Но эту общественную
работу я выполнял не очень охотно и не очень хорошо, - как я уже писал, я не
любил руководить другими. Гораздо охотнее я делал работу, исполнение которой
целиком и полностью зависело от меня одного. Я предложил комитету комсомола
школы выпускать сатирическую стенную газету. И предложил название "На перо".
Предложение мое одобрили. Меня назначили редактором газеты. Фактически я
делал эту газету один. И выпускал ее до окончания школы. Помимо рисунков
[108] и подписей к ним, я сочинял сатирические стихи и фельетоны.
Фельетоны, которые я сочинял для стенной газеты, не помню. Вообще, все
то, что делается "несерьезно", т. е. без личного отношения к делаемому как к
чему-то важному и без намерения сделать это делом жизни, почти совсем не
запоминается. В армии я выпускал "боевые листки" (т. е. тоже своеобразные
стенные газеты) иногда по несколько штук за один день. Но запомнил я из
сотен карикатур, реплик, стихов и фельетонов ничтожно мало. Точно так же
обстоит дело с тем, что я делал для стенных газет философского факультета
Московского университета и Института философии АН СССР.
В последние годы школы (1937 - 1939 годы) я сочинял много стихов. Стихи я
сочинял легко и на любые темы, часто - на пари. В этом отношении я подражал
русскому поэту Минаеву, сейчас почти забытому. Я его до сих пор люблю и
считаю самым виртуозным "рифмачом" в русской дореволюционной литературе. Он
на пари мог сочинять стихи без больших пауз, пройдя Невский проспект в
Петербурге от начала до конца. Я, подражая ему, сочинял стихи также на пари
без больших пауз, идя по проспекту Мира (бывшая Первая Мещанская) от
Колхозной площади до площади Рижского вокзала - расстояние, равное длине
Невского проспекта. Эти стихи я не записывал и даже не стремился запоминать.
Они в основном были такого сорта, что если бы о них узнали, то мне не
поздоровилось бы. Во всяком случае, опубликовать их было невозможно. Приведу
в качестве примера стихотворение "Первое пророчество", которое я сочинил в
1939 году, реставрировал в 1953 году и опубликовал в книге "Нашей юности
полет", посвященной тридцатилетию со дня смерти Сталина.
Пройдет еще немного лет.
И смысл утратят наши страсти.
И хладнокровные умы
Разложат нашу жизнь на части.
На них наклеят для удобств
Классификаторские метки.
И, словно в школьный аттестат, [109]
Проставят должные отметки.
Устанут даже правдецы
От обличительных истерий,
И истолкуют как прогресс
Все наши прошлые потери.
У самых чутких из людей
Не затрепещет сердце боле
Из-за известной им со слов,
Испытанной не ими боли.
Все так и будет. А пока
Продолжим начатое дело.
Костьми поляжем за канал.
Под пулемет подставим тело.
Недоедим. И недоспим.
Конечно, недолюбим тоже.
И все, что станет на пути,
Своим движеньем уничтожим.
Не думайте, будто я модернизировал содержание стихотворения. Идея
подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас
тогда привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том,
что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в
разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как
разоблачение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось как
готовность народа лечь костьми за коммунизм, каким бы тяжелым ни был путь к
нему. В коммунизм не столько верили, сколько хотели верить. Кто знает, как
сложилась бы моя судьба, если бы я начал печататься уже в те годы и приобрел
бы известность как поэт. Но я нисколько не жалею о том, что тот период
чрезвычайно интенсивного творчества прошел практически впустую. Он все-таки
был, и я об этом знаю. Я больше жалею о том, что не смог реализоваться как
поэт и как художник Борис Езикеев. Если бы это случилось, он мог бы стать
гордостью русской нации. Но в России до сих пор предпочитают пресмыкаться
перед любыми посредственными явлениями западной культуры, мешая живым
соотечественникам раскрыть свои таланты и убивая своих живых потенциальных
гениев.
[110]
ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
Я сомневаюсь в том, что мой дедушка объяснялся в любви бабушке и давал
какие-то клятвы верности. Я сомневаюсь в том, что нечто подобное делал мой
отец в отношении моей матери. Но они любили, причем один раз и навсегда. Для
них их жены были единственными женщинами в их жизни. Им не было надобности
произносить слова любви. И без слов все было ясно. Я сделал шаг вперед, но
не настолько значительный, чтобы считать себя современным человеком в этом
отношении. Я много читал романов с описаниями любви и любовных отношений. В
большинстве случаев они мне казались слишком многословными и надуманными. А
современную эротическую литературу я категорически не приемлю. Я считаю ее
лживой и способствующей моральной деградации человечества. Наиболее близкими
по духу и наиболее искренними мне показались описания любви в творчестве
Лермонтова, Гюго и Гамсуна. В моих книгах совсем немного страниц посвящено
теме любви. Это главным образом в книгах "Желтый дом", "Иди на Голгофу" и
"Живи". Моя скупость в отношении этой темы объясняется не тем, что я не
придавал ей большого значения. Наоборот, эта тема была для меня священной. Я
просто боялся ее испачкать излишними словами. Я написал на эту тему лишь то,
что касалось меня лично, в искренности чего я был уверен и что считал
допустимым в рамках моих принципов.
В десятом классе школы я регулярно занимался в библиотеке-читальне имени
Тургенева. Сейчас это здание не существует. Его сломали, как и многое другое
в Москве. Сломали не в оплеванные сталинские годы, а совсем недавно. В
читальне я познакомился с девочкой, которую я несколько раз там видел и
которая мне очень нравилась. У нее было обычное русское имя - Анна. Но она
была похожа на испанку и просила называть ее Инессой, сокращенно - Иной. Ей
нравилось играть роль таинственной нерусской незнакомки. Училась она на
класс моложе меня в школе нашего района. В читальню ходила потому, что тут
можно встретить интересных ребят и поговорить. Она много читала, была
остроумной. Она увлекалась живописью, как и я с моим другом Борисом. [111]
Она прочно вошла в нашу компанию. У нее был старший брат, уже поступивший
на механико-математический факультет университета, и еще две младшие
сестры-школьницы. Дом у них был "полная чаша". Отец работал каким-то
начальником в торговле. Постоянно бывали гости. Много ели и пили. У Ины было
много знакомых ребят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
работу я выполнял не очень охотно и не очень хорошо, - как я уже писал, я не
любил руководить другими. Гораздо охотнее я делал работу, исполнение которой
целиком и полностью зависело от меня одного. Я предложил комитету комсомола
школы выпускать сатирическую стенную газету. И предложил название "На перо".
Предложение мое одобрили. Меня назначили редактором газеты. Фактически я
делал эту газету один. И выпускал ее до окончания школы. Помимо рисунков
[108] и подписей к ним, я сочинял сатирические стихи и фельетоны.
Фельетоны, которые я сочинял для стенной газеты, не помню. Вообще, все
то, что делается "несерьезно", т. е. без личного отношения к делаемому как к
чему-то важному и без намерения сделать это делом жизни, почти совсем не
запоминается. В армии я выпускал "боевые листки" (т. е. тоже своеобразные
стенные газеты) иногда по несколько штук за один день. Но запомнил я из
сотен карикатур, реплик, стихов и фельетонов ничтожно мало. Точно так же
обстоит дело с тем, что я делал для стенных газет философского факультета
Московского университета и Института философии АН СССР.
В последние годы школы (1937 - 1939 годы) я сочинял много стихов. Стихи я
сочинял легко и на любые темы, часто - на пари. В этом отношении я подражал
русскому поэту Минаеву, сейчас почти забытому. Я его до сих пор люблю и
считаю самым виртуозным "рифмачом" в русской дореволюционной литературе. Он
на пари мог сочинять стихи без больших пауз, пройдя Невский проспект в
Петербурге от начала до конца. Я, подражая ему, сочинял стихи также на пари
без больших пауз, идя по проспекту Мира (бывшая Первая Мещанская) от
Колхозной площади до площади Рижского вокзала - расстояние, равное длине
Невского проспекта. Эти стихи я не записывал и даже не стремился запоминать.
Они в основном были такого сорта, что если бы о них узнали, то мне не
поздоровилось бы. Во всяком случае, опубликовать их было невозможно. Приведу
в качестве примера стихотворение "Первое пророчество", которое я сочинил в
1939 году, реставрировал в 1953 году и опубликовал в книге "Нашей юности
полет", посвященной тридцатилетию со дня смерти Сталина.
Пройдет еще немного лет.
И смысл утратят наши страсти.
И хладнокровные умы
Разложат нашу жизнь на части.
На них наклеят для удобств
Классификаторские метки.
И, словно в школьный аттестат, [109]
Проставят должные отметки.
Устанут даже правдецы
От обличительных истерий,
И истолкуют как прогресс
Все наши прошлые потери.
У самых чутких из людей
Не затрепещет сердце боле
Из-за известной им со слов,
Испытанной не ими боли.
Все так и будет. А пока
Продолжим начатое дело.
Костьми поляжем за канал.
Под пулемет подставим тело.
Недоедим. И недоспим.
Конечно, недолюбим тоже.
И все, что станет на пути,
Своим движеньем уничтожим.
Не думайте, будто я модернизировал содержание стихотворения. Идея
подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас
тогда привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том,
что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в
разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как
разоблачение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось как
готовность народа лечь костьми за коммунизм, каким бы тяжелым ни был путь к
нему. В коммунизм не столько верили, сколько хотели верить. Кто знает, как
сложилась бы моя судьба, если бы я начал печататься уже в те годы и приобрел
бы известность как поэт. Но я нисколько не жалею о том, что тот период
чрезвычайно интенсивного творчества прошел практически впустую. Он все-таки
был, и я об этом знаю. Я больше жалею о том, что не смог реализоваться как
поэт и как художник Борис Езикеев. Если бы это случилось, он мог бы стать
гордостью русской нации. Но в России до сих пор предпочитают пресмыкаться
перед любыми посредственными явлениями западной культуры, мешая живым
соотечественникам раскрыть свои таланты и убивая своих живых потенциальных
гениев.
[110]
ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ
Я сомневаюсь в том, что мой дедушка объяснялся в любви бабушке и давал
какие-то клятвы верности. Я сомневаюсь в том, что нечто подобное делал мой
отец в отношении моей матери. Но они любили, причем один раз и навсегда. Для
них их жены были единственными женщинами в их жизни. Им не было надобности
произносить слова любви. И без слов все было ясно. Я сделал шаг вперед, но
не настолько значительный, чтобы считать себя современным человеком в этом
отношении. Я много читал романов с описаниями любви и любовных отношений. В
большинстве случаев они мне казались слишком многословными и надуманными. А
современную эротическую литературу я категорически не приемлю. Я считаю ее
лживой и способствующей моральной деградации человечества. Наиболее близкими
по духу и наиболее искренними мне показались описания любви в творчестве
Лермонтова, Гюго и Гамсуна. В моих книгах совсем немного страниц посвящено
теме любви. Это главным образом в книгах "Желтый дом", "Иди на Голгофу" и
"Живи". Моя скупость в отношении этой темы объясняется не тем, что я не
придавал ей большого значения. Наоборот, эта тема была для меня священной. Я
просто боялся ее испачкать излишними словами. Я написал на эту тему лишь то,
что касалось меня лично, в искренности чего я был уверен и что считал
допустимым в рамках моих принципов.
В десятом классе школы я регулярно занимался в библиотеке-читальне имени
Тургенева. Сейчас это здание не существует. Его сломали, как и многое другое
в Москве. Сломали не в оплеванные сталинские годы, а совсем недавно. В
читальне я познакомился с девочкой, которую я несколько раз там видел и
которая мне очень нравилась. У нее было обычное русское имя - Анна. Но она
была похожа на испанку и просила называть ее Инессой, сокращенно - Иной. Ей
нравилось играть роль таинственной нерусской незнакомки. Училась она на
класс моложе меня в школе нашего района. В читальню ходила потому, что тут
можно встретить интересных ребят и поговорить. Она много читала, была
остроумной. Она увлекалась живописью, как и я с моим другом Борисом. [111]
Она прочно вошла в нашу компанию. У нее был старший брат, уже поступивший
на механико-математический факультет университета, и еще две младшие
сестры-школьницы. Дом у них был "полная чаша". Отец работал каким-то
начальником в торговле. Постоянно бывали гости. Много ели и пили. У Ины было
много знакомых ребят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156