?
– За сорок, наверное.
– Уже не погибнет. А ты, Борька, похоже, ему завидуешь.
– Кто из наших поэтов писал: «Люблю отчизну я, но странною любовью…»?
– Лермонтов.
– Вот и я, как Лермонтов, завидую Игнату странной завистью. Отдаю должное, но повторить его подвиг, извините, не способен.
Этот разговор повлиял на Инну. Она стала чаще улыбаться Игнату Владимировичу, шутила, легко подтрунивала над ним самим и язвительно – над нравами-порядками больницы. Инной двигала жалость к доброму Айболиту, Инна пребывала в эйфории любви к Ксюше, чувствовала себя волшебницей, которая дарует малышке счастливое выздоровление. Хотя физически это была нагрузка не из легких: сутки за сутками, с редкими перерывами, почти постоянно в телесном контакте с девочкой, руки отваливались, ноги отекали, гудели. Игнат Владимирович, конечно, тоже не в стороне стоял. И когда он, наконец, впервые улыбнулся в ответ на шутку Инны, она испытала моральное удовлетворение: из настырной дамы со связями ее перевели в достойные личности. Инну не тешили комплименты, которые отпускали ее внешности, но она высоко ценила, если признавали за ней исключительные человеческие качества.
В конце первой недели, когда Ксюше стало полегче, Инна вечерами уезжала домой, с дочерью сидел Борис. В больнице душ не работал, поэтому дома Инна мчалась в ванную, быстро мылась, чтобы как можно больше времени (час-полтора) провести с сыном. Ревность Вани удалось погасить только рассказами о страшных страданиях Ксюши. И шланги ей в рот заталкивают, и уколы постоянно делают, и горько-горькое лекарство заставляют пить, а животик у Ксюши все равно болит, она плачет и плачет.
– Плачет, потому что маленькая и девчонка, – гордо заключил Ваня. И стал отпускать маму на вечернее дежурство без воплей и обид.
Назвать реакцию Вани жалостью было бы преувеличением. Дети жалости не ведают, поскольку не имеют опыта собственных страданий. Чужие мучения вызывают у них скорее любопытство, поэтому они, например, издеваются над кошкой или отрывают лапки у жучков, крылышки у бабочек.
Ваня с большим интересом расспрашивал маму:
– А как сильно Ксюше больно? Как палец дверью прищелбить?
– Прищемить. Гораздо сильнее.
– Как всю руку?
– Еще больнее. Как нос, например, – отвечала Инна и торопливо собирала вещи. – Не пробовал нос прищемить?
– Что я, дурак? И у Ксюши живот болит. А живот дверью не при… при… ну, как ты говорила.
Инна слегка корила себя за острую, нечаянную и негаданную, любовь к Ксюше. Ведь есть родной сын, а ты готова раствориться в чужом ребенке. Но тут же успокаивала себя: ее любовь к Ване нисколько не уменьшилась, а женщинам свойственно привязываться к несчастным детенышам. Добавим: женщинам, обладающим поистине добрым сердцем. Правда, многие из них реализуют свою душевность с помощью кошечек, бездомных собачек – объектов, ответственность за которые несравнима с ответственностью за маленького человека. Женская сублимация.
* * *
Речи не могло идти о том, чтобы выписавшуюся из больницы Ксюшу отдать в детский сад. Девочка находилась на строгой диете, кормить ее требовалось дробно, часто. Мясные кнели на пару, каши на разведенном молоке, овощи (без нитратов) запеченные… Питание было основным условием выздоровления, окончательный этап которого, по словам Игната Владимировича, должен был наступить, когда Ксюша войдет в период гормональной подростковой перестройки, лет в двенадцать. Следовательно, еще семь лет диеты с постепенным подключением нормальных (и вкусных!) продуктов.
Борис, конечно, заговорил о том, чтобы нанять Ксюше гувернантку, никаких денег не жалко. Но при этом смотрел на Инну и Анну Петровну с явным трепетом, потому что доверить Ксюшу мог только им. Инна усмехалась: хорошая мина при плохой игре. Или наоборот? Анна Петровна махала руками: разве мы отдадим Ксюшу какой-то гувернантке?
Инна поставила единственное, но жесткое условие: Борис должен являться не позже семи вечера. У Ксюши строгий режим и минимум два часа в будний день девочка должна общаться с отцом, привыкать к нему. Кроме того, Борис пусть в лепешку расшибется, но выходные посвящает дочери. Хотя бы один из выходных, смилостивилась Инна, субботу или воскресенье.
– А если у меня запарка, швах и светопреставление на работе? – почесал макушку Борис.
– Нет такой работы, которая сравнится со здоровьем ребенка, физическим и психическим, – отрезала Инна. – Кроме того, если ты не способен организовать свой труд в отведенные для него, труда, часы, то приходится сомневаться в твоих деловых способностях. Конечно, можешь по-прежнему дневать и ночевать на работе, нанять штат нянюшек, гувернанток, хоть академиков от педагогики привлекай. Только не рассчитывай на мою с мамой помощь в этом случае.
– Никакие академики с вами не сравнятся, – пробормотал Борис.
Анна Петровна, оценив по-своему, с дальним прицелом, условие дочери, поддержала Инну:
– И правда, Боречка, ты все-таки отец.
– Ага, спасибо, что напомнили. – И, взяв «под козырек», отсалютовал: – Слушаюсь, товарищи генералы!
Теперь по вечерам Борис забирал из квартиры соседей дочь и Шустрика. Получилось и спрессовать рабочий день, и бизнес не рухнул, и выходные освободились. Само собой сложилось, что Бориса ждали к ужину, без него не садились за стол. На кухне стало тесновато: трое взрослых, двое детей, зато вечерние трапезы проходили весело. Первое время по выходным Борис возил детей в зоопарк, считая его самым увлекательным местом в городе. Через месяц Ваня и Ксюша взбунтовались: не хотим больше волков и зайцев. Пришлось разнообразить досуг посещением театра, кино, детских парков с аттракционами.
Проведя с детьми шесть-восемь часов, Борис выматывался до изнеможения. Инна, успев потрудиться над учебниками, милостиво его отпускала:
– Ладно, свободен. Можешь отправляться на свидание.
– Какое свидание? На работу сгоняю, а?
– Но чтобы…
– Как штык Ксюху купать и укладывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46