Многие идеалы утопистов в
моей стране осуществились, но почему-то их осуществление породило многое
такое, что сводило эти идеалы на нет. Состояние, в котором я оказался, я бы
назвал теперь душевным смятением.
В прошлые годы накапливались предпосылки для вопросов, породивших мое
душевное смятение. Но они не вылезали на первый план, затемнялись другими
заботами, теперь же я уже не мог их сдерживать и [144] скрывать от самого
себя. И я отдался в их власть. Это была власть, подобная власти алкоголя или
наркотиков. О власти наркотиков я знаю из описаний. Власть алкоголя мне
позднее довелось испытать на себе самом.
Разумеется, тогда я вряд ли отдавал себе отчет в причинах моего
кризисного состояния. Лишь теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что
основная его причина заключалась в следующем. Я был одним из тех, кто
всерьез воспринял идеалы коммунизма как общества всеобщего равенства,
справедливости, благополучия, братства. Я слишком рано заметил, что в
реальности формируется общество, мало что общего имеющее со светлыми
идеалами, прививавшимися нам. Я уже не мог отречься от идеалов
романтического и идеалистического коммунизма, а реальный, жестокий, трезвый,
расчетливый, прозаичный, серый и лживый коммунизм вызывал у меня отвращение
и протест. Это не было разочарование в идеалах коммунизма - слово
"разочарование" тут не годится. Идеалы сами по себе гуманны и прекрасны. Это
было предчувствие того, что идеалы неосуществимы в реальности или что их
осуществление ведет к таким последствиям, которые сводят на нет все
достоинства идеалов. Рухнули мои внутренние идейные и психологические опоры.
Я оказался в растерянности. Я был на пути к выработке большой жизненной
цели, и вот вдруг обнаружилось, что такого пути вроде бы нет.
Повторяю и подчеркиваю, что суть моей жизненной драмы состояла не в том,
что я разочаровался в коммунистических идеалах. Сказать это - значит сказать
нечто совершенно бессмысленное и пустое. Суть моей жизненной драмы состояла
в том, что я необычайно рано понял следующее воплощение в жизнь самых лучших
идеалов имеет неотвратимым следствием самую мрачную реальность. Дело не в
том, что идеалы плохие или что воплощают их в жизнь плохо. Дело в том, что
есть какие-то объективные социальные законы, порождающие не предусмотренные
в идеалах явления, которые становятся главной реальностью и которые вызывали
мой протест. По всей вероятности, я был первым в истории коммунизма
человеком коммунистического [145] общества, который увидел источник зол
коммунизма в его добродетелях. И это открытие ввергло меня в состояние
отчаяния субъективно космического масштаба - в состояние отчаяния на всю
будущую историю человечества. Если недостатки нашего общества порождены его
достоинствами, то всякая борьба за создание идеального общественного
устройства лишена смысла. Как в таком случае жить? Стать таким, как
подавляющее большинство молодых людей в моем окружении, я уже не мог - это
было уже не в моей власти. Да я этого и не хотел.
В этот период я вдруг осознал одно глубокое противоречие в самом себе:
расхождение между теми выводами, к каким я приходил рационально, в
результате изучения реальности, и теми поступками, которые я совершал в силу
эмоций, в силу моральных качеств, уже ставших элементами моей личности. Я
постоянно делал теоретические выводы, которым сам мог следовать практически.
Я поступал наоборот. Теоретически я всегда понимал, что должен был бы делать
человек на моем месте, чтобы не портить себе жизнь, а улучшать ее. А
практически я поступал так, как будто имел намерение испортить себе жизнь.
У меня такого намерения не было, как не было и противоположного
намерения. Мое поведение мотивировалось факторами иного рода, чем
теоретическое понимание явлений жизни. Я обнаружил в себе наличие двух
личностей, одна - беспристрастный, беспощадно объективный исследователь;
другая - страстный правдоборец, переживающий все несправедливости мира как
свои собственные и страдающий из-за этого. Эти две личности потом боролись
во мне всю жизнь. Они влияли друг на друга, придавая моей академической
деятельности морально-подвижнический характер, а моей
морально-подвижнической жизни - характер научно-исследовательский.
В период моего первого душевного кризиса 1939 года я разумом четко
сформулировал для себя основную линию жизни: познание, познание и еще раз
познание. А нравственные эмоции толкнули меня на путь иррациональных, может
быть, даже безумных действий.
[146]
ИДЕЯ ТЕРРОРИЗМА
В состоянии отчаяния я ухватился за спасительную, как мне казалось, идею
индивидуального террора. Намерение совершить покушение на Сталина овладело
моими мыслями и чувствами. Возможности для этого у меня были ничтожными. Но
я был человеком сталинской эпохи - эпохи неслыханных контрастов между
идеалами и действительностью, между намерениями и результатами, между
возможностями и обещаниями. Чем более жалким было мое положение и чем
ничтожнее были мои возможности, тем грандиознее становились мои претензии и
намерения. Тогда мне казалось, что покушение на Сталина было бы не просто
покушением на партийного работника пусть высшего ранга, но оно было бы
покушением на символ целой эпохи, на бога новой религии, на творца нового
земного рая. Одним ударом я мог бы сделать такой вклад в историю
человечества, какой был бы сопоставим с кровопролитной борьбой
революционеров многих будущих поколений. Одна эта акция заместила бы
результаты десятков лет научных исследований. Я при этом вовсе не
рассчитывал на то, что ситуация в стране изменится к лучшему. Я вообще на
положение в стране смотрел как на природное явление, неподвластное воле
людей. Революция была самым грандиозным в истории человечества
преобразованием общества. А результат ее все равно оказался весьма далеким
от наилучших намерений наилучших людей. Я думал лишь о том, чтобы заявить о
моем отношении к советской реальности самым ярким и громким способом. Для
меня главным было (и остается до сих пор) не реформирование реальности, а
самое глубокое, полное и объективное познание ее и выражение своего
морального отношения к ней. В скорый и непосредственный эффект реформ я
никогда не верил. Никакие реформы не могли привести к состоянию, которое
удовлетворило бы меня. Мне казалось, что я достаточно хорошо понял
реальность, чтобы увидеть в ней надвигающееся новое "средневековье", и мне
стало страшно от такой перспективы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
моей стране осуществились, но почему-то их осуществление породило многое
такое, что сводило эти идеалы на нет. Состояние, в котором я оказался, я бы
назвал теперь душевным смятением.
В прошлые годы накапливались предпосылки для вопросов, породивших мое
душевное смятение. Но они не вылезали на первый план, затемнялись другими
заботами, теперь же я уже не мог их сдерживать и [144] скрывать от самого
себя. И я отдался в их власть. Это была власть, подобная власти алкоголя или
наркотиков. О власти наркотиков я знаю из описаний. Власть алкоголя мне
позднее довелось испытать на себе самом.
Разумеется, тогда я вряд ли отдавал себе отчет в причинах моего
кризисного состояния. Лишь теперь, оглядываясь назад, я могу утверждать, что
основная его причина заключалась в следующем. Я был одним из тех, кто
всерьез воспринял идеалы коммунизма как общества всеобщего равенства,
справедливости, благополучия, братства. Я слишком рано заметил, что в
реальности формируется общество, мало что общего имеющее со светлыми
идеалами, прививавшимися нам. Я уже не мог отречься от идеалов
романтического и идеалистического коммунизма, а реальный, жестокий, трезвый,
расчетливый, прозаичный, серый и лживый коммунизм вызывал у меня отвращение
и протест. Это не было разочарование в идеалах коммунизма - слово
"разочарование" тут не годится. Идеалы сами по себе гуманны и прекрасны. Это
было предчувствие того, что идеалы неосуществимы в реальности или что их
осуществление ведет к таким последствиям, которые сводят на нет все
достоинства идеалов. Рухнули мои внутренние идейные и психологические опоры.
Я оказался в растерянности. Я был на пути к выработке большой жизненной
цели, и вот вдруг обнаружилось, что такого пути вроде бы нет.
Повторяю и подчеркиваю, что суть моей жизненной драмы состояла не в том,
что я разочаровался в коммунистических идеалах. Сказать это - значит сказать
нечто совершенно бессмысленное и пустое. Суть моей жизненной драмы состояла
в том, что я необычайно рано понял следующее воплощение в жизнь самых лучших
идеалов имеет неотвратимым следствием самую мрачную реальность. Дело не в
том, что идеалы плохие или что воплощают их в жизнь плохо. Дело в том, что
есть какие-то объективные социальные законы, порождающие не предусмотренные
в идеалах явления, которые становятся главной реальностью и которые вызывали
мой протест. По всей вероятности, я был первым в истории коммунизма
человеком коммунистического [145] общества, который увидел источник зол
коммунизма в его добродетелях. И это открытие ввергло меня в состояние
отчаяния субъективно космического масштаба - в состояние отчаяния на всю
будущую историю человечества. Если недостатки нашего общества порождены его
достоинствами, то всякая борьба за создание идеального общественного
устройства лишена смысла. Как в таком случае жить? Стать таким, как
подавляющее большинство молодых людей в моем окружении, я уже не мог - это
было уже не в моей власти. Да я этого и не хотел.
В этот период я вдруг осознал одно глубокое противоречие в самом себе:
расхождение между теми выводами, к каким я приходил рационально, в
результате изучения реальности, и теми поступками, которые я совершал в силу
эмоций, в силу моральных качеств, уже ставших элементами моей личности. Я
постоянно делал теоретические выводы, которым сам мог следовать практически.
Я поступал наоборот. Теоретически я всегда понимал, что должен был бы делать
человек на моем месте, чтобы не портить себе жизнь, а улучшать ее. А
практически я поступал так, как будто имел намерение испортить себе жизнь.
У меня такого намерения не было, как не было и противоположного
намерения. Мое поведение мотивировалось факторами иного рода, чем
теоретическое понимание явлений жизни. Я обнаружил в себе наличие двух
личностей, одна - беспристрастный, беспощадно объективный исследователь;
другая - страстный правдоборец, переживающий все несправедливости мира как
свои собственные и страдающий из-за этого. Эти две личности потом боролись
во мне всю жизнь. Они влияли друг на друга, придавая моей академической
деятельности морально-подвижнический характер, а моей
морально-подвижнической жизни - характер научно-исследовательский.
В период моего первого душевного кризиса 1939 года я разумом четко
сформулировал для себя основную линию жизни: познание, познание и еще раз
познание. А нравственные эмоции толкнули меня на путь иррациональных, может
быть, даже безумных действий.
[146]
ИДЕЯ ТЕРРОРИЗМА
В состоянии отчаяния я ухватился за спасительную, как мне казалось, идею
индивидуального террора. Намерение совершить покушение на Сталина овладело
моими мыслями и чувствами. Возможности для этого у меня были ничтожными. Но
я был человеком сталинской эпохи - эпохи неслыханных контрастов между
идеалами и действительностью, между намерениями и результатами, между
возможностями и обещаниями. Чем более жалким было мое положение и чем
ничтожнее были мои возможности, тем грандиознее становились мои претензии и
намерения. Тогда мне казалось, что покушение на Сталина было бы не просто
покушением на партийного работника пусть высшего ранга, но оно было бы
покушением на символ целой эпохи, на бога новой религии, на творца нового
земного рая. Одним ударом я мог бы сделать такой вклад в историю
человечества, какой был бы сопоставим с кровопролитной борьбой
революционеров многих будущих поколений. Одна эта акция заместила бы
результаты десятков лет научных исследований. Я при этом вовсе не
рассчитывал на то, что ситуация в стране изменится к лучшему. Я вообще на
положение в стране смотрел как на природное явление, неподвластное воле
людей. Революция была самым грандиозным в истории человечества
преобразованием общества. А результат ее все равно оказался весьма далеким
от наилучших намерений наилучших людей. Я думал лишь о том, чтобы заявить о
моем отношении к советской реальности самым ярким и громким способом. Для
меня главным было (и остается до сих пор) не реформирование реальности, а
самое глубокое, полное и объективное познание ее и выражение своего
морального отношения к ней. В скорый и непосредственный эффект реформ я
никогда не верил. Никакие реформы не могли привести к состоянию, которое
удовлетворило бы меня. Мне казалось, что я достаточно хорошо понял
реальность, чтобы увидеть в ней надвигающееся новое "средневековье", и мне
стало страшно от такой перспективы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156