Социальная структура деревенского населения стала приближаться
к городской в смысле разделения людей на социальные категории, характерные
для нового общественного устройства.
Стала складываться иерархия социальных позиций и разделение функций.
Подобно тому, как понятие "рабочий класс" теряло социальный смысл в городах,
понятие "крестьянство" теряло социальный смысл в деревнях. Эта тенденция мне
была известна с детства. Разговоры на эти темы постоянно велись в нашей
семье и в нашем окружении. Именно стремительное изменение социальной
структуры деревни обеспечило новому строю колоссальную поддержку в широких
массах населения, несмотря ни на какие ужасы коллективизации и
индустриализации.
НОВЫЙ ЛОМОНОСОВ
Матери хотелось, чтобы какой-то из сыновей остался в деревне и стал для
нее опорой. Один из наших родственников стал ветеринаром. Хорошо
зарабатывал. Пользовался уважением. Вот если бы я стал ветеринаром или
агрономом, это была бы такая поддержка семье! Но установка на Москву все же
пересилила. Школьный учитель настаивал на том, чтобы меня отправили в
Москву. Он считал меня лучшим учеником за всю его учительскую деятельность.
Он уверял мать, что я буду новым Ломоносовым. И наш священник го[64] ворил о
том же. Он простил мне грех с крестиком. Он говорил матери, что во мне есть
"искра Божия" и ее не загасит никакой атеизм. Скрепя сердце, мать
согласилась отправить меня в Москву. Она знала, что меня ожидало там.
Всю ночь перед отъездом мать плакала и молилась. Я тоже не спал, тоскуя
от предстоящей разлуки с близкими и грезя сказочной Москвой. О Москве в
наших краях говорили много и постоянно, а в нашем доме особенно. О Москве
часто рассказывал дедушка Яков. Мы слушали его рассказы с захватывающим
интересом, как сказки. Послушать его приходили дети и даже взрослые со всей
деревни. Обычно это бывало зимними вечерами, когда люди имели немного
свободного времени. Отец тоже кое-что рассказывал, но меньше, чем дед. Да и
появлялся он в деревне очень редко. Кроме того, у нас в доме были книги и
кипы старых журналов с иллюстрациями Москвы. В частности, было много не то
журналов, не то альбомов с изображениями московских фабрик и заводов. Скорее
всего, это были справочники-рекламы. Мой зрительный образ Москвы сложился в
значительной мере под их влиянием. Я просматривал их постоянно. Фабрики и
заводы до революции строились из красного кирпича и в стиле замков и
крепостей, как мне казалось. Я воображал Москву в виде огромного скопления
таких красных зданий. Этот образ до сих пор жив в моем художественном
воображении.
Чуть свет проснулась вся семья. Перед дальней дорогой по старому русскому
обычаю мы молча посидели несколько минут. И я с чужими людьми покинул дом.
Это была не просто временная поездка в чужие края. Это был переход в иное
измерение бытия. И это было не просто переходом деревенского парня к
городскому образу жизни - такой переход не был чем-то новым для наших мест.
Это было началом скачка от самых глубоких основ разрушенного уклада народной
жизни сразу на вершину современной тенденции человечества - скачка из
прошлого в будущее. Сказанное не есть лишь сегодняшняя интерпретация
прошлого события. Мы все на самом деле чувствовали тогда какой-то
символический и даже мистический смысл происходившего. Пред[65] чувствие
какого-то великого перелома было уже подготовлено долгими годами
предшествующей истории.
В нашем веке многим миллионам людей, находившихся на низком уровне
социального развития, приходилось и приходится приобщаться к современной
цивилизации. Но в моем случае имелось то, чего нет в судьбе этих миллионов.
Россия оказалась историческим новатором в прокладывании путей в будущее, а
мне было суждено стать мыслителем этого исторического творчества. Мы были
первооткрывателями, колумбами исторических поисков человечества. На Западе
прилагаются титанические усилия к тому, чтобы не заметить, занизить и
исказить это историческое творчество русских людей. Чтобы какие-то лапотники
делали исторические открытия - такого не должно быть! Но это все-таки
произошло, и с этим, так или иначе, придется считаться.
Когда я немного подрос, я прочитал книгу Эжена Сю "Агасфер". Одна идея
книги поразила меня тогда. Она много раз повторялась. Выражалась она одним
словом: "Иди!" Я припомнил свой отъезд из деревни. Мать проводила меня до
околицы, благословила и сказала на прощанье лишь одно слово: "Иди!"
[66]
IV. В СТОЛИЦЕ ИСТОРИИ
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРЕТЕНЗИЯ
Москва - столица истории? - наверняка удивится и, может быть, даже
возмутится читатель. Вашингтон, Лондон, Париж, Рим, на худой конец, Нью-Йорк
- это еще куда ни шло. Но Москва?! Так ведь там в магазинах пусто!
Демократических свобод нет! Гомосексуалистов преследуют! Оппозиционные
партии не разрешаются! О какой тут столице истории может идти речь?! Москва
- это провинциальное захолустье сравнительно с Западом!
Не спорю, можно рассуждать и так. Но можно и иначе, причем с не меньшими
основаниями. В начале 1979 года я написал статью о Москве. Сейчас я уже не
могу сказать о ней так, как тогда, - исчезло эмоциональное отношение к ней.
Поэтому я кратко перескажу то, что писал тогда.
Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность,
одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не
только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые
дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные
столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие
магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в
поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные
квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились. Раньше ютились в
коммуналках. Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить. В
Москве все [67] до такой степени серо и уныло, что становится даже
интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая
воли к действию. Здесь отсутствие того, что делает человека личностью,
достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Здесь
"нет" превращается в основное "да". Здесь бездарность есть не просто
отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий.
Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия
ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
к городской в смысле разделения людей на социальные категории, характерные
для нового общественного устройства.
Стала складываться иерархия социальных позиций и разделение функций.
Подобно тому, как понятие "рабочий класс" теряло социальный смысл в городах,
понятие "крестьянство" теряло социальный смысл в деревнях. Эта тенденция мне
была известна с детства. Разговоры на эти темы постоянно велись в нашей
семье и в нашем окружении. Именно стремительное изменение социальной
структуры деревни обеспечило новому строю колоссальную поддержку в широких
массах населения, несмотря ни на какие ужасы коллективизации и
индустриализации.
НОВЫЙ ЛОМОНОСОВ
Матери хотелось, чтобы какой-то из сыновей остался в деревне и стал для
нее опорой. Один из наших родственников стал ветеринаром. Хорошо
зарабатывал. Пользовался уважением. Вот если бы я стал ветеринаром или
агрономом, это была бы такая поддержка семье! Но установка на Москву все же
пересилила. Школьный учитель настаивал на том, чтобы меня отправили в
Москву. Он считал меня лучшим учеником за всю его учительскую деятельность.
Он уверял мать, что я буду новым Ломоносовым. И наш священник го[64] ворил о
том же. Он простил мне грех с крестиком. Он говорил матери, что во мне есть
"искра Божия" и ее не загасит никакой атеизм. Скрепя сердце, мать
согласилась отправить меня в Москву. Она знала, что меня ожидало там.
Всю ночь перед отъездом мать плакала и молилась. Я тоже не спал, тоскуя
от предстоящей разлуки с близкими и грезя сказочной Москвой. О Москве в
наших краях говорили много и постоянно, а в нашем доме особенно. О Москве
часто рассказывал дедушка Яков. Мы слушали его рассказы с захватывающим
интересом, как сказки. Послушать его приходили дети и даже взрослые со всей
деревни. Обычно это бывало зимними вечерами, когда люди имели немного
свободного времени. Отец тоже кое-что рассказывал, но меньше, чем дед. Да и
появлялся он в деревне очень редко. Кроме того, у нас в доме были книги и
кипы старых журналов с иллюстрациями Москвы. В частности, было много не то
журналов, не то альбомов с изображениями московских фабрик и заводов. Скорее
всего, это были справочники-рекламы. Мой зрительный образ Москвы сложился в
значительной мере под их влиянием. Я просматривал их постоянно. Фабрики и
заводы до революции строились из красного кирпича и в стиле замков и
крепостей, как мне казалось. Я воображал Москву в виде огромного скопления
таких красных зданий. Этот образ до сих пор жив в моем художественном
воображении.
Чуть свет проснулась вся семья. Перед дальней дорогой по старому русскому
обычаю мы молча посидели несколько минут. И я с чужими людьми покинул дом.
Это была не просто временная поездка в чужие края. Это был переход в иное
измерение бытия. И это было не просто переходом деревенского парня к
городскому образу жизни - такой переход не был чем-то новым для наших мест.
Это было началом скачка от самых глубоких основ разрушенного уклада народной
жизни сразу на вершину современной тенденции человечества - скачка из
прошлого в будущее. Сказанное не есть лишь сегодняшняя интерпретация
прошлого события. Мы все на самом деле чувствовали тогда какой-то
символический и даже мистический смысл происходившего. Пред[65] чувствие
какого-то великого перелома было уже подготовлено долгими годами
предшествующей истории.
В нашем веке многим миллионам людей, находившихся на низком уровне
социального развития, приходилось и приходится приобщаться к современной
цивилизации. Но в моем случае имелось то, чего нет в судьбе этих миллионов.
Россия оказалась историческим новатором в прокладывании путей в будущее, а
мне было суждено стать мыслителем этого исторического творчества. Мы были
первооткрывателями, колумбами исторических поисков человечества. На Западе
прилагаются титанические усилия к тому, чтобы не заметить, занизить и
исказить это историческое творчество русских людей. Чтобы какие-то лапотники
делали исторические открытия - такого не должно быть! Но это все-таки
произошло, и с этим, так или иначе, придется считаться.
Когда я немного подрос, я прочитал книгу Эжена Сю "Агасфер". Одна идея
книги поразила меня тогда. Она много раз повторялась. Выражалась она одним
словом: "Иди!" Я припомнил свой отъезд из деревни. Мать проводила меня до
околицы, благословила и сказала на прощанье лишь одно слово: "Иди!"
[66]
IV. В СТОЛИЦЕ ИСТОРИИ
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРЕТЕНЗИЯ
Москва - столица истории? - наверняка удивится и, может быть, даже
возмутится читатель. Вашингтон, Лондон, Париж, Рим, на худой конец, Нью-Йорк
- это еще куда ни шло. Но Москва?! Так ведь там в магазинах пусто!
Демократических свобод нет! Гомосексуалистов преследуют! Оппозиционные
партии не разрешаются! О какой тут столице истории может идти речь?! Москва
- это провинциальное захолустье сравнительно с Западом!
Не спорю, можно рассуждать и так. Но можно и иначе, причем с не меньшими
основаниями. В начале 1979 года я написал статью о Москве. Сейчас я уже не
могу сказать о ней так, как тогда, - исчезло эмоциональное отношение к ней.
Поэтому я кратко перескажу то, что писал тогда.
Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая бездарность,
одуряющая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не
только ко внешнему виду города, но и ко всему его образу жизни. Серые унылые
дома. Почти никакой истории - она стерта и сфальсифицирована. Тошнотворные
столовые и кафе. Да и то изредка, с очередями, грязью, хамством. Убогие
магазины. Многочасовые очереди. Толпы ошалелых баб с авоськами, мечущихся в
поисках съедобного. Негде приткнуться и посидеть просто так. Тесные
квартиры. И то хорошо, что такие квартиры появились. Раньше ютились в
коммуналках. Что это такое, западный человек вряд ли способен вообразить. В
Москве все [67] до такой степени серо и уныло, что становится даже
интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая
воли к действию. Здесь отсутствие того, что делает человека личностью,
достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Здесь
"нет" превращается в основное "да". Здесь бездарность есть не просто
отсутствие таланта, но наличие наглого таланта душить талант настоящий.
Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия
ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156