На койке был
матрац, одеяло, подушка. На столике была настольная лампа. Лежало несколько
книг. Я их так и не посмотрел, не до этого было. Я прожил в этой камере
несколько дней, сколько именно, сейчас не помню, возможно, целую неделю. Я
здесь впервые в жизни имел отдельную кровать. Кормили три раза в день,
причем сравнительно неплохо, как казалось тогда мне. Моя камера и условия
заключения были явно необычные. Ничего подобного я не встречал ни в каких
воспоминаниях. Когда я рассказывал об этом, мне не верили. Во время
следующей беседы мой следователь сказал, что я - не заключенный, что наши
беседы - не допрос, а дружеские [160] беседы, что меня держат тут
исключительно из соображений удобства. Кроме того, "им" известны мои плохие
бытовые условия, и "они" решили устроить мне своего рода "дом отдыха". Но
это, разумеется, с надеждой на то, что я буду с "ними" полностью откровенен.
За время пребывания на Лубянке я имел три беседы со следователем. И
разговаривал с ним с полной откровенностью. Мои речи его поразили. Он сказал
мне, что до сих пор ни от кого ничего подобного не слышал. Во время этих
бесед я импровизировал, выдумывал всякие теории, уяснял самому себе и
систематизировал то, что накопилось в моем сознании. Это уже стало моим
методом познания - понимать путем разъяснения другим. Я уже натренировался в
этом в разговорах в школе, в прогулках по проспекту Мира, на лестничных
площадках, в читальнях, в дружеских компаниях. И до сих пор я интенсивно
пользуюсь этим методом. Но следователь не знал этого. Он был убежден в том,
что я свои идеи заимствовал у кого-то другого, что этот другой (или другие)
научил меня всему этому.
Времени у меня было достаточно. Делать было нечего. Ни на какие прогулки
меня не водили. Я был в полном одиночестве. И мне не оставалось ничего
другого, как размышлять. Я за эти несколько дней сформулировал для себя
основные принципы своего мировоззрения, которых придерживаюсь до сих пор.
Вот некоторые из них. Никакого идеального общества всеобщего благоденствия,
равенства и справедливости никогда не было, нет и никогда не будет. Такое
общество в принципе невозможно. Полный коммунизм, обещаемый марксизмом, есть
утопическая сказка. Коммунизм устраняет одни формы неравенства,
несправедливости и эксплуатации, но порождает новые. И при коммунизме есть и
будут бедные и богатые, эксплуатируемые и эксплуататоры. И при коммунизме
неизбежна борьба между людьми, группами людей, слоями и классами. При
коммунизме начинается новый цикл истории со всеми теми явлениями, которые
уже имели место в прошлом.
И при коммунизме есть такие язвы, против которых можно и нужно бороться
таким исключительным личностям, к каким я причислял себя. Моя жизнь, если
она не оборвется в ближайшее время, будет теперь посвя[161] щена одной
всепоглощающей цели - познанию коммунистического общества, разоблачению его
сущности и пропаганде моих идей. И начинать эту деятельность надо с критики
Сталина, который олицетворяет коммунистическое общество и в котором, как в
фокусе, сконцентрированы все важнейшие проблемы современности. После смерти
Сталина последний пункт моего мировоззрения, конечно, отпал.
Мое мировоззрение того времени не сводилось к сказанному. Оно уже тогда
охватило все основные аспекты жизни индивида такого типа, как я, в советском
обществе. В дальнейшем я более подробно сформулирую его уже в развитой
форме, какую оно приняло в послевоенные годы.
Все эти мысли я изложил моему следователю. Они привели его в
замешательство. До сих пор он имел дело с людьми, которые были вполне
лояльными советской идеологии, власти и социальному строю, или с людьми,
которые отвергали новый строй с позиций прошлого. А тут ему пришлось
столкнуться с человеком, выросшим уже в коммунистическом обществе,
воспитанным в духе лучших идей коммунизма, но обратившим эти идеи на самое
новое общество. Я видел, что следователю было не по себе, у него не было
никаких аргументов против меня, кроме марксистских цитат и угроз.
Должен признать, что кое-что важное я узнал от следователя. Так, он
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего нужно понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял на
уровне циничной откровенности, возвышаясь, не ведая того, на уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он произнес фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут репрессированы все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".
ОТЧАЯНИЕ
На меня накатилась новая волна отчаяния. Я восстал против мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое восстание в ничтожное
выступ[162] ление на ничтожном собрании, к тому же спровоцированное
ничтожествами. И сюда я попал не по воле богов, а по воле доносчиков и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии. Я сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на Сталина могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало выжить. Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже покушение на символ грядущей
эпохи.
В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О нем доложили
самому Сталину. Тот решил навестить преступника в тюрьме, чтобы узнать
мотивы его поведения. Сталин был обеспокоен тем, что покушавшийся был
несовершеннолетним мальчиком, не имевшим никаких связей с привычными
"врагами народа" и политическими конкурентами. Сталин знал, что будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком взволновал его как симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь Сталин разговаривал с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в стране после революции, о
ситуации в гигантской системе власти и управления, о реальных качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил его, что бы он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался Сталин. Мальчик в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы так же. И
тогда Сталин приказал расстрелять мальчика, хотя тот и был
несовершеннолетним.
В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В рассказе
Сталин не понял мальчика - последний был для него пришельцем из другой
эпохи, из иного измерения бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
матрац, одеяло, подушка. На столике была настольная лампа. Лежало несколько
книг. Я их так и не посмотрел, не до этого было. Я прожил в этой камере
несколько дней, сколько именно, сейчас не помню, возможно, целую неделю. Я
здесь впервые в жизни имел отдельную кровать. Кормили три раза в день,
причем сравнительно неплохо, как казалось тогда мне. Моя камера и условия
заключения были явно необычные. Ничего подобного я не встречал ни в каких
воспоминаниях. Когда я рассказывал об этом, мне не верили. Во время
следующей беседы мой следователь сказал, что я - не заключенный, что наши
беседы - не допрос, а дружеские [160] беседы, что меня держат тут
исключительно из соображений удобства. Кроме того, "им" известны мои плохие
бытовые условия, и "они" решили устроить мне своего рода "дом отдыха". Но
это, разумеется, с надеждой на то, что я буду с "ними" полностью откровенен.
За время пребывания на Лубянке я имел три беседы со следователем. И
разговаривал с ним с полной откровенностью. Мои речи его поразили. Он сказал
мне, что до сих пор ни от кого ничего подобного не слышал. Во время этих
бесед я импровизировал, выдумывал всякие теории, уяснял самому себе и
систематизировал то, что накопилось в моем сознании. Это уже стало моим
методом познания - понимать путем разъяснения другим. Я уже натренировался в
этом в разговорах в школе, в прогулках по проспекту Мира, на лестничных
площадках, в читальнях, в дружеских компаниях. И до сих пор я интенсивно
пользуюсь этим методом. Но следователь не знал этого. Он был убежден в том,
что я свои идеи заимствовал у кого-то другого, что этот другой (или другие)
научил меня всему этому.
Времени у меня было достаточно. Делать было нечего. Ни на какие прогулки
меня не водили. Я был в полном одиночестве. И мне не оставалось ничего
другого, как размышлять. Я за эти несколько дней сформулировал для себя
основные принципы своего мировоззрения, которых придерживаюсь до сих пор.
Вот некоторые из них. Никакого идеального общества всеобщего благоденствия,
равенства и справедливости никогда не было, нет и никогда не будет. Такое
общество в принципе невозможно. Полный коммунизм, обещаемый марксизмом, есть
утопическая сказка. Коммунизм устраняет одни формы неравенства,
несправедливости и эксплуатации, но порождает новые. И при коммунизме есть и
будут бедные и богатые, эксплуатируемые и эксплуататоры. И при коммунизме
неизбежна борьба между людьми, группами людей, слоями и классами. При
коммунизме начинается новый цикл истории со всеми теми явлениями, которые
уже имели место в прошлом.
И при коммунизме есть такие язвы, против которых можно и нужно бороться
таким исключительным личностям, к каким я причислял себя. Моя жизнь, если
она не оборвется в ближайшее время, будет теперь посвя[161] щена одной
всепоглощающей цели - познанию коммунистического общества, разоблачению его
сущности и пропаганде моих идей. И начинать эту деятельность надо с критики
Сталина, который олицетворяет коммунистическое общество и в котором, как в
фокусе, сконцентрированы все важнейшие проблемы современности. После смерти
Сталина последний пункт моего мировоззрения, конечно, отпал.
Мое мировоззрение того времени не сводилось к сказанному. Оно уже тогда
охватило все основные аспекты жизни индивида такого типа, как я, в советском
обществе. В дальнейшем я более подробно сформулирую его уже в развитой
форме, какую оно приняло в послевоенные годы.
Все эти мысли я изложил моему следователю. Они привели его в
замешательство. До сих пор он имел дело с людьми, которые были вполне
лояльными советской идеологии, власти и социальному строю, или с людьми,
которые отвергали новый строй с позиций прошлого. А тут ему пришлось
столкнуться с человеком, выросшим уже в коммунистическом обществе,
воспитанным в духе лучших идей коммунизма, но обратившим эти идеи на самое
новое общество. Я видел, что следователю было не по себе, у него не было
никаких аргументов против меня, кроме марксистских цитат и угроз.
Должен признать, что кое-что важное я узнал от следователя. Так, он
объяснил мне, что такое власть народа в реальности, для чего нужно понятие
"враг народа", для чего нужны репрессии и многое другое. Он это объяснял на
уровне циничной откровенности, возвышаясь, не ведая того, на уровень
теоретических обобщений. Когда речь зашла о репрессиях, он произнес фразу,
которую я запомнил на всю жизнь: "После того как будут репрессированы все,
кого следует репрессировать, репрессии будут отменены".
ОТЧАЯНИЕ
На меня накатилась новая волна отчаяния. Я восстал против мощнейшей
тенденции современности. А вылилось мое космическое восстание в ничтожное
выступ[162] ление на ничтожном собрании, к тому же спровоцированное
ничтожествами. И сюда я попал не по воле богов, а по воле доносчиков и
провокаторов. Никакой античной трагедии. Болото. Трясина. Помойка. В них не
может быть ураганов, титанов и богов. Черви. Гнилостные бактерии. Я сделал
грубую ошибку, что поддался на провокацию. Лишь покушение на Сталина могло
быть сомасштабным моему восстанию. Надо во что бы то ни стало выжить. Надо
придумать что-то такое, что превзойдет даже покушение на символ грядущей
эпохи.
В таком полубезумном состоянии я сочинил рассказ о мальчике, собиравшемся
убить Сталина. Мальчик был арестован по доносу провокатора. О нем доложили
самому Сталину. Тот решил навестить преступника в тюрьме, чтобы узнать
мотивы его поведения. Сталин был обеспокоен тем, что покушавшийся был
несовершеннолетним мальчиком, не имевшим никаких связей с привычными
"врагами народа" и политическими конкурентами. Сталин знал, что будущее
принадлежит молодежи. Случай с этим мальчиком взволновал его как симптом
неприятностей с памятью о нем в будущем. Целую ночь Сталин разговаривал с
мальчиком. Он рассказал мальчику о положении в стране после революции, о
ситуации в гигантской системе власти и управления, о реальных качествах
людей. Он предложил мальчику стать на его место и спросил его, что бы он
стал делать в такого рода ситуациях, в каких оказывался Сталин. Мальчик в
конце концов признал, что ради спасения страны он действовал бы так же. И
тогда Сталин приказал расстрелять мальчика, хотя тот и был
несовершеннолетним.
В этом рассказе я вовсе не собирался реабилитировать Сталина. В рассказе
Сталин не понял мальчика - последний был для него пришельцем из другой
эпохи, из иного измерения бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156