Не знаю, как они так быстро узнали о моем институтском скандале.
Со всеми упомянутыми людьми у меня были самые дружеские отношения. Я их
не упрекаю ни в чем. И после того, что затем случилось, у меня не появилось
никаких отрицательных эмоций в отношении к ним. Они поступали так вовсе не
потому, что хотели мне зла. Они хотели мне добра. Они хотели мне помочь
выбраться из беды. Они действовали как хорошие, но как советские люди. Ведь
и в средние века люди, сжигавшие на кострах еретиков, действовали из лучших
побуждений.
Как выяснилось позднее, инициатором провокации был Василий Е. Он был
очень средним учеником и не обладал никакими талантами. К тому же был
маленького роста. В школьном драматическом кружке он сыграл роль Самозванца
в драме Пушкина "Борис Годунов". Затем кружок поставил пьесу советского
автора на тему о западных шпионах в Советском Союзе ("Ошибка инженера
Кочина"). Вася играл в ней роль капитана органов государственной
безопасности. В эту роль он настолько вошел, что и в жизни стал вести себя
как [157] "чекист". Мы его стали звать Чекистом. Он этой кличкой очень
гордился. Кстати сказать, Проре играл в пьесе роль человека, который донес
на шпиона.
Намерение кого-нибудь разоблачить как "врага народа" в жизни, а не только
на сцене, завладело мыслями и чувствами серенького и невзрачного Васи. Он не
раз придирался ко мне и к Борису даже на уроках, усматривая в наших шуточных
репликах контрреволюционные идеи. А тут вдруг представился такой
неповторимый случай. На ловца, как говорится, и зверь идет.
В октябре 1939 года он стал секретарем комитета комсомола школы. Как мне
тридцать лет спустя рассказала Тамара Г., после провокации в отношении меня
Васю приняли в партию. После школы он поступил в училище "органов". К концу
войны стал капитаном. Погиб в 1945 году.
На вечеринке у Проры начались провокационные разговоры на самые
злободневные темы. Вася склонял меня к тому, чтобы я сказал что-либо
одобрительное по поводу разоблаченных "врагов народа" Каменева, Зиновьева,
Бухарина и прочих. Плоско острил по поводу моей фамилии: мол, не родственник
ли я того расстрелянного Зиновьева? Но меня "враги народа" и упомянутые лица
вообще не интересовали. Я говорил о том, что волновало меня, а именно о
несоответствии реальности идеалам коммунизма. Началась острая перепалка. Я
вышел за рамки разговора, который мне казался совсем не криминальным. Стали
спорить об отношении человека к власти, об отношении коллектива и индивида.
Наконец заговорили о культе личности Сталина. Меня обвинили в индивидуализме
и даже анархизме. О моем увлечении литературой об анархистах и народовольцах
в школе знали. Я в шутку заявил, что считаю себя неоанархистом. Но
провокаторам было не до шуток. В конце я вскипел и заявил, что отвергаю
культ личности Сталина, считая его отступлением все от тех же идеалов
коммунизма.
В том, что донос будет написан, я не сомневался. Я даже смутно хотел,
чтобы это случилось. Я предвидел последствия и не уклонялся от них. Они мне
казались единственным выходом из кризиса, в каком я оказался.
Донос был, конечно, написан и дал знать о себе молниеносно быстро. По
всей вероятности, он был написан в тот же вечер, после того как я ушел от
Проры.
[158]
АРЕСТ
Через день под вечер к нам в подвал спустился молодой человек. Сказал,
что хочет повидать меня. Я его голос услышал, когда он еще был на кухне, и
догадался, что это за мной. Я надел пальто, взял почему-то паспорт, сам
вышел на кухню, сказал этому человеку, что я готов, и мы пошли пешком на
Лубянку. Всю дорогу мы молчали. При входе в здание у меня отобрали паспорт.
Меня провели в кабинет номер 521. Там сидел мужчина средних лет, одетый в
военную форму, но без знаков различия. Он предложил мне снять пальто и сесть
- разговор предстоял долгий. На столе перед ним я увидел донос, написанный
на листках из школьной тетради. Я узнал почерк Проры, прямые, четкие,
большие буквы. Очевидно, он редактировал текст, он был одним из лучших
учеников школы по русскому языку и литературе. Его литературные способности
пригодились. Увидел я и подписи: Тамара Г., Василий Е., Проре Г. и Иосиф М.
Когда мы беседовали, письмо лежало перед мужчиной, так что я мог прочитать
его полностью. В письме говорилось, что они - мои друзья, что они
обеспокоены настроениями, которые у меня стали замечаться в последнее время,
в частности тем, что я себя объявил неоанархистом и выступил против культа
личности товарища Сталина, что я всегда был хорошим комсомольцем, учеником и
товарищем, что я подпал под чье-то вредное влияние. Подписавшие письмо
просили органы государственной безопасности разоблачить тех, кто скрывался
за моей спиной и толкал меня на преступный путь, и помочь мне вернуться в
ряды честных строителей нового общества.
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Через тридцать лет после той вечеринки я встретился с Тамарой Г. Она одна
из подписавших донос осталась в живых. Иосиф М. погиб рядовым солдатом в
самом начале войны. Проре Г. в 1941 году ушел добровольно в армию, стал
политруком роты и погиб уже в 1945 году. В конце 1941 года я его встретил на
пару ча[159] сов, когда был проездом в Москве. О том провокационном вечере
не было сказано ни слова. Может быть, он думал, что мне не было известно о
доносе. Тамара Г. в 1969 году была уже старой женщиной, а я был
преуспевающим ученым с мировой известностью. Она рассказала мне подробности
о той истории 1939 года. Теперь это можно было сделать, страшная сталинская
эпоха ушла в прошлое. Тамара сказала, что все эти годы ее мучила совесть
из-за того доноса, что это был в ее жизни единственный бесчестный поступок.
Возможно, это действительно было так. Но ведь от людей не требуется каждый
день совершать подлости, чтобы быть подлецами. Сущность человека проявляется
в немногих, но характеристичных поступках.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЛУБЯНКЕ
После первого разговора со следователем меня отвели в маленькую комнату,
как я догадался - в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы. Меня
обыскали, отобрали все, что было в карманах. Но одежду оставили.
Впоследствии я читал описания Лубянки и процедуры заключения в нее, например
А. Солженицына в романе "В круге первом". Со мной ничего подобного не было.
Окно в камере было зарешечено и закрыто деревянным щитом ("намордником"), и
я не знаю, куда оно выходило. В камере была койка, тумбочка, столик, стул.
Был маленький туалет, а не параша. Висело полотенце, было мыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Со всеми упомянутыми людьми у меня были самые дружеские отношения. Я их
не упрекаю ни в чем. И после того, что затем случилось, у меня не появилось
никаких отрицательных эмоций в отношении к ним. Они поступали так вовсе не
потому, что хотели мне зла. Они хотели мне добра. Они хотели мне помочь
выбраться из беды. Они действовали как хорошие, но как советские люди. Ведь
и в средние века люди, сжигавшие на кострах еретиков, действовали из лучших
побуждений.
Как выяснилось позднее, инициатором провокации был Василий Е. Он был
очень средним учеником и не обладал никакими талантами. К тому же был
маленького роста. В школьном драматическом кружке он сыграл роль Самозванца
в драме Пушкина "Борис Годунов". Затем кружок поставил пьесу советского
автора на тему о западных шпионах в Советском Союзе ("Ошибка инженера
Кочина"). Вася играл в ней роль капитана органов государственной
безопасности. В эту роль он настолько вошел, что и в жизни стал вести себя
как [157] "чекист". Мы его стали звать Чекистом. Он этой кличкой очень
гордился. Кстати сказать, Проре играл в пьесе роль человека, который донес
на шпиона.
Намерение кого-нибудь разоблачить как "врага народа" в жизни, а не только
на сцене, завладело мыслями и чувствами серенького и невзрачного Васи. Он не
раз придирался ко мне и к Борису даже на уроках, усматривая в наших шуточных
репликах контрреволюционные идеи. А тут вдруг представился такой
неповторимый случай. На ловца, как говорится, и зверь идет.
В октябре 1939 года он стал секретарем комитета комсомола школы. Как мне
тридцать лет спустя рассказала Тамара Г., после провокации в отношении меня
Васю приняли в партию. После школы он поступил в училище "органов". К концу
войны стал капитаном. Погиб в 1945 году.
На вечеринке у Проры начались провокационные разговоры на самые
злободневные темы. Вася склонял меня к тому, чтобы я сказал что-либо
одобрительное по поводу разоблаченных "врагов народа" Каменева, Зиновьева,
Бухарина и прочих. Плоско острил по поводу моей фамилии: мол, не родственник
ли я того расстрелянного Зиновьева? Но меня "враги народа" и упомянутые лица
вообще не интересовали. Я говорил о том, что волновало меня, а именно о
несоответствии реальности идеалам коммунизма. Началась острая перепалка. Я
вышел за рамки разговора, который мне казался совсем не криминальным. Стали
спорить об отношении человека к власти, об отношении коллектива и индивида.
Наконец заговорили о культе личности Сталина. Меня обвинили в индивидуализме
и даже анархизме. О моем увлечении литературой об анархистах и народовольцах
в школе знали. Я в шутку заявил, что считаю себя неоанархистом. Но
провокаторам было не до шуток. В конце я вскипел и заявил, что отвергаю
культ личности Сталина, считая его отступлением все от тех же идеалов
коммунизма.
В том, что донос будет написан, я не сомневался. Я даже смутно хотел,
чтобы это случилось. Я предвидел последствия и не уклонялся от них. Они мне
казались единственным выходом из кризиса, в каком я оказался.
Донос был, конечно, написан и дал знать о себе молниеносно быстро. По
всей вероятности, он был написан в тот же вечер, после того как я ушел от
Проры.
[158]
АРЕСТ
Через день под вечер к нам в подвал спустился молодой человек. Сказал,
что хочет повидать меня. Я его голос услышал, когда он еще был на кухне, и
догадался, что это за мной. Я надел пальто, взял почему-то паспорт, сам
вышел на кухню, сказал этому человеку, что я готов, и мы пошли пешком на
Лубянку. Всю дорогу мы молчали. При входе в здание у меня отобрали паспорт.
Меня провели в кабинет номер 521. Там сидел мужчина средних лет, одетый в
военную форму, но без знаков различия. Он предложил мне снять пальто и сесть
- разговор предстоял долгий. На столе перед ним я увидел донос, написанный
на листках из школьной тетради. Я узнал почерк Проры, прямые, четкие,
большие буквы. Очевидно, он редактировал текст, он был одним из лучших
учеников школы по русскому языку и литературе. Его литературные способности
пригодились. Увидел я и подписи: Тамара Г., Василий Е., Проре Г. и Иосиф М.
Когда мы беседовали, письмо лежало перед мужчиной, так что я мог прочитать
его полностью. В письме говорилось, что они - мои друзья, что они
обеспокоены настроениями, которые у меня стали замечаться в последнее время,
в частности тем, что я себя объявил неоанархистом и выступил против культа
личности товарища Сталина, что я всегда был хорошим комсомольцем, учеником и
товарищем, что я подпал под чье-то вредное влияние. Подписавшие письмо
просили органы государственной безопасности разоблачить тех, кто скрывался
за моей спиной и толкал меня на преступный путь, и помочь мне вернуться в
ряды честных строителей нового общества.
ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Через тридцать лет после той вечеринки я встретился с Тамарой Г. Она одна
из подписавших донос осталась в живых. Иосиф М. погиб рядовым солдатом в
самом начале войны. Проре Г. в 1941 году ушел добровольно в армию, стал
политруком роты и погиб уже в 1945 году. В конце 1941 года я его встретил на
пару ча[159] сов, когда был проездом в Москве. О том провокационном вечере
не было сказано ни слова. Может быть, он думал, что мне не было известно о
доносе. Тамара Г. в 1969 году была уже старой женщиной, а я был
преуспевающим ученым с мировой известностью. Она рассказала мне подробности
о той истории 1939 года. Теперь это можно было сделать, страшная сталинская
эпоха ушла в прошлое. Тамара сказала, что все эти годы ее мучила совесть
из-за того доноса, что это был в ее жизни единственный бесчестный поступок.
Возможно, это действительно было так. Но ведь от людей не требуется каждый
день совершать подлости, чтобы быть подлецами. Сущность человека проявляется
в немногих, но характеристичных поступках.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НА ЛУБЯНКЕ
После первого разговора со следователем меня отвели в маленькую комнату,
как я догадался - в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы. Меня
обыскали, отобрали все, что было в карманах. Но одежду оставили.
Впоследствии я читал описания Лубянки и процедуры заключения в нее, например
А. Солженицына в романе "В круге первом". Со мной ничего подобного не было.
Окно в камере было зарешечено и закрыто деревянным щитом ("намордником"), и
я не знаю, куда оно выходило. В камере была койка, тумбочка, столик, стул.
Был маленький туалет, а не параша. Висело полотенце, было мыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156