Для последних отбираются события, достойные, по мысли автора,
упоминания. Общая среда этих событий выпадает из поля внимания, хотя именно
она составляет основную величину жизни. Главным времяпровождением для меня
было чтение, мечты и размышления в одиночку. Я часто бродил в одиночестве по
улицам Москвы, иногда - даже ночами. При этом на [121] меня находило
состояние молчания, причем не обычного, а какого-то огромного, звенящего. Я
думал беспрерывно, даже во сне. Во сне я выдумывал всякие философские
теории, сочинял фантастические истории и стихи. Мои друзья не выдерживали
интеллектуальной нагрузки и напряженной моральной реакции на события,
которые я невольно навязывал им порою одним лишь фактом своего присутствия.
Я это чувствовал, замыкался в себе и отдалялся ото всех. Я проходил
тренировку на одиночество. Бедность бытия я компенсировал богатством
интеллектуальной жизни.
[122]
V. ПЕРВЫЙ БУНТ
БУНТ
Вся моя жизнь была протестом, доведенным до состояния бунта, против
общего потока современной истории. Употребляя слово "бунт", я имею в виду не
протест вообще, а лишь одну из его форм: открытую для окружающих и очень
интенсивную вспышку протеста, причем иррациональную. Взбунтовавшийся человек
или группа людей не имеет никакой программы своего поведения в период бунта.
Бунт имеет причины, но не имеет цели. Вернее, он имеет цель в себе самом.
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут
фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния.
В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения
посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия,
но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически
бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным с
исторической точки зрения началом социальной борьбы, адекватной новой эпохе.
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции
человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление
эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало
осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в
настоящем. Можно осуждать взбунтовавшегося индивида с точки зрения принятых
критериев морали. Можно осуждать его с точ[123] ки зрения правовых
представлений. Можно, наконец, найти ему подходящее медицинское определение.
Но нелепо рассматривать факт, что человек "свихнулся" и начал совершать
аморальные поступки и даже преступления. Надо объяснить, в чем именно он
"свихнулся", почему "свихнулся" так, а не иначе, почему встал на путь
нарушения правил морали и юридических законов. Моя жизнь была уникальной как
в том отношении, что мой бунт был доведен до логического конца, так и в том
отношении, что он стал предметом самого скрупулезного самоанализа. Во мне
совместился бунтарь, способный идти в своем бунтарстве до конца, и
исследователь бунтарства такого рода, способный анализировать этот феномен
со всей объективной беспощадностью.
ЗАРОЖДЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
Я вырос и сформировался идейно не просто в коммунистическом обществе, но
в определенный период его истории, а именно в сталинскую эпоху. Мой
сознательный конфликт с коммунистическим обществом начался как конфликт со
сталинизмом. Уже в семнадцать лет я стал убежденным антисталинистом.
Антисталин истекая деятельность стала для меня тогда основой и стержнем всей
моей жизни и оставалась таковой вплоть до известного доклада Хрущева на XX
съезде партии.
После смерти Сталина, в особенности после XX съезда, в Советском Союзе
появилось множество антисталинистов. В горбачевские годы началась новая
вспышка антисталинизма, поощряемая сверху. Если антисталинизм хрущевских лет
еще заслуживал снисхождения, поскольку происходила десталинизация страны, то
антисталинизм горбачевских лет не заслуживает ничего, кроме презрения, и
настораживает как маскировка далеко не добрых по существу намерений. Всему
свое время. Я считаю настоящими антисталинистами лишь тех, кто восставал
против сталинизма тогда, когда это было смертельно опасно.
Не помню, как и когда у меня стало складываться негативное отношение к
Сталину. Плохие высказывания о нем мне приходилось слышать от взрослых еще в
де[124] ревне. Но в общем и целом я был к нему равнодушен. Рисуя тот
злополучный его портрет, я поступал не как свободный художник, а в силу
обязанности. Скорее всего, нельзя назвать какую-то одну причину моего
отрицания Сталина. Тут сработала совокупность множества причин, причем
постепенно и незаметно для меня самого. В 1934 году в ЦК было принято
решение создать культ Сталина. Мы, конечно, тогда об этом не знали. Но
почувствовали, так как имя Сталина стало все чаще звучать, похвалы по его
адресу становились все восторженнее, повсюду появились его портреты. У нас в
школе Ленинскую комнату превратили в Сталинскую. И вообще в школе Сталин
стал занимать все больше места как в учебных занятиях, так и во всякого рода
общественных мероприятиях. В актовом зале сменили занавес. Теперь на одной
половине его был вышит золотом Ленин, а на другой - Сталин. Еще до выхода в
свет знаменитого "Краткого курса ВКП (б)" Сталин был причислен к классикам
марксизма. Сталин заполонил собою газеты, книги, фильмы. Нам каждый день
устраивали политические информации, в которых пели дифирамбы Сталину.
Постоянно проводились пионерские сборы, а затем - комсомольские собрания, в
центре внимания которых был, конечно, Сталин. О Сталине говорили на уроках
по всякому поводу. Короче говоря, нам так настойчиво стали навязывать
Сталина как земное божество, что я хотя бы из одного духа противоречия начал
противиться этому. Насмешки и негативные намеки родителей моих товарищей, у
которых я бывал дома, добавляли свою долю в мои сомнения. Тяжелое положение
в деревне и моя личная нищенская жизнь в Москве наводили на мысль об
ответственности за это высшего руководства, возглавляемого Сталиным. По мере
того как я рос и замечал несоответствие реальности идеалам романтического и
идеалистического коммунизма, я, естественно, видел виновных в этом тоже в
высшем руководстве и лично в Сталине.
Любопытно, что даже моя фамилия сыграла свою роль. Меня в шутку в классе
называли "врагом народа". И я не протестовал против такой игры. Когда в 1935
году мы играли в конституцию, то наш "триумвират", декларировавший свою
"конституцию", состоял из ребят с фамилиями, [125] ассоциируемыми с Троцким
и Каменевым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
упоминания. Общая среда этих событий выпадает из поля внимания, хотя именно
она составляет основную величину жизни. Главным времяпровождением для меня
было чтение, мечты и размышления в одиночку. Я часто бродил в одиночестве по
улицам Москвы, иногда - даже ночами. При этом на [121] меня находило
состояние молчания, причем не обычного, а какого-то огромного, звенящего. Я
думал беспрерывно, даже во сне. Во сне я выдумывал всякие философские
теории, сочинял фантастические истории и стихи. Мои друзья не выдерживали
интеллектуальной нагрузки и напряженной моральной реакции на события,
которые я невольно навязывал им порою одним лишь фактом своего присутствия.
Я это чувствовал, замыкался в себе и отдалялся ото всех. Я проходил
тренировку на одиночество. Бедность бытия я компенсировал богатством
интеллектуальной жизни.
[122]
V. ПЕРВЫЙ БУНТ
БУНТ
Вся моя жизнь была протестом, доведенным до состояния бунта, против
общего потока современной истории. Употребляя слово "бунт", я имею в виду не
протест вообще, а лишь одну из его форм: открытую для окружающих и очень
интенсивную вспышку протеста, причем иррациональную. Взбунтовавшийся человек
или группа людей не имеет никакой программы своего поведения в период бунта.
Бунт имеет причины, но не имеет цели. Вернее, он имеет цель в себе самом.
Бунт есть явление чисто эмоциональное, хотя в числе его причин и могут
фигурировать соображения разума. Бунт есть проявление безысходного отчаяния.
В состоянии бунта люди могут совершать поступки, которые, с точки зрения
посторонних наблюдателей, выглядят безумными. Бунт и есть состояние безумия,
но безумия не медицинского, а социального.
Но я не считаю субъективно иррациональный бунт явлением исторически
бессмысленным. Наоборот, я его считаю единственно рациональным с
исторической точки зрения началом социальной борьбы, адекватной новой эпохе.
Такой бунт сам по себе уже есть симптом перелома в ходе эволюции
человечества. Он есть субъективное предчувствие того, что новое направление
эволюции несет с собой не только добро, но и зло. Он вообще есть начало
осознания обществом своего собственного будущего, уже ощущаемого в
настоящем. Можно осуждать взбунтовавшегося индивида с точки зрения принятых
критериев морали. Можно осуждать его с точ[123] ки зрения правовых
представлений. Можно, наконец, найти ему подходящее медицинское определение.
Но нелепо рассматривать факт, что человек "свихнулся" и начал совершать
аморальные поступки и даже преступления. Надо объяснить, в чем именно он
"свихнулся", почему "свихнулся" так, а не иначе, почему встал на путь
нарушения правил морали и юридических законов. Моя жизнь была уникальной как
в том отношении, что мой бунт был доведен до логического конца, так и в том
отношении, что он стал предметом самого скрупулезного самоанализа. Во мне
совместился бунтарь, способный идти в своем бунтарстве до конца, и
исследователь бунтарства такого рода, способный анализировать этот феномен
со всей объективной беспощадностью.
ЗАРОЖДЕНИЕ АНТИСТАЛИНИЗМА
Я вырос и сформировался идейно не просто в коммунистическом обществе, но
в определенный период его истории, а именно в сталинскую эпоху. Мой
сознательный конфликт с коммунистическим обществом начался как конфликт со
сталинизмом. Уже в семнадцать лет я стал убежденным антисталинистом.
Антисталин истекая деятельность стала для меня тогда основой и стержнем всей
моей жизни и оставалась таковой вплоть до известного доклада Хрущева на XX
съезде партии.
После смерти Сталина, в особенности после XX съезда, в Советском Союзе
появилось множество антисталинистов. В горбачевские годы началась новая
вспышка антисталинизма, поощряемая сверху. Если антисталинизм хрущевских лет
еще заслуживал снисхождения, поскольку происходила десталинизация страны, то
антисталинизм горбачевских лет не заслуживает ничего, кроме презрения, и
настораживает как маскировка далеко не добрых по существу намерений. Всему
свое время. Я считаю настоящими антисталинистами лишь тех, кто восставал
против сталинизма тогда, когда это было смертельно опасно.
Не помню, как и когда у меня стало складываться негативное отношение к
Сталину. Плохие высказывания о нем мне приходилось слышать от взрослых еще в
де[124] ревне. Но в общем и целом я был к нему равнодушен. Рисуя тот
злополучный его портрет, я поступал не как свободный художник, а в силу
обязанности. Скорее всего, нельзя назвать какую-то одну причину моего
отрицания Сталина. Тут сработала совокупность множества причин, причем
постепенно и незаметно для меня самого. В 1934 году в ЦК было принято
решение создать культ Сталина. Мы, конечно, тогда об этом не знали. Но
почувствовали, так как имя Сталина стало все чаще звучать, похвалы по его
адресу становились все восторженнее, повсюду появились его портреты. У нас в
школе Ленинскую комнату превратили в Сталинскую. И вообще в школе Сталин
стал занимать все больше места как в учебных занятиях, так и во всякого рода
общественных мероприятиях. В актовом зале сменили занавес. Теперь на одной
половине его был вышит золотом Ленин, а на другой - Сталин. Еще до выхода в
свет знаменитого "Краткого курса ВКП (б)" Сталин был причислен к классикам
марксизма. Сталин заполонил собою газеты, книги, фильмы. Нам каждый день
устраивали политические информации, в которых пели дифирамбы Сталину.
Постоянно проводились пионерские сборы, а затем - комсомольские собрания, в
центре внимания которых был, конечно, Сталин. О Сталине говорили на уроках
по всякому поводу. Короче говоря, нам так настойчиво стали навязывать
Сталина как земное божество, что я хотя бы из одного духа противоречия начал
противиться этому. Насмешки и негативные намеки родителей моих товарищей, у
которых я бывал дома, добавляли свою долю в мои сомнения. Тяжелое положение
в деревне и моя личная нищенская жизнь в Москве наводили на мысль об
ответственности за это высшего руководства, возглавляемого Сталиным. По мере
того как я рос и замечал несоответствие реальности идеалам романтического и
идеалистического коммунизма, я, естественно, видел виновных в этом тоже в
высшем руководстве и лично в Сталине.
Любопытно, что даже моя фамилия сыграла свою роль. Меня в шутку в классе
называли "врагом народа". И я не протестовал против такой игры. Когда в 1935
году мы играли в конституцию, то наш "триумвират", декларировавший свою
"конституцию", состоял из ребят с фамилиями, [125] ассоциируемыми с Троцким
и Каменевым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156