Но зато мальчик понял Сталина, посмотрев на
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал. И Сталин в моем
рассказе поступил с мальчиком жестоко, причем как носитель исторической
жестокости.
Этот рассказ я никогда не записывал на бумаге, но помнил всегда. Я
неоднократно к нему возвращался, придумывал новые варианты. Может быть,
когда-нибудь я включу его в какую-либо из моих книг. [163] Уже после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии появился человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала. Его просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на двадцать пять лет лагерей строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его мотивы, я не помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в своем
роде. Идея покушения на тирана есть вполне естественная реакция какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие в его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее покушения на
Сталина он упомянул мельком и, как мне показалось, скорее как об
необоснованном обвинении. Странно, что и я никогда не придавал значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь с целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы. В аналогичном положении оказался
Александр Ульянов. Терроризм в наше время принял такие формы, что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого. Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное) не будет
действовать в мою пользу.
ИДЕЯ МЕСТИ
В те годы в моем сознании занимала место также идея мести. Я по натуре
человек не мстительный - у русских вообще чувство мстительности развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
Идея мести - часть идеологии отчаяния, как и идея индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:
Отчаиваться не надо.
Выход все-таки есть.
На свете полно гадов.
А средство от них - месть.
Добровольно сдаваться не надо.
Вспомни мужскую честь!
Сто раз повторяй кряду:
Месть!
Месть!
Месть!
Никогда сдаваться не надо.
Всегда оружие есть.
Любая падет преграда,
Когда закипает месть.
С жизнью сквитаться надо.
Советую всем учесть:
Пусть гада ждет не пощада,
А месть,
Месть,
Месть!
ЧТО Я ЕСТЬ
А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть сам и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал. Жизненная драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией и исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным Наполеоном, он будет переживать свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А если он ощущает себя опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе. Как я
ощущал себя как потенциальную личность? Я обнаружил в себе множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона, Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова, Александ[165] pa Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля, Дон-Кихота, Гуинплена, Овода, Пестеля, Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина, Свифта, Демона, Сервантеса и многие другие
реальные и выдуманные личности. Все они удивительным образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе в том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на который
уже встал, - путем создания своего собственного внутреннего мира и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной Вселенной и мрачного
Бога".
ПОБЕГ
После последней беседы следователь сказал мне, что у меня "мозги
набекрень", что я "наш человек", но что я "подпал под чье-то дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется пожить на
особой квартире в обществе двух сотрудников "органов". Моя задача, как
сказал он, заключалась в том, чтобы познакомить моих спутников со всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести себя так, как будто они мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников и сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я вел рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую сыграл герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся себе избежать этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег, и о побеге вообще не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку заключения, к
гибели.
Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые "друзья" - совсем молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли по коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение, через которое несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал их
возвращения. Но я не стал их ждать. Я ушел. Ушел не из какого-то
практического расчета, не из желания выжить и остаться на свободе, а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне: "Иди!" И я
пошел.
ВТОРОЙ ГОД УЖАСА
Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод, холод, грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил я, по всей вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет имел тренировку на очень
тяжелую жизнь, на жизнь на пределе человеческих возможностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
него с исторической точки зрения. Понял, но не оправдал. И Сталин в моем
рассказе поступил с мальчиком жестоко, причем как носитель исторической
жестокости.
Этот рассказ я никогда не записывал на бумаге, но помнил всегда. Я
неоднократно к нему возвращался, придумывал новые варианты. Может быть,
когда-нибудь я включу его в какую-либо из моих книг. [163] Уже после
хрущевского доклада о Сталине у нас в Институте философии появился человек
по фамилии Романов (если мне не изменяет память). Оказалось, что мы вместе с
ним поступали в МИФЛИ. Он помнил о моем скандале в октябре 1939 года.
Он сам был арестован в том же году, но без всякого скандала. Его просто
изъяли потихоньку. Он был осужден на двадцать пять лет лагерей строгого
режима. В лагерях провел он восемнадцать лет. Одним из пунктов его обвинения
была подготовка покушения на Сталина. Каковы были его мотивы, я не помню
(если он вообще об этом рассказывал). Так что я не был единственным в своем
роде. Идея покушения на тирана есть вполне естественная реакция какой-то
части молодежи на тиранию. Хотя этот Романов был освобожден из заключения и
судимость с него была снята, он не был вознагражден как герой. Он с большим
трудом защитил кандидатскую диссертацию. Я принимал какое-то участие в его
защите. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Об идее покушения на
Сталина он упомянул мельком и, как мне показалось, скорее как об
необоснованном обвинении. Странно, что и я никогда не придавал значения
своему намерению. Вот и сейчас, написав об этом, я сделал это лишь с целью
описать мое состояние в тот период, а не с целью заслужить похвалу. Я тогда
впал в такое отчаяние, что готов был пойти на убийство Сталина, хотя разумом
не принимал терроризм как форму борьбы. В аналогичном положении оказался
Александр Ульянов. Терроризм в наше время принял такие формы, что
отрицательное отношение к нему оказало свое влияние и на оценку прошлого. Я
уверен в том, что мое террористическое прошлое (пусть мимолетное) не будет
действовать в мою пользу.
ИДЕЯ МЕСТИ
В те годы в моем сознании занимала место также идея мести. Я по натуре
человек не мстительный - у русских вообще чувство мстительности развито
слабо. Идея мести и чувство мести - это не одно и то же. [164]
Идея мести - часть идеологии отчаяния, как и идея индивидуального
террора. Тогда же я сочинил стихотворение о мести:
Отчаиваться не надо.
Выход все-таки есть.
На свете полно гадов.
А средство от них - месть.
Добровольно сдаваться не надо.
Вспомни мужскую честь!
Сто раз повторяй кряду:
Месть!
Месть!
Месть!
Никогда сдаваться не надо.
Всегда оружие есть.
Любая падет преграда,
Когда закипает месть.
С жизнью сквитаться надо.
Советую всем учесть:
Пусть гада ждет не пощада,
А месть,
Месть,
Месть!
ЧТО Я ЕСТЬ
А главное, о чем я думал в эти дни на Лубянке, - что я такое есть сам и
каковы мои жизненные претензии. И вот что я тогда надумал. Жизненная драма
человека может колебаться в диапазоне между пошлой комедией и исторической
трагедией в зависимости от того, как человек ощущает себя потенциально. Если
человек ощущает себя потенциальным Наполеоном, он будет переживать свою
жизненную ситуацию на одном уровне. А если он ощущает себя опустившимся
бродягой, он ту же жизненную ситуацию будет переживать совсем иначе. Как я
ощущал себя как потенциальную личность? Я обнаружил в себе множество
потенциальных личностей - Кампанеллу, Мора, Фурье, Оуэна, Прудона, Галилея,
Бруно, Спартака, Разина, Пугачева, Каракозова, Александ[165] pa Ульянова,
Бакунина, Уленшпигеля, Дон-Кихота, Гуинплена, Овода, Пестеля, Печорина,
Лермонтова, Глана, Щедрина, Свифта, Демона, Сервантеса и многие другие
реальные и выдуманные личности. Все они удивительным образом
сконцентрировались в моем сознании в единую потенциальную личность. Для нее
не имели значения никакие реальные жизненные блага. Я поклялся себе в том,
что в случае, если останусь жив, пойду до конца жизни тем путем, на который
уже встал, - путем создания своего собственного внутреннего мира и
собственного образца человека. "Это и будет, - сказал я себе, - мой протест
против всей мерзости бытия, мой бунт против порочной Вселенной и мрачного
Бога".
ПОБЕГ
После последней беседы следователь сказал мне, что у меня "мозги
набекрень", что я "наш человек", но что я "подпал под чье-то дурное
влияние", что я буду освобожден, но некоторое время мне придется пожить на
особой квартире в обществе двух сотрудников "органов". Моя задача, как
сказал он, заключалась в том, чтобы познакомить моих спутников со всеми
моими знакомыми. Причем я должен был вести себя так, как будто они мои
друзья. Мне было ясно, что это было вовсе не освобождение, а лишь временная
видимость такового с целью разыскать моих мнимых наставников и сообщников.
Такая перспектива напугала меня. Она означала, что я запутал бы в свое дело
Бориса, Ину, Андрея, Алексея и всех моих знакомых, с кем я вел рискованные
разговоры. Это напомнило мне роль невольного предателя, какую сыграл герой
романа "Овод" в отношении своих товарищей. Я поклялся себе избежать этого
любой ценой. Я еще не знал, что мне удастся побег, и о побеге вообще не
думал. Я готов был к худшему - к пыткам, к длительному сроку заключения, к
гибели.
Рано утром ко мне в камеру пришли мои новые "друзья" - совсем молодые
ребята. Не помню, какими именами они назвались. Мы долго шли по коридорам,
спускались с лестниц, наконец пришли в помещение, через которое несколько
дней назад я попал сюда. Мои спутники выполнили какие-то формальности. [166]
Мы вышли на улицу. В это время из здания вышел какой-то человек и позвал
моих спутников обратно. Они сказали мне, чтобы я остался на месте и ждал их
возвращения. Но я не стал их ждать. Я ушел. Ушел не из какого-то
практического расчета, не из желания выжить и остаться на свободе, а
повинуясь внутреннему импульсу. Как будто кто-то приказал мне: "Иди!" И я
пошел.
ВТОРОЙ ГОД УЖАСА
Период с октября 1939 года до ноября 1940 года был для меня вторым годом
ужаса. Я не могу связно и последовательно рассказать о нем, поскольку я был
почти в невменяемом состоянии. Отчетливо помню только голод, холод, грязь,
одиночество, бессонницу, ожидание худшего. Выжил я, по всей вероятности,
только благодаря тому, что в течение многих лет имел тренировку на очень
тяжелую жизнь, на жизнь на пределе человеческих возможностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156