Все они были влюблены в нее. Мы довольно часто
встречались у нее дома, а также в разных комбинациях бродили по проспекту
Мира и ходили по музеям. Ина, однако, отдавала, как мне казалось, некоторое
предпочтение мне перед прочими. Она любила разговаривать, а я был для нее
хорошим собеседником. Для нее интеллектуальная интересность молодого
человека была еще главным критерием в оценке его качеств. А я с точки зрения
разговоров тогда не имел конкуренции. Мы старались встречаться лишь вдвоем,
а в компаниях - быть ближе друг к другу. Я думаю, что нет надобности
описывать мое состояние влюбленности - тут не было ничего оригинального. Я
свое чувство переживал как человек, испытавший сильное влияние романтических
описаний любви. Плюс к тому пуританское, почти аскетическое воспитание в
семье и воспитание в школе, которое, несмотря на его лицемерность,
действовало в том же направлении. Я за все время нашей дружбы не осмелился
даже взять ее под руку. Это была романтическая, абсолютно чистая любовь. Я
уже в это время носил в себе зародыш некоей огромной тайны - тайны человека,
восстающего против всего мироздания. Я не хочу сказать, что в те годы такие
отношения между юношами и девушками были всеобщими, я хочу сказать лишь то,
что они встречались и были одной из тенденций идеалистического коммунизма.
Для меня проблема секса была прежде всего проблема духовная, идейная,
нравственная. И лишь во вторую очередь - физиологическая. Для меня женщина
представлялась как нечто такое, что дается мужчине раз и навсегда, как
одна-единственная и неповторимая богиня, как высший божественный дар. Именно
с Ины началось мое сознательное отношение к женщине как к богине. Я не
считаю это отношение наилучшим и достойным подражания. В годы войны и в
послевоенные годы советское общество тихо, без внешних сенсаций, [112] как
на Западе, совершило "сексуальную революцию" и превратилось в общество
сексуально распущенных людей. Когда на Западе заговорили о сексуальной
революции, в России уже буйствовал безудержный промискуитет, маскируемый
лицемерной и ханжеской идеологией. Я не осуждаю свободу сексуальных
отношений, я лишь констатирую ее как факт. Я не принимаю ее лично для себя.
Не знаю, является моногамия феноменом физиологическим или моральным. Думаю,
что морального в ней все-таки больше. В результате длительных наблюдений за
жизнью людей с этой точки зрения я пришел к выводу, что сексуальная свобода
явилась проявлением и в то же время одной из причин моральной деградации
людей.
Когда я бродил вечерами до полуночи с Иной по проспекту Мира, я был далек
от таких теоретических рассуждений. Мы ходили рядом и разговаривали. И наши
разговоры на темы, не имеющие никакого отношения к любви, были самым
прекрасным объяснением в любви. Теперь, когда все это кануло в прошлое, это
выглядит в идеализированном романтическом виде. А тогда я много страдал
из-за моей неспособности преодолеть барьер целомудрия. Многие из моих
знакомых ребят тогда уже познали женщину. Они советовали мне использовать
мою дружбу с Иной, уверяя, что если это не сделаю я, то это уж наверняка
наверстает какой-нибудь взрослый развратник. Мысль об этом причиняла боль,
но я не мог нарушить священное для меня табу. В дальнейшей моей жизни
постоянно случалось так, что я гордился не тем, сколько женщин мне довелось
покорить, а тем, в скольких случаях мне удалось воздержаться от этого.
Смысл потеряли прежние слова.
Исчезло ими названное чувство.
Ему на смену наша голова
Изобрела "постельное" искусство.
А я, как в прошлые века,
Хотел бы ей сказать такое:
Я полечу за облака,
Я опущусь на дно морское.
Я ради одного лишь взгляда [113]
Готов хоть сотню лет страдать.
Мне будет высшая награда
Жизнь за тебя свою отдать.
ЗНАКОМСТВО С МАРКСИЗМОМ
После принятия новой Конституции в 1936 году у нас в школе ввели
специальный предмет - изучение Конституции. Учителем у нас был аспирант
Московского института философии, литературы, истории (сокращенно МИФЛИ) по
фамилии что-то вроде Яценко.
Автором Конституции решили считать Сталина. На уроках мы изучали доклад
Сталина о Проекте Конституции. А с 1937 года мы стали изучать "Краткий курс
истории ВКП (б)", точно так же приписывавшийся Сталину. Особенно тщательно
мы изучали раздел "О диалектическом и историческом материализме". В качестве
дополнительной литературы мы читали "Вопросы ленинизма" Сталина. Я занимался
всем этим с большим интересом. Уже в школе я прочитал многие сочинения
Маркса и Энгельса помимо "Коммунистического манифеста", который мы были
обязаны знать по программе. Этот мой интерес к марксизму был частью моего
общего интереса к философии и социально-политическим проблемам. Новым тут
было то, что я уже начал искать теоретическое объяснение наблюдаемых мною
явлений жизни, а марксизм-ленинизм претендовал именно на это, т. е. на то,
чтобы быть самой высшей наукой о реальности. Мне потребовалось два года для
того, чтобы понять, что многие вопросы, возникшие у меня, он оставлял без
ответа, а на другие давал ответ ложный. Сталинские работы, с одной стороны,
облегчали мне вхождение в марксистские тексты, довольно путаные, а порою
нарочито заумные. Но с другой стороны, уже тогда я (и не только я) замечал
их вульгарность и даже нелепость. В них марксистские идеи доводились до
вульгарной абсурдности и давали повод для насмешки и непочтительного
отношения к святыням марксизма.
Наш учитель был очень доволен моим интересом к марксизму. Это от него я
впервые узнал о существовании МИФЛИ. Он давал мне списки философских книг,
[114] изучавшихся студентами философского факультета, разъяснял (конечно, в
меру своих познаний) непонятные места. По его совету я прочел самые
легкодоступные книги в марксизме - "Диалектику природы" и "Анти-Дюринг" Ф.
Энгельса. У меня появился вкус к диалектике как к способу мышления, но не в
упрощенном сталинском смысле, а в смысле, более близком к гегелевскому и
марксовскому. В десятом классе я прочитал первые разделы "Капитала" Маркса.
В моих разговорах я постоянно упражнялся в "диалектических фокусах", как
шутили соученики. Учитель сказал как-то, что я - прирожденный диалектик, и
посоветовал после окончания школы поступить на философский факультет МИФЛИ.
Я об этом тоже начал подумывать, но твердого решения у меня еще не было.
Самый главный итог моего первого знакомства с марксизмом заключался в
том, что я преодолел священный ужас перед высотами марксизма, сковывавший
других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
встречались у нее дома, а также в разных комбинациях бродили по проспекту
Мира и ходили по музеям. Ина, однако, отдавала, как мне казалось, некоторое
предпочтение мне перед прочими. Она любила разговаривать, а я был для нее
хорошим собеседником. Для нее интеллектуальная интересность молодого
человека была еще главным критерием в оценке его качеств. А я с точки зрения
разговоров тогда не имел конкуренции. Мы старались встречаться лишь вдвоем,
а в компаниях - быть ближе друг к другу. Я думаю, что нет надобности
описывать мое состояние влюбленности - тут не было ничего оригинального. Я
свое чувство переживал как человек, испытавший сильное влияние романтических
описаний любви. Плюс к тому пуританское, почти аскетическое воспитание в
семье и воспитание в школе, которое, несмотря на его лицемерность,
действовало в том же направлении. Я за все время нашей дружбы не осмелился
даже взять ее под руку. Это была романтическая, абсолютно чистая любовь. Я
уже в это время носил в себе зародыш некоей огромной тайны - тайны человека,
восстающего против всего мироздания. Я не хочу сказать, что в те годы такие
отношения между юношами и девушками были всеобщими, я хочу сказать лишь то,
что они встречались и были одной из тенденций идеалистического коммунизма.
Для меня проблема секса была прежде всего проблема духовная, идейная,
нравственная. И лишь во вторую очередь - физиологическая. Для меня женщина
представлялась как нечто такое, что дается мужчине раз и навсегда, как
одна-единственная и неповторимая богиня, как высший божественный дар. Именно
с Ины началось мое сознательное отношение к женщине как к богине. Я не
считаю это отношение наилучшим и достойным подражания. В годы войны и в
послевоенные годы советское общество тихо, без внешних сенсаций, [112] как
на Западе, совершило "сексуальную революцию" и превратилось в общество
сексуально распущенных людей. Когда на Западе заговорили о сексуальной
революции, в России уже буйствовал безудержный промискуитет, маскируемый
лицемерной и ханжеской идеологией. Я не осуждаю свободу сексуальных
отношений, я лишь констатирую ее как факт. Я не принимаю ее лично для себя.
Не знаю, является моногамия феноменом физиологическим или моральным. Думаю,
что морального в ней все-таки больше. В результате длительных наблюдений за
жизнью людей с этой точки зрения я пришел к выводу, что сексуальная свобода
явилась проявлением и в то же время одной из причин моральной деградации
людей.
Когда я бродил вечерами до полуночи с Иной по проспекту Мира, я был далек
от таких теоретических рассуждений. Мы ходили рядом и разговаривали. И наши
разговоры на темы, не имеющие никакого отношения к любви, были самым
прекрасным объяснением в любви. Теперь, когда все это кануло в прошлое, это
выглядит в идеализированном романтическом виде. А тогда я много страдал
из-за моей неспособности преодолеть барьер целомудрия. Многие из моих
знакомых ребят тогда уже познали женщину. Они советовали мне использовать
мою дружбу с Иной, уверяя, что если это не сделаю я, то это уж наверняка
наверстает какой-нибудь взрослый развратник. Мысль об этом причиняла боль,
но я не мог нарушить священное для меня табу. В дальнейшей моей жизни
постоянно случалось так, что я гордился не тем, сколько женщин мне довелось
покорить, а тем, в скольких случаях мне удалось воздержаться от этого.
Смысл потеряли прежние слова.
Исчезло ими названное чувство.
Ему на смену наша голова
Изобрела "постельное" искусство.
А я, как в прошлые века,
Хотел бы ей сказать такое:
Я полечу за облака,
Я опущусь на дно морское.
Я ради одного лишь взгляда [113]
Готов хоть сотню лет страдать.
Мне будет высшая награда
Жизнь за тебя свою отдать.
ЗНАКОМСТВО С МАРКСИЗМОМ
После принятия новой Конституции в 1936 году у нас в школе ввели
специальный предмет - изучение Конституции. Учителем у нас был аспирант
Московского института философии, литературы, истории (сокращенно МИФЛИ) по
фамилии что-то вроде Яценко.
Автором Конституции решили считать Сталина. На уроках мы изучали доклад
Сталина о Проекте Конституции. А с 1937 года мы стали изучать "Краткий курс
истории ВКП (б)", точно так же приписывавшийся Сталину. Особенно тщательно
мы изучали раздел "О диалектическом и историческом материализме". В качестве
дополнительной литературы мы читали "Вопросы ленинизма" Сталина. Я занимался
всем этим с большим интересом. Уже в школе я прочитал многие сочинения
Маркса и Энгельса помимо "Коммунистического манифеста", который мы были
обязаны знать по программе. Этот мой интерес к марксизму был частью моего
общего интереса к философии и социально-политическим проблемам. Новым тут
было то, что я уже начал искать теоретическое объяснение наблюдаемых мною
явлений жизни, а марксизм-ленинизм претендовал именно на это, т. е. на то,
чтобы быть самой высшей наукой о реальности. Мне потребовалось два года для
того, чтобы понять, что многие вопросы, возникшие у меня, он оставлял без
ответа, а на другие давал ответ ложный. Сталинские работы, с одной стороны,
облегчали мне вхождение в марксистские тексты, довольно путаные, а порою
нарочито заумные. Но с другой стороны, уже тогда я (и не только я) замечал
их вульгарность и даже нелепость. В них марксистские идеи доводились до
вульгарной абсурдности и давали повод для насмешки и непочтительного
отношения к святыням марксизма.
Наш учитель был очень доволен моим интересом к марксизму. Это от него я
впервые узнал о существовании МИФЛИ. Он давал мне списки философских книг,
[114] изучавшихся студентами философского факультета, разъяснял (конечно, в
меру своих познаний) непонятные места. По его совету я прочел самые
легкодоступные книги в марксизме - "Диалектику природы" и "Анти-Дюринг" Ф.
Энгельса. У меня появился вкус к диалектике как к способу мышления, но не в
упрощенном сталинском смысле, а в смысле, более близком к гегелевскому и
марксовскому. В десятом классе я прочитал первые разделы "Капитала" Маркса.
В моих разговорах я постоянно упражнялся в "диалектических фокусах", как
шутили соученики. Учитель сказал как-то, что я - прирожденный диалектик, и
посоветовал после окончания школы поступить на философский факультет МИФЛИ.
Я об этом тоже начал подумывать, но твердого решения у меня еще не было.
Самый главный итог моего первого знакомства с марксизмом заключался в
том, что я преодолел священный ужас перед высотами марксизма, сковывавший
других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156